В деревне у реки Рабы…(Очерк из Галиции)

(Очерк из Галиции)

 

Пан Свышинский передал свою пропинацию (корчму) сыну Болеславу и умер. Этот шляхтич, предки которого в прошлом занимали, вероятно, высокие должности при дворе, должен был удовольствоваться продажей водки крестьянам, которых он спаивал, и все находили это вполне нормальным.

А он гордо говаривал о себе, что не только «шляхтич в огороде равен воеводе», но и «шляхтич в пропинации».

Умирал благородный пан тоже как подобает шляхтичу. Перед кончиной он созвал со всей деревни крестьян и велел выставить им бочонок водки. Мужики пили и время от времени провозглашали: «За здоровье пана Свышинского!»

Когда пришел фарарж и спросил удивленно, что тут происходит, – пан Свышинский, собрав последние силы, ответил:

– Так умирает шляхтич, ваша милость. Я дал мужикам выпить.

Затем он велел Болеславу выгнать из избы расшумевшихся крестьян, исповедался и, распорядившись, чтобы в день его похорон мужиков поили даром, спокойно умер, прося священника извинить, что он хрипит… Пан Болеслав унаследовал корчму.

На третий день старика похоронили на кладбище у реки Рабы, где шумят лиственницы. Кладбище переходило в лес и было подобно саду, вечно свежему и вечно зеленому.

Старый шляхтич покоился там рядом со своей женой Сташкой, которая была всего лишь дочерью обыкновенного лавочника из ближней деревни и не имела дворянского звания. Его шляхетское тело постепенно разлагалось, пока не остался один скелет, который ничем не отличался от скелетов крестьян, лежащих в соседних могилах. А его сын Болеслав хозяйничал между тем в рычовской корчме.

Корчма была невелика и неказиста. Низкое длинное строение состояло из трех помещений: трактира, хозяйской половины и маленькой каморки, где валялся разный хлам и стояла убогая постель, на которой спала Влода. Десятилетней нищенкой пришла она двенадцать лет тому назад в деревню. Мать то ли выгнала ее, то ли не могла прокормить.

Старый Свышинский взял Влоду к себе. Это не был внезапный припадок милосердия: купил он в то время двух коров, и нужно было кому‑то за ними ходить.

И Влода осталась там, довольствуясь более чем скудными харчами. Девушка была глухой: однажды старый Свышинский так ударил ее палкой по голове, что она сразу оглохла; в тот день она тайком напилась в погребе и потребовала с него на новую юбку.

Но в остальном Влода выполняла свои обязанности исправно: ухаживала за коровами, работала в поле, обслуживала крестьян в трактире, правда, не замечая, кто что пьет, за что бывала частенько бита. Теперь, после смерти старого Свышинского, эта молодая девчонка напивалась только по большим праздникам.

Грубые и невежественные крестьяне насмехались над ней, ругали ее, тискали и вздыхали: «Ох, девка, девка, бог тебя оставил».

Хаживала она и в костел, где садилась у дверей и спала.

И вдруг Влода круто изменилась: смотрела вокруг себя испуганными глазами и не выходила из своей каморки. Мужики посмеивались: «Ох уж этот пан Болеслав…»

У Влоды родился мальчик…

 

Никто не памятовал, чтобы в Рычове происходило когда‑нибудь нечто подобное. Бывали, правда, временами случаи, когда через два‑три месяца после свадьбы то тут, то там обнаруживали приращение семейства. Но дело быстро утрясалось: стоило только заплатить священнику, чтобы он отслужил мессу за отпущение грехов… А в остальном люди жили честно.

Поэтому сначала никто даже не поверил тому, что рассказывала старая Гаянова, которую в таких случаях приглашают.

Разнося свою новость по деревне, она еле держалась на ногах: так была пьяна.

– Пан Болеслав потом меня угостил, – хвасталась повитуха. – Голубчик родился, ножками сучит, весь в папеньку, белый голубчик!

Мужики пошли удостовериться. И в самом деле, все было именно так, как сообщила старая Гаянова. Но пан Болеслав одного за другим выставил за дверь.

Тогда все отправились на фару. Когда староста Матей вошел в избу, кланяясь и целуя протянутую ему руку, священник обедал.

– Ваша милость, срамота‑то какая! У Влодки мальчишка родился!

Священник отбросил ложку и вскочил.

– Что такое, Матей?

– По вине пана Болеслава у глухой Влодки родился мальчишка! – повторил Матей.

Священник рассвирепел.

– Нехристи! – закричал он. – Все вы нехристи! Вон отсюда, негодяи! Бог вас накажет! Вон!

Когда староста скрылся, священник опустился в кресло, на его лице застыло выражение гнева.

– Скоты! Скоты! – твердил он про себя. – Скоты в человеческом подобии! Господи боже мой, что мне делать?

Поспешно закончив свой обед, он направился к учителю, недавно приехавшему сюда из Бохни Мурованой. С ним он всегда спорил, ставя ему в вину и его молодость, и горячность, и прогрессивные убеждения и считая его поэтому полностью пропащим человеком.

– Видите, господин учитель, – начал он без всякого предисловия, – куда вы попали с вашей свободной любовью! Глухая Влода родила ребенка, отцом которого…

– Позвольте, – защищался учитель. – Я не имею к этому никакого отношения.

– О, это все ваша свободная любовь! – не сдавался почтенный фарарж, радуясь, что ему удалось вывести учителя из себя. – Отец бедняжки, к сожалению, человек, к которому я всегда питал доверие, – Болеслав Свышинский…

– Шляхтич, ваше преподобие, – отметил учитель.

– Не примешивайте шляхту к этой истории! – рассердился священник. – Странный вы человек…

Тут началась ссора, каких было уже немало. Закончилась она угрозой фараржа немедленно написать в школьный совет о дерзком поведении учителя.

– Это не имеет никакого значения, ваше преподобие, – ответил учитель Вегер. – Меня переведут в другое место, и я попаду прямо в рай, так как чистилище я прошел уже здесь.

Раздраженный священник удалился, размахивая рука ми и бормоча: «О эти молодые люди, безбожники и кальвинисты».

Он направился к пану Болеславу. Корчма была на самом конце деревни. Когда священник переплел ручей, его возмущение заметно уменьшилось, так как он вовремя вспомнил, что пан Болеслав закупает водку на небольшом водочном заводе у преподобных отцов каноников из города.

«Если я буду очень сильно на него нападать, паны каноники могут лишиться выгодного клиента…» – размышлял он.

Господин фарарж тоже хотел бы стать однажды каноником.

Подходя к корчме, он увидел толпу односельчан, которые колотили в дверь и кричали: «Открой, Болеслав! Мы идем поцеловать голубчика!»

Все были пьяны. Перед корчмой валялся бочонок. Пан Болеслав выкатил его им, чтобы они выпили за здоровье новорожденного, а потом заперся и не хотел никого впускать, опасаясь, как бы они не потребовали второго.

Фарарж ускорил шаги, и толпа, увидев его, приумолкла. Старый Йозеф, который шумел больше всех, схватил мясистую руку священника и начал усердно ее лобызать, причитая:

– Согрешила деревня, ваша милость! Глухая Влода согрешила, и благородный пан Болеслав взял на свою душу тяжкий грех!

– Где пан Болеслав?

– Вельможный грешник заперся в пропинации, – ответил пьяный Йозеф. – Помолитесь за нас, ваша милость! Кто мы? – воскликнул он сокрушенно. – Свиньи, ваша милость, самые настоящие свиньи.

Он подошел к бочонку, чтобы проверить, не осталась ли там еще хотя бы капелька.

Священник между тем начал стучать в дверь пропинации, откуда вскоре раздался голос пана Болеслава:

– Катитесь домой, паршивые псы! Никого к себе не пущу!

– Это стучит пан фарарж, невежа! – закричали крестьяне. – Дождешься, мы тебе шею намылим!

– Кто там? – спросил недоверчивый трактирщик.

– Фарарж Ладзевский, – ответил священник.

Ключ заскрипел, и фарарж вошел в сени. Но, так как за ним успел проскользнуть и один из крестьян, он смог беспрепятственно пройти на хозяйскую половину только после того, как удалось выпроводить непрошеного гостя.

Священник уселся на стул и произнес:

– Пан Болеслав, известие о рождении у вас ребенка наполнило меня безмерной скорбью. Так‑то выполняете вы наставления вашего духовного пастыря!..

– Со мной случилось несчастье, ваша милость, – удрученно ответил пан Болеслав. – Я тяжко согрешил против закона божьего. Был я немного выпивши, милосердный боже… она тоже была пьяна и… не сопротивлялась…

Было необычайно трогательно смотреть на пана Болеслава, который при этой исповеди тяжко вздыхал и растерянно тер себе лоб.

– Это страшный грех, пан Болеслав!.. Ну и что вы теперь собираетесь делать?

– Испортил я себе жизнь, ваша милость! Ведь я же хотел жениться… И невесту себе присмотрел – дочь крестьянина Сташки из Стружи… А теперь всему конец…

Я мог получить тысячу рейнских, отделать пропинацию, купить участок леса… А сейчас никто за меня, подлеца, не пойдет!

– А что с Влодкой?

– Умирает в каморке, ваша милость. Роды были тяжелые.

– Несчастный! – вскричал священник. – Что же вы за мной не послали? Грешница может умереть без последнего покаяния!

– Знать, уж кончилась, – вздохнул пан Болеслав. – Из чулана давно уж ее криков не слышно.

Священник вскочил.

– Вы с ума сошли! Ведите меня к ней!

– Я совсем отупел, ваша милость, – защищался пан Болеслав. – Голова идет кругом.

Он почтительно повел фараржа в грязную каморку, к постели глухой Влоды.

Там лежала жертва пана Болеслава – белая, окоченевшая, с лицом, искаженным предсмертными судорогами. А у постели, в корзине, выстланной разным тряпьем, тихонько попискивал ее ребенок.

– Я не ошибся, – сказал трактирщик, боязливо глядя на умершую. – Бог взял ее к себе.

Священник опустился на колени и начал молиться. Наверно, никогда еще не молился он так усердно, как сейчас, когда столкнулся лицом к лицу с трагедией, с суровой правдой жизни.

Пан Болеслав тоже молился. Когда священник поднялся с колен, он начал сетовать:

– Я очень несчастен, ваша милость! Кто теперь пойдет замуж за грешника Болеслава?.. Позвольте, я вас почищу, здесь столько пыли; покойница в последнее время совсем перестала убирать комнаты.

– Пан Болеслав, – холодно произнес священник. – Ваша обязанность теперь позаботиться о ребенке. Я могу вам посоветовать. Возьмите кормилицу. Соседка Пригнова как раз кормит девочку. Заплатите ей, и все будет в порядке…

Несчастный трактирщик кивнул головой.

– Затем обращаю ваше внимание на то, – продолжал духовный пастырь, – что ребенку нельзя давать водки.

– Слушаюсь, ваша милость.

– Кроме того, я должен отслужить шесть месс: три за вас, две за покойницу и одну за новорожденного.

– Ваша милость, – начал торговаться пан Болеслав, – может быть, за покойницу хватит и одной, ведь она была глухой и немного еще успела нагрешить?

– Тогда, – сказал неумолимый пастырь, – за нее буду служить одну, а за вас четыре.

Сокрушенный трактирщик отошел за деньгами и, возвратившись, положил их на пыльный стол.

– Шестью три – восемнадцать, – отсчитал он. – Вот восемнадцать рейнских, ваша милость. Времена нынче плохие. В прошлом году неурожай был.

– Нехорошо поступаете, – строго сказал священник. – В святом деле не подобает торговаться, давайте двадцать рейнских!

– Никак не могу, я еще за солому не получил.

– Вы неисправимы, – проворчал священник, сгребая монеты. – При погребении вашего покойного батюшки вы не хотели мне дать даже восьми рейнских, хотя, как вы помните, в то время шел дождь, и я в результате схватил насморк.

Трактирщик приложился к его руке и спросил:

– Когда можно будет окрестить ребенка?

– Как только отслужу все заказанные мессы.

– А покропите, ваша милость, гроб несчастной Влоды?

– Покроплю.

– Благослови вас бог, ваша милость.

 

На пана Болеслава свалилась теперь масса забот. Вся эта история стоила ему немало денег. Во‑первых, похороны умершей. Хотя он и купил самый дешевый гроб, священнику пришлось заплатить как за похороны по первому разряду. Кроме того, чтобы прекратить всякие разговоры, нужно было устроить поминки для всей деревни, которая когда‑то так издевалась над глухой Влодой.

Староста перепился и кричал:

– Бог да хранит пана Болеслава! Да здравствует глухая Влода!

Старый Йозеф вздыхал:

– Свиньи мы, а пан Болеслав – ангел! Но глухую Влоду бог оставил, не любил он ее.

Бабы пили сладкие настойки и целовали ребенка Влоды, который только благодаря своему здоровому организму выдержал этот бурный натиск и не скончался у них на руках.

Все были очень довольны похоронами. Тетка Пригнова добросовестно кормила младенца, за что получила хорошую трепку от мужа, потому что их собственная дочка плакала от голода.

А у пана Болеслава появилась новая забота: найти крестного. На поминках каждый навязывался в крестные, но после похорон настало протрезвление, и никто из всей деревни не хотел удостоиться этой «чести».

– Что такое, – возмущался староста, – будто я говорил: считайте меня за крестного! Я, староста, и вдруг – крестный отец ребенка этой похабницы и этого грешника!

Остальные рассуждали примерно так же: «Что мы, цыгане, что ли, чтобы взвалить такой грех на свою душу!»

Священник отслужил уже все мессы: и за трактирщика, и за его ребенка, и за покойницу Влоду, – но крестный все еще не появлялся. Прошло четырнадцать дней со дня рождения ребенка, а он еще оставался язычником… Но ему все шло на пользу.

Тетка Пригнова не хотела его кормить, говорила, что нехристя кормить не будет. И только два рейнских ее успокоили. Но все же она с презрением смотрела на сосущего младенца, вздыхая: «Басурман ты, басурман!..»

Однажды – было как раз воскресенье – в деревню пришел мазурский бродяжка и начал просить милостыню, переходя от одной избы к другой. Что это был мазур, видно было по его произношению, а что он бродяга – по его ветхой одежде и по обличию.

– Издалека будешь, сукин сын?

– Из Коломыи, приятели. Брожу уже двадцать лет.

Некоторые подавали ему, кое‑кто давал и по затылку, и бродяжка шел дальше.

Так он дошел до пропинации пана Болеслава, где заказал себе на выпрошенные деньги водки. Пан Болеслав некоторое время наблюдал за бродяжкой, потом спросил:

– Скажи, ты человек честный?

– Честный странник, пан хозяин, – ответил тот. – Брожу двадцать лет. Сейчас иду в Коломыю, домой, в королевство.

– А ты никого не убивал?

– Матерь божия, заступница, никого я не убивал и никого не грабил. Мы только ходим, а нас преследуют.

Пан Болеслав задумался.

– Напою тебя даром, сделаешь кое‑что для меня?

– Что желаете, пан трактирщик?

– Будешь крестным отцом моему ребенку, – решился наконец пан Болеслав. – Одолжу тебе кунтуш, и пить будешь даром, да еще рейнский дам в придачу.

И пан Болеслав рассказал бродяге свою печальную историю.

– Если вы желаете, пан трактирщик, – произнес бродяга. – Меня зовут Пшека Йозеф… Отца своего не знаю… Только бук показала мне покойная матушка, на котором мужики повесили моего папеньку – конокрада.

На другой день были крестины.

Облаченный в одолженный кунтуш, бродяга важно держал ребенка, затем он сделал три крестика в метрике, а пан фарарж получил три рейнских. Потом все отправились в пропинацию.

Пришли и мужики и целовали крестного‑бродяжку. Никакого неприятного происшествия не приключилось, только вдоволь пили и беседовали.

Пан Болеслав, довольный, что нашел‑таки в конце концов крестного, отхлебывал паршивое вино и называл бродяжку братом.

Поздно ночью Пшека уснул на постели глухой Влоды, куда его отнесли мужики, которые долго еще потом шумели на улице, разбудив своими криками учителя Вегера. Тот так и не мог больше уснуть и смотрел из окна избы на долину реки Рабы, на шумливые воды, пенящиеся у скал, на темные леса над рекою, такие же темные, как и жизнь в этой деревне.