Борьба с домоправителями

Моя неприязнь к домоправителям на самом деле просто необъяснима. Что они, виноваты, если ворота домов положено запирать в вечерние часы, а люди, задержавшиеся сверх урочного времени, обязаны платить им за беспокойство?

Запирать двери на засов — это не что иное, как ограничивать личную свободу человека, решил я, анализируя причины своей неприязни, и я злюсь на домовладельцев как на исполнителей этого беззакония, словно они сами такое дело выдумали. Впрочем, я, что называется, «дитя эпохи» (какое остроумное определение, к сожалению, у кого-то позаимствованное), зачатое во грехе собственными родителями, которые так сильно, особенно в новогодние праздники, ненавидели хозяев, что я, достойный их потомок, дал себе слово повсюду вести борьбу с этими ключниками, борьбу, в которой кто-то из нас потерпит поражение, и этот «кто-то» должны быть те, кто, шаркая ногами, освещая ворота зажженной свечкой, с ворчаньем открывает ночью вход в дом.
Дворника, или домоправителя, моего прежнего обиталища я старался по мере возможности щадить и, будучи великодушным, щадил, поскольку он был так добр, что оставлял двери открытыми на целую ночь, ибо, как правило, уже к шести вечера напивался в стельку, валился в постель и как убитый спал до утра.
Возвращаясь домой глубокой ночью, я всегда находил ворота открытыми.
Хозяин наш был благородной души человек. Однажды позвал он меня к себе и сказал: «Знаете, уважаемый, дворник наш весьма нерадив, да я извиняю это его возрастом. Вообще-то я давно бы прогнал мерзавца со службы, не будь он моим «согрудником».
Слово «сотрудник» я слышал впервые и потому переспросил:
— Простите, кем?
— Это вот что означает, — пояснил мне хозяин. — Может, вам пригодится когда, очень трогательная история. Маменька моя была очень слабой, и ей пришлось отдать меня кормилице. Ну согласитесь, разве это не годится для рассказа? Вот и случилось, что мать нашего нынешнего дворника вскармливала грудью и его, и меня вместе с ним. Вот и выходит, что он мой «согрудник». У меня сердце разорвалось бы от жалости, если бы я собственноручно выгнал его за небрежное отношение к работе. О вас, уважаемый, я наслышан, вы поздно возвращаетесь домой. Не соблаговолите ли оказать мне такую любезность, не запрете ли за собой двери на засов, чтобы дом хоть несколько часов побыл на запоре. В котором часу вы обычно возвращаетесь?
— В третьем часу ночи, — ответил я.
— Ну вот и славно, вот и хорошо, — обрадовался хозяин, — это вполне, вполне годится. Я никогда не слышал, чтобы воры забирались в дом раньше двух ночи. Впрочем, нам опасаться нечего, у меня самого в доме квартирует один такой разбойник, но осторожность не повредит. Вот вам ключ, уважаемый, даю его вам безвозмездно. Как вы на это посмотрите?
— Хозяин, — с достоинством возразил я, — вы заявили, что один разбойник уже поселился у вас в доме. Хорошо, я сегодня же съеду с квартиры.
— Позвольте, — рассмеялся хозяин, — этот разбойник, собственно, уже не вор, он аккуратно платит за квартиру. Это, так сказать, вор в отставке, на пенсии, а нынче работает сыщиком.
— Бывший беглец от сыщиков в роли сыщика, — оскорбленно заявил я, — нет, я решительно отказываюсь от квартиры, даже невзирая на то, что вы оскорбили меня предложением запирать за собой двери в два часа ночи вместо вашего «согрудника». Я не позволю себя оскорблять,
Ох, до чего же я гордый! Недаром в моих жилах течет дворянская кровь. По крайней мере я так считаю с тех пор, как, следуя примеру одного шляхтича, остался должен за сигары.
Так я упустил из рук реальную возможность бесплатно получить ключ от дома и, собственно, самому стать домовладельцем.
Я съехал с этой квартиры. Мое новое пристанище, собственно, был барак; тут домоправителем служил тучный парень, оскорбивший мои чувства уже при первом столкновении.
Прежде всего мне не понравилось его хамство. Он был до того невежлив, что утром, когда я возвращался от одной вдовы, взявшей меня на содержание, он дерзко остановил меня в коридоре и спросил, куда это я направляюсь.
— Во-первых, вам до этого нет никакого дела, — заявил я. — Это неприлично, но чтобы вам доказать, что я порядочный человек...
— Я здешний домоправитель, — прервал он меня.
— А я порядочный человек, — не дал я сбить себя с толку, — поэтому отвечу, что я столуюсь здесь неподалеку.
— А у кого, осмелюсь спросить?— насмешливо поинтересовался толстенный дворник.
— У пани Раддовой, — ответил я.
— А, к этой всегда шляются такие... — буркнул дворник.
— Какие это — такие?— раздраженно переспросил я.
— Ну такие вот, такие — и все тут, — невозмутимо ответил дворник.
Ну, парень, погоди, решил я, идя в свою новую обитель; Как видно, я тебе не показался; но не воображай, что ты полюбился мне. Ты с первого взгляда возбудил у меня отвращение. Война объявлена, и я принимаю вызов.
Перво-наперво я изучил распорядок дня в доме, особенно обстоятельно вызубрил §19, гласивший: «В период с 1 апреля до конца октября двери дома отпираются в 5 часов утра и запираются в 10 часов вечера; с первого ноября по конец марта — открыто с 6 утра до 9 вечера».
«Ага, нынче пятое апреля, — сказал я себе, — посмотрим, насколько точно придерживается дворник своего распорядка и запирает ли он дом в десять часов».
Против обыкновения, я уже без пятнадцати десять был дома и, к своему ужасу, обнаружил, что дом заперт.
Взбешенный, я несколько раз нажал кнопку звонка. За запертыми дверями послышалось шлепанье домашних туфель, в щелях засветились кружочки света, в замке прогремел ключ, и двери дома распахнулись.
За дверями стоял дворник с протянутой рукой. С каким наслажденьем я вдарил бы по этой протянутой за оплатой руке! Но овладел собой и прошел мимо.
Толстяк запер двери и, шлепая за мной следом, проговорил:
— У молодого человека сегодня нет пяти геллеров?¹
Я молча шагал по коридору. За моей спиной слышалось шлепанье туфель, и звук, раздававшийся в тиши коридора, словно вторил: «Пять, пять, пять».
Внезапно остановившись, дворник поставил подсвечник на пол и спросил:
— Молодой человек немой, что ли?
Не удостаивая его ответом, я шагнул из коридора на ступеньку лестницы, но все еще слышал, как он кричит:
— Молодой человек, вы должны мне пять геллеров, это низко — так поступать.
Я усмехнулся его наивности. Этот тип полагает, что можно запереть дом, когда ему заблагорассудится, чтобы легче обирать жильцов. Это что же, закон о том, что с 1 апреля до конца октября двери открыты до десяти вечера, — ему не указ? Ну, посмотрим.
На следующий день, снова без пятнадцати десять, я в ярости позвонил домой. Шлепанье туфель, грохот ключа в замке.
Дворник стоял у дверей; подставив ладонь, он проговорил:
— Считая вчерашние — с вас шестак,² молодой человек.
Я пренебрег этим указанием и молча шел к своей комнате.
— Не стройте из себя шута, молодой человек, — кричал он мне вслед. — Вы должны мне шестак!
Наивный человек!
На третий день повторилось то же самое. Дворник приветствовал меня словами:
— С вас уже пятнадцать крейцеров, сударь.
Разумеется, я промолчал. Он больше не называл меня «молодым человеком». Ограничился простым «сударь», вкладывая в интонацию, с которой произносил его, все свое презрение ко мне. Впервые в жизни я услышал слово «гусь», прозвучавшее за моей спиной и обращенное в мой адрес.
Так повторялось изо дня в день целую неделю. Когда он произнес: «Включая сегодняшние, с вас тридцать пять крейцеров», я отметил, что он похудал вдвое.
— Когда это кончится, сударь? — кричал он мне в этот день, а я поднимался на свою лестницу. — Вы что, хотите, чтобы я спятил с ума? Или вы из молодых да ранний?
Я молчал по-прежнему. Молчал уже две недели, изо дня в день регулярно звоня без четверти десять.
— Семьдесят крейцеров, дрянь вы этакая! — завопил дворник на четырнадцатый день. — Семьдесят крейцеров! Когда вы отдадите семьдесят крейцеров?!
Теперь он вопил в кромешной тьме, потому как, убедившись уже на третий день, что я направляюсь домой, тут же гасил свечку, явно теша себя надеждой, что в темноте я расшибу голову, споткнувшись о ступеньку.
Мое гробовое молчание помаленьку приводило его в полное отчаяние.
Спустя три недели, когда он открывал дверь в привычное время, протянутая рука его тряслась, а голос как-то странно дрожал.
— Это потому, что за вами золотой и пять крейцеров, сударь, — проговорил он, запирая дом. — Что вы на это скажете?
Я не сказал ничего. Молча, как и прежде, прошагал домой. За мной следом по лестнице пронеслись сдерживаемые вздохи и голос: «Это вам стоит золотой и пять крейцеров». Это уже не был крик вызова, а некий отчаянный вопль во тьме, мольба о милости, голос, умоляющий меня вернуть человеку душевный покой, ответить, чтоб ему, собственно, стало ясно, в каком состоянии его дело.
В последний день апреля он, с опаской открывая мне дверь, тихо проговорил:
— С вас сто двадцать пять крейцеров, или один золотой и тридцать крейцеров.
Он запер двери и, приготовившись задуть свечу, добавил несмело:
— Завтра у нас первое?
Свечу он так и не задул, так и стоял с открытым ртом, поскольку я бросил ему в ответ:
— Да, первого мы сочтемся.
Опомнившись, дворник произнес:
— Это хорошо, молодой человек.
И пошел меня провожать — так и дошел с зажженной свечкой до третьего этажа.
— Завтра сочтемся, — повторил он доверительно, остановившись у дверей моей комнаты.
— Да, да, завтра, — с усмешкой подтвердил я.
Было слышно, как весело он насвистывает, спускаясь по лестнице.
Я встретил его уже утром. Вероятно, от радости он не спал целую ночь, потому что под глазами у него залегли темные круги.
— Мое почтенье, молодой человек! Значит, сегодня! — напомнил он.
— Да, сегодня.
«Сегодня» я вернулся домой в третьем часу ночи. На мой звонок живехонько примчался наш дворник.
Я вынул из кармана двадцать геллеров.
— Вот вам за ваши услуги, — спокойно произнес я.
— А-а, — рассмеялся ничего не подозревающий дворник, запирая ворота, — кроме того, за вами остается еще золотой и тридцать крейцеров.
— Пойдемте-ка со мной, — тоже усмехаясь, проговорил я.
Пройдя коридор до конца, мы остановились в том месте, где в рамке висел распорядок жизни дома, и я попросил дворника посветить мне.
Ни о чем не догадываясь, он оказал мне такую любезность, и я сказал:
— А теперь посмотрите, что написано в конце девятнадцатого параграфа устава. Читайте... За отпирание ворот после полуночи взымается плата десять крейцеров. По какому же праву вы требуете от меня сейчас золотой и сорок крейцеров?
— С пятого апреля и до конца месяца я открывал вам ежедневно без четверти десять. Вы остались должны мне золотой и тридцать крейцеров, но вчера посулили, что с этим будет покончено.
— Вот я и заканчиваю, — невозмутимо парировал я. — Прочтите только, что стоит в начале параграфа девятнадцать. Ах, понимаю, у вас недостает для этого сил. Тогда я прочту его сам, «С первого апреля по конец октября подъезд дома запирается после десяти часов вечера». А вы, сударь, незаконно запирали вход в дом после девяти часов. Вы нарушили устав, за соблюдение которого несете ответственность. Вы тут установили террор, сударь. А я вам ничего не должен и ничего не заплачу.
Свеча выпала из рук дворника. Положив руку на сердце, он с воплем «Жена! Дети!» упал на лестницу. Его хватил кондрат.
Поскольку в доме пошли разговоры, что в его смерти повинен я, мне пришлось перебраться в другое место.
Домоправитель этого трехэтажного дома оказался человеком весьма приличным, он сразу же учтиво обратился ко мне со словами: «Приветствую вас, милостивый государь».
Одевался он тоже весьма прилично, что всегда производит приятное впечатление. Не носил, как прочие, шапку, не расхаживал в грязных брюках, которые тотчас вызывают у меня отвращение к владельцу, не шлепал целыми днями домашними туфлями, как другие, не ходил с пьяной рожей, не стоял, как многие из его собратьев, перед домом, когда слуга привез на тележке все мое имущество, состоявшее из одного чемодана и груды газет.
Как я уже говорил, он произвел на меня весьма приятное впечатление. Приятное впечатление укрепилось после того, как он однажды утром встретил меня и сообщил: «Я служил в Боснии, милостивый государь».
У меня есть привычка: в мае возвращаться домой под утро; я поступаю так из того соображения, что у меня — поэтическая душа и раннее майское утро всегда способствует рождению поэтического вдохновения.
Итак, в мае этого года я возвращался домой на заре, и однажды, придя уже в половине шестого, убедился, что дом заперт.
Я позвонил и, увидев сонного дворника, невозмутимо прошествовал дальше, хотя в душе посетовал, что и он обманул мои ожидания. Ведь дом должен открываться в пять часов утра.
— Не заплачу ни геллера, — сказал я, обращаясь к нему, — вы, как я вижу, проспали и не открыли дверь вовремя.
— Отпираем с шести, милостивый государь, — ответил дворник.
— Мы это еще проверим, — возмутился я, — а для чего же тогда нужны уставы дома?
— У нас никакого устава нету, — возразил дворник, — у нас живет вполне пристойная публика.
— Только домоправитель непристойный, — отпарировал я, окидывая его строгим взглядом. — Как же вы отваживаетесь отпирать двери, если не одеты? Ведь на вас — одни подштанники и рубаха. Вы слышали, что означает такое понятие, как целомудренность? Если бы я был девушкой, вы представляете, как бы я покраснел? Но ваш вид оскорбляет и меня, высоконравственного человека, понимаете вы это?
— Десять крейцеров! — рявкнул мне вслед дворник.
— Никогда! — бросил я ему. — Никогда не заплачу вам десять крейцеров, поскольку вы не стыдитесь открывать двери в таком виде. Мне жаль, но я в вас разочаровался.
Пройдя к себе, я лег, но долго не мог уснуть. Значит, у них, ко всему прочему, нет даже устава дома. Ладно! Раз так, я могу делать что мне заблагорассудится. Приходить когда вздумается, не платить за услуги, могу шуметь, свистеть, могу писать каракули на стенах, щипать лучину в кухне, обивать штукатурку в коридоре; много чего я мог бы себе еще позволить!
Я возвращался домой в полночь и за полночь, ничего не платя; поднимаясь по лестнице, пел и насвистывал, на стенах писал стихи; пригласил одного знакомого рисовальщика, и тот нарисовал углем на стене в коридоре фигуру дворника в исподнем.
Наконец в наши отношения вмешалась дворничиха. Случилось это так: вернувшись около трех утра, я, к ужасу своему, обнаружил, что дверь мне открывает его жена. В нижней юбке, держа в одной руке огромный ключ, а в другой — маленькую керосиновую лампу, она выглядела страшно.
— Я ничего не боюсь, не на таковскую напали, — обрушилась она на меня, стоило мне переступить порог, — для этого у вас руки коротки, разбойник вы этакий; еще раз говорю, у моего мужа подагра после всего этого, он простыл, пока вас тут выслушивал.
Много чего еще высказала она мне.
С женщинами я принципиально не веду борьбу и потому я молчал.
— С сегодняшнего дня двери открывать буду я, — сипела она за моей спиной, — и выскажу вам еще больше, и каждый раз буду что-нибудь говорить.
Я предпочел уехать из этого дома. «Отчего? — вопрошал я сам себя. — Оттого, что ненависть моя распространяется на одних только домоправителей, а не на их жен», — говорил я себе в утешенье.
Главным пунктом в моей борьбе против этих субъектов было выискивание способов сокращения их неоправданных доходов, поэтому я подыскал себе квартиру с ключом от дома.
Хозяйка оказалась очень славной; передавая мне ключ, она спросила:
У вас, наверное, ночная служба?
— Ну да, — бесхитростно ответил я, — скверно, когда трактиры закрывают уже в два часа ночи.
Такое блаженство — чувствовать себя хозяином целого дома, имея ключ в кармане! С какой гордостью, возвращаясь домой, я заранее вынимал его, с наслаждением всовывал в дверной замок и прислушивался, как пружина поворачивается со звуком «руп-руп».
Дворник, где ты! Тю-тю! И не нужен мне ты!
Однажды утром, когда я крепко спал, поздно возвратившись после ночных бдений, сон мой разогнали чьи-то голоса и шум в коридоре. Ко мне постучали, и, открыв, я увидел перед собой полицейского.
— Пардон, — извинился он, — у вас все на месте, не украли ничего?
— Как это украли?— удивленно спросил я.
— Ночью кто-то оставил ключ в дверях, и вор проник в дом. Обокрали канцеляриста с третьего этажа, а у домоправителя стащили перину.
— Господи, твоя воля! — радостно воскликнул я. — И домоправителя обокрали?
— Ну да.
Не оставалось сомнений, что тем, кто ночью оставил ключ в замке, являлся я. Так и есть. Ключ как провалился. Его не было ни в пиджаке, ни в жилете, одним словом — нигде.
Ни у кого в целом доме не было ключа, кроме как у меня. Мне отказали от квартиры, зато я испытал удовлетворение оттого, что судьба избрала меня орудием возмездия.
У дворников стащили перину! Само провидение мстило им за меня.
Квартиру я подыскал себе на Виноградах. Замечательную. С видом на сады. Наверное, здесь предполагали основать квартал вилл.
Выходя из дома, нужно было пересечь дворик возле палисадника; дворик ограждала стена, и именно в стене помещались домовые ворота.
Домоправителю, чтобы открыть доступ в дом, сперва нужно было отпереть двери во дворик, потом пересечь его и открыть ворота, ведущие на улицу.
Как я уже сказал, здесь, вероятно, планировали устроить квартал вилл, поскольку все дома походили один на другой шк две капли воды — чаще всего они были трехэтажные с внутренним двориком и воротами, пробитыми в окружающей дворик ограде. Душа у меня солдатская. Снимая квартиру, я приметил этот дворик и ворота. «Превосходно!— мысленно воскликнул я. — Здесь, если воротишься поздно, дворнику не придется платить ни крейцера!»
Так вот. Сперва позвонишь. Звонок — в ограде. Перемахнешь через нее, спрячешься в углу дворика, вон под тем кустом, а когда домоправитель пойдет через дворик к воротам, ты проскользнешь в дверь дома, на лестницу и — домой. Кроме всего прочего, это романтично, а то ведь теперь мало-помалу получает распространение голая проза без романтики.
Первый опыт прошел блестяще. Я позвонил, перемахнул через ограду, укрылся за темным кустом, а тем временем домоправитель отпер дверь в коридор и пошел по дворику — отпирать ворота. Ничего не подозревая. Я неслышно выбрался из чащи кустов, один прыжок, гибкий, кошачий — и я очутился в коридоре. Тихонько прокрался по лестнице и, только когда бесшумно отпер двери в свою комнату, расслышал, как чертыхается дворник — дескать, какой-то негодяй шутки ради позвонил и убежал.
Трижды я повторял свою проделку — и всегда с полным успехом. Домоправитель сыпал проклятьями, мигом распахивал ворота, выбегая на середину улицы, высматривая, кто же звонил.
Я уже проделывал всю операцию совершенно механически. Как-то, возвращаясь домой в радужном настроении, я по привычке нажал звонок, перемахнул через ограду и помчался укрыться в кусты. И окаменел от ужаса. Кустов нигде не было. Я преодолел ограду чужого дома.
Что же теперь? Не успел я собраться с мыслями, как двери, ведшие во дворик, распахнулись и в них выросла фигура дворника.
Я обратился в бегство. Дворник — за мной. Я взобрался было на ограду, но он стащил меня обратно на вымощенный плитами пол дворика и, навалясь на меня всей тяжестью своего тела, кричал изо всех сил: «Помогите! Помогите!»
Тут подоспел патруль, и все выяснилось. Этот сукин сын чужой дворник еще требовал, чтобы я заплатил ему двадцать геллеров за услуги.
Ну, и как мои дела нынче? Нынче я еду за город, туда, где нет домоправителей, в тихое маленькое селение, где намерен лишь разрабатывать основы международного товарищества борьбы против домоправителей или проще — дворников.

«Весела Прага»—1.12.1908

Примечания

1. Геллер — мелкая чешская монета. Пять геллеров — оплата, причитавшая ся дворнику за услуги.
2. Шестак, крейцер, золотой — более крупные, чем геллер, монеты, имевшие хождение в Австро-Венгрии; достоинство их было различным в разные эпохи.