Дунаевский А. Иду за Гашеком
Часть первая
Глава 5. Будь у него десять жизней
Захудалый журналишко, скажем, «Азиатик Нью Аженс» или «Журнала де Пекин», лает на огромную пролетарскую революцию, лает на русского рабочего и крестьянина, который сегодня уже взял винтовку в руки, чтобы двинуться через Омск, Томск, Иркутск до Владивостока.
Я. Гашек
Что удивило Ивана Ольбрахта
Почтовая открытка из Праги. От читателя. Интересуется, читал ли я брошюру Б. Шмераля, одного из основателей Чехословацкой компартии. Называется книжка «Правда о России». В ней несколько теплых строк о Гашеке.
В двадцатом году Б. Шмераль приезжал из Праги в Москву. В советской столице познакомился с делегаткой из Сибири. Разговорились. Выяснилось, что она — политработник, служит вместе с его земляком в 5-й армии. Называла «наш товарищ Гашек», рассказывала, когда он шутит или разыгрывает кого-нибудь, то не щадит и самого себя. А как умеет подбодрить в трудную минуту, задеть самые чувствительные струны.
Фамилия сибирячки в брошюре не названа. Позже установил, что это была старая большевичка Софья Самойловна Гончарская. И представьте, где же я ее нашел?
В поисках документов и живых свидетелей пришлось немало поколесить по стране: не раз бывал в Ульяновске, в Куйбышеве, Риге, Таллине. Летал в Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск... А о том, что рядом, в Москве, живет старая большевичка, работавшая с Гашеком в политотделе 5-й армии, узнал не сразу. Ее фамилия упоминается в первом советском издании «Похождений бравого солдата Швейка» в предисловии Владимира Антонова-Овсеенко. Бывшему народному комиссару в Советском правительстве, а позже нашему посланнику в Чехословакии Софья Гончарская была известна по Петрограду, по Революционному военному совету. Потом ее направили на Восточный фронт начальником политотдела 26-й дивизии, оттуда перевели в политический отдел 5-й армии, в котором Гашек был начальником иностранной секции.
В предисловии воспроизведен разговор приехавшего в Москву классика чешской пролетарской литературы Ивана Ольбрахта с работниками политотдела. Сначала они недоумевали, почему гость из Праги дотошно расспрашивает о поведении Гашека в быту. Ольбрахт объяснил: перед уходом на первую мировую войну Гашек был известен в чешских литературных кругах не только как отличный юморист, но и как бесшабашный кутила, завсегдатай пивных, за которым тянулся целый шлейф анекдотов.
Он не сразу поверил, что известный ему пражский Гашек и омский Гашек — одно и то же лицо. Он даже высказал предположение — не служит ли в политотделе армии двойник Гашека, ведущий почти аскетический образ жизни, презирающий алкоголь. Нет, не ожидал от своего знаменитого земляка таких разительных перемен!
В разговоре с Софьей Гончарской Ольбрахт то и дело уточнял:
— Не пьет? — с недоверием переспросил Ольбрахт.
— О, что вы говорите!.. Такие вопросы о Гашеке...
«...И один за другим, — свидетельствовал В. Антонов-Овсеенко, — к большому удивлению Ольбрахта, заговорили о Гашеке товарищи, которым нельзя было не верить, все прославляли Гашека за его геройство в боях, за его ум и организаторские способности».
Естественно, что в предисловии не сообщалось, где работает или проживает Гончарская. Но к тому времени в розыске нужных людей я уже накопил кое-какой опыт.
Год рождения Гончарской — 1889-й, время вступления в Коммунистическую партию — 1914 год. По всей вероятности, давно на заслуженном отдыхе, получает персональную пенсию.
В Министерстве социального обеспечения это предположение подтвердили: Софья Самойловна Гончарская — персональный пенсионер союзного значения. Недавно вернулась в Москву, живет на Красной Пресне.
— Да, Иван Ольбрахт приходил, — подтвердила Гончарская. — В тот день по какому-то случаю в моей квартире собрались политотдельцы 5-й армии. Гость из Праги появился неожиданно, без звонка. И сразу озадачил своими вопросами. Непонятно было, кто говорит с нами: друг его или недруг? Ничего плохого о Ярославе Гашеке ни я, ни мои товарищи сказать не могли. Только хорошее, самое хорошее.
Заметив, что к концу беседы страница открытого блокнота так и осталась чистой, Софья Самойловна смутилась.
— Понимаю, вам нужны факты, интересные детали. А память к старости, как решето. Вот, например, Ольбрахт пишет, что Гашек говорил мне, будь у него десять жизней, а не одна, он бы их с радостью пожертвовал ради власти пролетариата. Верю, именно так он бы и распорядился своими жизнями. Но когда и где были сказаны им эти слова — хоть убейте, не помню! — И, словно что-то вспомнив, продолжала: — Хорошо бы вам побывать в Челябинске. Там, должно быть, есть еще люди, помнящие содруга Гашека. Они добились: в городе его имя присвоили и библиотеке, и улице.
Из жителей миллионного города только одному, Эмилию Чоппу, довелось встречаться с чешским писателем. Об этом он рассказал при первой нашей беседе в шестидесятом году. Вторая тоже была не бесполезной.
За два года, что мы не виделись, Чопп накапливал материалы, вел переписку с историками и юными следопытами, дознался, что в областном госархиве сохранилась подшивка «Красного стрелка», к которой редко притрагивается рука исследователя. Нет ли в ней нужного мне номера с фельетоном «Вопль из Японии»? В библиографии произведений Гашека он значится, а видеть, читать его не пришлось: в той московской подшивке, что я видел, номер 123 оказался бракованным — с пустой третьей полосой.
На мое счастье, в челябинской подшивке этот номер был полным, с опубликованным на третьей полосе фельетоном «Вопль из Японии».
«Захудалый журналишко, скажем, «Азиатик Нью Аженс» или «Журналь де Пекин», лает на огромную пролетарскую революцию, лает на русского рабочего и крестьянина, который сегодня уже взял винтовку в руки, чтобы двинуться через Омск, Томск, Иркутск на Владивосток».
Гашек высмеивает английский журнал, издававшийся при дворе японского микадо в Токио: с тревогой в этом из Дании сообщают, что «красный призрак большевизма бродит над Амуром».
«Сильно беспокоятся они также относительно Китая. Там, за Желтым морем, против острова Нипон, спит Титан, удара которого они боятся. Это 400 миллионов обитателей Китая, нищих, голодных, о которых доктор Ку, представитель от Китая в «Лиге народов», с тревогой пишет, что в один день вСе они станут в лагерь большевиков».
Не менее сильно звучат заключительные слова:
«Американский сенат в Вашингтоне предложил японскому генералу Кикузо Отана золотой орден за успешное ведение борьбы с большевиками в Маньчжурии!
Мне бы хотелось написать в «Адвертэр»: «Господин редактор! Фронт всемирной революции расширяется и через золотые ордена генерала Кикузо Отаня. Эта линия революции пройдет и через Токио, Вашингтон и Лондон. Она раздавит в своем историческом продвижении и бога, соборного протоиерея Кругового, и империалистический и купеческий мир! Это величайшее событие, которое только знает история, — а человечество само определит свое развитие и без Вудро Вильсона, Клемансо, Ллойд Джорджа, которые без Еести пропадут в волнах всемирной революции».
Итак, «Вопль из Японии» прочитан и услышан. Неизвестной оставалась статья Гашека о награждении 5-й армии Почетным Красным знаменем: Диман говорил, что сам ее заказывал и опубликовывал.
— В каком номере?
— Разумеется, в праздничном, в июне двадцатого — в день вручения знамени. А вы что, сомневаетесь?
— Я-то нет. А вот в одной научной монографии сказано, что в течение десяти месяцев — с октября девятнадцатого по август двадцатого — Гашек в армейской газете не выступал.
Не верилось, что Гашек так долго не печатался на страницах любимой им газеты. Эти сомнения усилились после заявления бывшего редактора.
Берусь снова за ту же подшивку. Читаю не спеша, заметку за заметкой, статью за статьей и... еще одна радость: в номере за 27 июня двадцатого года обнаруживаю небольшую гашековскую статью «К празднику».
«Много тысяч верст прошла 5-я армия. Это была жесточайшая схватка с контрреволюцией в великой эпохе наших революционно-социалистических войн. Не страшны ни многочисленные полки отечественной контрреволюции, ни тяжелая артиллерия международного капитала».
Когда наемник иностранного капитала адмирал Колчак в апреле прошлого года наступал на Казань и Самару, представители союзников посылали телеграмму за телеграммой.
Лондонская газета «Таймс» в своей передовой статье высказывала пожелания и надежду, что Англия, поддерживая адмирала Колчака, поможет ему уничтожить Советскую власть.
Парижский «Тан» поздравлял адмирала с наступлением, обещая Колчаку всевозможную поддержку Франции для окончательного разгрома Советской власти.
Представитель американских миллиардеров Вудро Вильсон телеграфировал: «Желаю доблестной армии адмирала Колчака разбить наголову своих врагов и обещаю всевозможную поддержку».
Так было в апреле 1919 г. В апреле 1920 года пишут эти же газеты: «Англии необходимо признать Советскую власть».
Победы Красной Армии, в том числе и 5-й армии, отбили у английских буржуев спесь и заставили их заговорить о мире.
Советуем и японским дипломатам призадуматься над этим и помнить, что почетные знамена мы дарим железным армиям».
Перепечатал эту статью в нескольких экземплярах. Для себя, для московского музея Гашека; посылаю Яну Диману в Ригу — как еще одно доказательство того, что память не умирает.
На Южном Урале
С чего же начать рассказ о работе писателя в политотделе армии, в его иностранной секции? Не с обращения ли Гашека, которое он послал в поарм 5 накануне переезда из Уфы в Челябинск?
Интереснейший документ! В каждой строчке чувствуется беспокойный гашековский характер.
«Прошу принять самые срочные меры, — писал он по поручению уфимского комитета иностранных коммунистов, — для командировки тов. Гольца Хаима, тов. Просе Германа и тов. Хадингера Иосифа в гор. Челябинск для организации быв. военнопленных граждан из Германии, Венгрии, Австрии и др. стран, освобожденных нашей армией.
Нужно действовать очень быстро, так как в Челябинске находится, по данным сведениям, какая-то группа социал-соглашателей из иностранцев.
Комитет просит вышеуказанным товарищам дать полномочия, так как они являются представителями нашей организации при политотделе 5».
А может быть, начать рассказ с того памятного августовского дня, когда поарм переехал в Челябинск и на дверях одной из комнат большого здания, переданного в распоряжение политотдела, появилась написанная от руки табличка: «Иностранная секция. Заведующий Я. Гашек»?
Пожалуй, начну с этого.
С утра, как об этом свидетельствует Я. Диман, Гашек был в кабинете: принимал посетителей, снабжал их литературой, напечатанной в Уфе и полученной из Москвы. С вечера и допоздна Гашек посещал лагеря для военнопленных — их в Челябинске было несколько. Многие из бывших пленных до прихода заведующего иностранной секцией и пе слышали о том, что Советское правительство уравняло их в правах с советскими гражданами, что они не должны служить денщиками, угождать офицерам.
Была уничтожена колючая проволока, опоясывающая лагерь, но не сразу спали шоры с глаз тех, кто там находился.
Здесь орудовали контрреволюционеры, уговаривавшие уроженцев Австрии, Венгрии, Германии держаться подальше от событий, происходивших в России, чтобы вернуться на родину «здоровыми», не зараженными бациллами коммунизма. Были и колеблющиеся, выжидающие. Их останавливал свирепый приказ Колчака: всех красноармейцев и командиров иностранного происхождения в плен не брать, расстреливать на месте.
Гашек звал колеблющихся стать на сторону большевиков, убеждал, что победа близка. Красная Армия разгромила Каледина, Дутова. Придет скоро конец и Колчаку. Трудовой народ Чехословакии, Германии, Венгрии не простит своим сыновьям, когда узнает, что они спиной повернулись к русским пролетариям, истекающим кровью.
И, как бы обращаясь к каждому, Гашек говорил:
— Если, браток, у тебя сохранилась пролетарская совесть, если ты интернационалом дышишь — бери в руки винтовку и помогай Красной Армии защищать народную власть. А когда она окрепнет, твердо встанет на ноги, в долгу не останется: и тебе, и твоему народу поможет, пролетариев всех стран соединит.
Гашек соединял чехов с венграми, немцев с сербами. И всех вместе с Красной Армией, как он это делал в Самаре, Бугульме, а позже в Челябинске, где в полной мере раскрылся его талант организатора и пропагандиста.
В сотом номере «Красного стрелка» напечатан отчет о митинге в Челябинске летом девятнадцатого года:
«Мировая революция в опасности. Задушена Советская власть в Баварии и Венгрии. Российская Советская Социалистическая Республика осталась единственным оазисом во всем мире, где ниспровергнута власть буржуазии и осуществлена диктатура пролетариата. Мировой империализм употребляет все усилия, чтобы задавить Российскую революцию, которая вдохновляет к борьбе пролетариат всех стран. В этом ему оказывают содействие те партии, которые, именуя себя социалистическими, на самом же деле с первых дней войны, еще в августе 1914 г., втоптали в грязь знамя Интернационала и превратились в прямых и косвенных пособников буржуазии.
Поражение Российской революции было бы сильнейшим ударом для дела мировой революции и отдалило бы час освобождения трудящихся от их цепей.
Ввиду этого военнопленные мадьяры, немцы, чехословаки, румыны и поляки, собравшиеся 28 августа с. г. на митинге в гор. Челябинске в числе 600 чел., постановили: с оружием в руках защищать форпост мировой революции — Российскую Советскую Социалистическую Республику, уверенные в том, что таким путем они лучше всего помогут своим братьям, борющимся на Западе против кровавой диктатуры буржуазии».
Это был не единственный митинг, организованный Гашеком в Челябинске. О втором сообщалось в челябинской газете «Степная коммуна» 20 сентября 1919 года.
Присутствовало уже не шестьсот, а более тысячи иностранцев. В резолюции повторялась та же мысль: защита русской революции — дело не только русских.
В заметке говорилось, что Гашек выступал на митинге на сербском языке. «Не опечатка ли это? Не перепутал ли челябинский репортер чешский с сербским?» — высказывал предположение один уральский историк.
Нет, не опечатка. Еще в юношеские годы, подражая Максиму Горькому, скитавшемуся по России, Гашек бродил не только по своей стране, но и по Сербии, Болгарии, Македонии. Побывал и на Украине. Молодой литератор чутко прислушивался к чужой речи, легко усваивал иностранные языки. Немецкий и венгерский он знал с малых лёт. Владел сербским, говорил и писал по-русски. Недаром в Красной Армии Гашека называли многоязычным комиссаром.
В делах поарма 5 хранятся доклады его отделов и секций. Отчета же о работе иностранной секции — самой активной поармовской секции — я долго не находил.
Может быть, Гашек и не писал отчетов. (В политотделе он возглавлял комиссию по ликвидации бумажного потока.)
Все же просмотрел в Центральном архиве Советской Армии не один десяток папок. Взялся за самую пухлую. И она оказалась счастливой. Вот отчет иностранной секции за август-ноябрь девятнадцатого года.
Несколько страничек текста, исписанных знакомым почерком. Сжатый, лаконичный до предела отчет содержал любопытные цифры: 720 иностранцев добровольно вступили в ряды Красной Армии, 468 специалистов из бывших военнопленных изъявили желание работать на фабриках и заводах Южного Урала.
Это были первые результаты большой агитационно-массовой работы, которую вела секция.
«С продвижением армии дальше на Восток, — писал Я. Гашек, — секции предстоит вести организационно-агитационную работу в самом широком масштабе, так как дальше находятся иностранцы в гораздо большем числе, чем район от Кургана до Челябинска, который обрабатывала секция в течение двух месяцев с вышеуказанными результатами».
За Уралом — Сибирь. Там скопилось более полумиллиона бывших солдат и офицеров австро-германской коалиции. И всю эту разноязычную массу должна была, по выражению Гашека, «обрабатывать» иностранная секция, ставшая позже интернациональным отделением политического отдела армии.
Будапешт в Красноярске
В конце девятнадцатого года поарм 5 из Челябинска перебазировался в Омск. В одном вагоне с Гашеком ехала Надежда Вишнякова — заведующая информсектором политотдела. Спустя много лет она рассказала мне об этой поездке: — Мы добирались до Омска не то две, не то три недели: пути были забиты. Больше стояли, чем ехали. В дороге Гашек вспоминал, что в Омск он должен был попасть-еще летом восемнадцатого года. Я возразила: «Да ты что, Ярослав Романыч? В Омске тогда белочехи были!» — «А я туда и не рвался. Но меня усиленно приглашали. Сам пан Айзенбер- гер, председатель военно-полевого суда чехословацкого корпуса. Очень хотелось ему меня видеть. Даже ордер на арест выдал. Если сам не смогу воспользоваться сим любезным приглашением — просил всех, кому посчастливится Гашека встретить, арестовать и доставить в Омск».
Сначала мы думали, что Гашек в своем репертуаре, как всегда, шутит над самим собой, — продолжала Вишнякова, — но он тут же достал из полевой сумки газету на чешском языке. В ней был опубликован ордер на арест Гашека за переход на сторону Красной Армии, выданный в Омске.
Но ордер не был реализован: на этот раз Гашек избежал ареста. Зато многими годами раньше, когда еще ходил в гимназию, жандармы доставили его в полицейский участок.
А случилось это так. Гимназист увлекался геологией, добывал и покупал минералы для школьной коллекции. Возвращаясь как-то с последнего урока, заглянул в магазин, приобрел несколько образцов горного хрусталя на деньги, которые дал ему учитель. Довольный, насвистывая и поглаживая в карманах приобретенные покупки, возвращался домой.
Подвела его необыкновенная любознательность. Остановился на площади, где толпа возбужденных пражан «объяснялась» с полицейскими, превысившими власть. Шумели, грозили кулаками, бросали камни.
Ярослав зазевался, был схвачен и в сопровождении конного патруля доставлен в полицию. В карманах его куртки при обыске обнаружили вещественные доказательства — несколько камней. И юношу засадили в участок. Зная о том, что мать будет волноваться, Гашек послал ей записку, о содержании которой не успел рассказать Вишняковой, так как его вызвали к начальнику поарма, ехавшему в соседнем вагоне. Когда же прибыли в Омск, вернуться к прерванному разговору с Вишняковой было недосуг.
С текстом записки сына-гимназиста к матери Надежда Доминициановна ознакомилась гораздо позже, когда в руки к ней попал весь зачитанный сборник гашековских рассказов и фельетонов:
«Дорогая мамочка! Завтра не ждите меня к обеду, так как я буду расстрелян. Господину Гансгирку скажите, что у Гафнера в Вршовицах продается прекрасный аметист для школьной коллекции, а полученные много минералы находятся в полицейском управлении. Когда к нам придет мой товарищ Войтишек Горнгоф, скажите ему, что меня вели двадцать четыре конных полицейских. Когда будут мои похороны, еще неизвестно».
Конечно, Гашек, как юморист, нередко преувеличивал до невероятных размеров отдельные происшествия из своей жизни. Вот и в этой записке. Сколько полицейских сопровождало гимназиста с минералами в карманах, сказать трудно, но что такое могло с ним приключиться, у работников поарма, слушавших рассказ Гашека, не вызывало сомнения.
— А какие мимические сценки он разыгрывал! — с улыбкой вспоминала Вишнякова. — Ну настоящий артист! Помню, незадолго до нашего отъезда из Челябинска, после затянувшегося партийного собрания, когда все чертовски устали, Гашека попросили рассказать про эсеров. Он поднялся на сцену и, засучив рукава, молча разыграл поединок эсера с самим собой: одной рукой тот отдавал землю крестьянам, другой — забирал ее. Конец поединка писатель изобразил так забавно, что у многих от смеха усталость как рукой сняло.
А как он любил театр! Все интернациональные митинги, которые устраивал политотдел, назывались митингами-концертами. Так было на Урале, а в Сибири, начиная с Омска, Гашек занялся организацией самодеятельных театров. Здесь он подружился с одним венгерским актером и режиссером, которого Красная Армия освободила из лагеря. К сожалению, фамилии в моей голове не держатся. Знаю, что этот человек был неплохим организатором. Так о нем говорил Гашек. Как заведующий иностранной секцией, он помог венгерскому артисту сформировать труппу, хлопотал о помещении.
— Театр был создан в Омске?
— Точно сказать не могу. Поарм в Омске находился неделю, а может быть, две.
В Омском областном государственном архиве мне показали записку, посланную Гашеком 6 декабря 1919 года в театральную секцию губнаробраза:
«Ввиду необходимости учреждения интернационального театра для 30 000 иностранцев в гор. Омске, который театр бы своей чисто социалистической программой работал на культурно-просветительном поприще среди иностранных масс, секция политотдела 5-й армии просит оказать всяческое содействие тов. Мадьяру Эрвину, организатору интернационального театра.
Секция еще раз подчеркивает необходимость такой сцены для политического воспитания иностранцев и надеется вполне, что тов. Мадьяру Эрвину будет театральной секцией дано помещение для культурно-просветительного предприятия. Заведующий секцией Гашек».
Театр, за который так ратовал Гашек, уже имел в лагерях свою основу: при старой власти там существовали театральные кружки, ставились спектакли. Все роли исполняли мужчины. Они так ловко гримировались под женщин, раздобыв столь нарядные туалеты, что некоторые охранники начинали усиленно ухаживать за «артисточками». После спектакля дарили им цветы, назначали свидания.
Эрвин Мадьяр умер в пятидесятых годах. Оставалось искать тех, кто играл в этом театре, кто присутствовал на его спектаклях.
В Омске я нашел одного из них — Иштвана Ковача, бывшего технического работника омского театра.
Ковач — земляк Мадьяра. Оба в мировую войну попали в русский плен, оба были освобождены частями Красной Армии и позже, женившись на русских, осели в Сибири.
Ковач лично не был знаком с Гашеком, но помнит чеха-комиссара, приходившего в театр к Мадьяру. Эрвин рассказывал Ковачу, что комиссар по профессии литератор и что он обещает написать пьесу для нового театра.
— И написал?
— Написал, — ответил, улыбаясь, Ковач. — Но поставил ее Будапештский театр.
— Будапештский? — переспрашиваю, а сам думаю: «Ошибается старик. Вряд ли актеры Будапештского театра отважились бы после разгрома. Венгерской Советской республики поставить пьесу, присланную из России».
— Да, да, Будапештский, — повторил Ковач. И объяснил, что театр только так назывался. Он был создан в Красноярске красноармейцами — жителями Буды и Пешта. Открытие театра состоялось в Красноярске. Было это зимой двадцатого года, кажется, в первую годовщину Венгерской Советской республики.
...В Красноярске, как и в Омске, начинаю с Государственного краевого архива. Заведующая архивом Ольга Галин развела руками:
— О Гашеке у нас, к сожалению, ничего не сохранилось.
О его пьесе впервые слышу. Прежде чем забираться в сибирскую даль, послали бы нам письменный запрос. Мы не бюрократы — сразу бы ответили. — И тут же, подумав, добавила: — Позвоните в редакцию молодежной газеты Жану Кацеру. Он тоже интересуется Гашеком.
Позвонил. Кацера на месте не оказалось, но девушка, очистившая на звонок, обещала передать о моем приезде.
Жду его в читальном зале архива. Не теряя времени, просматриваю комплект «Красноярского рабочего» за 1920 год. Он здесь полнее, чем в столичных библиотеках.
Иштван Ковач говорил, что премьера будто бы состоялась в первую годовщину Венгерской республики. Это уже ориентир. Листаю мартовскую подшивку. В номере от 17 марта читаю заметку: «В 1-м советском театре». В ней говорится, что перед началом спектакля выступал Ярослав Гашек.
Гашек и советский театр! Может быть, это ключ к той самой пьесе, которую я ищу? Прочитал заметку — о пьесе ни слова. Репортер записал:
«Тов. Гашек вспоминает славную историю борьбы красных войск с Колчаком и наемниками Антанты, указывает на международное значение этой борьбы и приглашает принести помощь больным и раненым красноармейцам не с чувством благотворительности, а с особым чувством благодарного долга граждан Советского государства».
В следующем номере опять упоминается фамилия писателя: в «Справочном отделе» газеты помещен список ораторов, которые выступят 18 марта на митингах, посвященных годовщине Парижской коммуны: в клубе имени Карла
Либкнехта — Раиса Азарх1, Евграф Литкенс2 и Ян Диман; в клубе имени III Интернационала — Василий Сорокин и Ярослав Гашек; в Красном клубе — Сергей Бирюков.
Азарх, Сорокин, Диман, Бирюков! Все знакомые лица! Вместе с ними Гашек прошел длинный и трудный путь от берегов Белой до Енисея. Как приятно было встретить их фамилии на пожелтевших страницах газет более чем сорокалетней давности!
Если было объявление о митингах, значит, в следующих номерах газеты надо искать отчеты о них. Так и есть! В номере от 20 марта нахожу информационную заметку о большом митинге в клубе имени III Интернационала. Газета сообщала, что Гашек в кратких словах изложил историю Парижской коммуны:
«После ряда буржуазных революционных движений, в которых рабочий класс являлся лишь орудием в руках буржуазии, завоевывая для нее права своей кровью и ничего не приобретая для себя, вспыхнула 18 марта 1871 года революция, в результате которой власть перешла, правда ненадолго, в руки парижского пролетариата.
Заканчивает свою речь тов. Гашек анализом причин, вызвавших падение Парижской коммуны...
После речи тов. Гашека хором красной молодежи был исполнен похоронный марш».
Но меня больше всего интересует гашековская пьеса. Листаю дальше — новый отчет о митинге и новые упоминания о советском театре. Митинг открылся в 8 часов вечера. Назван Гашек. На этот раз он выступает на русском языке. А дальше самое интересное!
«Вслед за тем, — сообщалось в газете, — артистами Будапештского театра весьма художественно была выполнена на мадьярском языке пьеса «Домой, на родину» (по-венгерски «Хаза Менни», — А. Д.), представляющая собой в подлинном значении этого слова плод коллективного интернационального творчества (сюжет, разработанный русским товарищем, обсуждался авторами на чешском языке, после чего пьеса написана на немецком языке и переведена затем на мадьярский язык)».
Приводится ее краткое содержание.
Бывший военнопленный венгр Лайош, так ничему и не научившийся в Советской России, возвращается на родину с одной лишь мыслью — зажить там спокойной, сытой жизнью. В буржуазной Венгрии его ждет разочарование: жену расстреляли во время голодного бунта, дети умерли, его бакалейная лавка разгромлена. Обо всем происшедшем рассказывает Лайошу его старая тетка Жужи.
В Будапеште Лайош сталкивается с представителями революционного мира. Его родной брат, рабочий Ференц, за годы разлуки стал борцом и после разгрома Венгерской республики ушел в подполье. В финале полиция схватывает Ференца. Арестовывают и Лайоша, как возвратившегося из зараженной большевизмом России. Измученный, подавленный всем происшедшим, Лайош в порыве гнева убивает старого буржуа, бывшего хозяина Жужи.
Выходит, Иштван Ковач был прав, когда говорил о Будапештском театре, созданном в Красноярске. Оставалось уточнить, был ли Гашек в числе авторов этой пьесы.
Матэ Залка вспоминал...
Вечером встретился с журналистом Жаном Кацером. Разговор начался со статьи, напечатанной в «Красноярском рабочем». Пытаюсь выяснить, может быть, Кацеру известно, кто участвовал в создании «Хаза Менни» и, наконец, кто тот «русский товарищ», который разработал сюжет пьесы.
Точно ответить на эти вопросы Кацер не смог. Он высказал лишь предположение, что автором сюжета мог быть Владимир Зазубрин, написавший роман «Два мира», изданный поармом в 1921 году. Зазубрин жил в Восточной Сибири и одно время редактировал армейскую газету. А пьесу на венгерский мог перевести Матэ Залка. Он жил тогда в Красноярске. Правда, недолго.
Память перенесла меня в конец двадцатых годов, в родную Полтаву, в редакцию окружной газеты. Там я впервые встретил писателя-интернационалиста, чью грудь украшал орден Красного Знамени. Залке тогда было за тридцать, а за плечами — две войны: ненавистная мировая и справедливая гражданская.
Все, кто слышал выступления Залки, оказывались в плену его обаяния. От этого человека как бы излучалось тепло, разлетались искры. Одна из них коснулась меня, и тема интернационального братства завладела мной, стала потом главной в моем творчестве.
Встречи с писателем повторялись потом в Великах, куда он почти каждое лето приезжал на отдых. Позднее виделись в редакции «Правды» и на его московской квартире, на улице Фурманова.
Как-то в Беликах, в селянской хате, я застал хохочущего Матвея Михайловича — так мы называли Залку — за чтением уже вышедшего у нас в серии «Дешевая библиотека» «Бравого солдата Швейка».
— Будешь, Шандор3, читать Швейка, не думай, что он идиот. Он только им прикидывается. На самом деле умнее тех, над кем потешается. Борясь за народную правду, прячет свое лицо бунтаря под маской преувеличенной покорности. С Гашеком я познакомился в Сибири. Могу сказать, что его книга во многом автобиографична. Писатель ничуть не обижался, когда его в чем-то сравнивали с бравым солдатом.
Так в Беликах от Матэ Залки я впервые услышал о Гашеке и его замечательном творении «Бравом солдате Швейке». Читал с увлечением, перечитывал, и не один раз.
Позже проходил службу в прославленной Чапаевской дивизии. У нас все — от начдива до рядового бойца — зачитывались Гашеком. Швейк стал одним из самых любимых литературных героев. В нашем стрелковом полку был свой Швейк. Правда, не Йозеф, а Антон. И не из Праги, а из Кобеляк, что на Полтавщине. Швейком его окрестили за смышленость и природный юмор.
Однажды гашековский Швейк спас меня от внеочередного наряда. Старшина не уважал тех, кто в свободное время вместо изучения боевого устава читал художественную литературу. Как-то он, застав меня «на месте преступления», хмурясь, потребовал, чтоб я показал ему книгу.
Я приблизил к его глазам обложку. Строгость старшины сразу исчезла:
— А... Это про бравого солдата, — улыбнулся он, — это можно.
После службы я сотрудничал в комсомольской газете. По поручению редакции сопровождал группу полтавских писателей, которую возглавлял Матэ Залка. На вечере в Карловне Матвей Михайлович рассказывал не только о своих книгах, но и о произведениях других пролетарских писателей. Тепло говорил о Гашеке. У них было много общего: оба призывались в австро-венгерскую армию, оба отказались служить императору, оба добровольно вступили в Красную Армию и самоотверженно защищали дело Октября.
Когда Залка с восхищением говорил о романе «Похождения бравого солдата Швейка», кто-то из зала спросил, не оглупляет ли автор Швейка, не насмехается ли над маленьким человеком.
В ответ венгерский писатель раскрыл томик (он возил «Швейка» с собой, когда мы ездили по селам, и не расставался с ним позже, в Испании) и прочел вслух выдержки из авторского предисловия:
«Великой эпохе нужны великие люди. На свете существуют непризнанные скромные герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них... Я искренне люблю бравого солдата Швейка и, представляя вниманию читателей его похождения во время мировой войны, уверен, что все они будут симпатизировать этому непризнанному герою. Он не поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат для того, чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии».
Добавлю от себя: Швейк обессмертил свое имя. Он попал не только в газеты и школьные хрестоматии, но и в кино, театр и даже в... балет.
О пьесе «Хаза Менни», ее переводе на венгерский язык Залка тогда не говорил. В Москве я звонил его вдове. О такой пьесе она не слыхала. Посоветовала выяснить у будапештских литераторов и артистов, бывших в то время в Красноярске.
Послал письма-запросы в Будапешт: Анталу Погоньи и тогдашнему генеральному секретарю Общества венгеро-советской дружбы Шандору Деметеру.
Откликнулся Антал Погоньи быстро. Русская революция застала его в Красноярске, в лагере для военнопленных. Красная Армия освободила Погоньи из плена, и он стал воином революции, ее пропагандистом и агитатором.
В своем письме он сообщил то, чего я не знал. Оказывается, в Красноярске кроме интернационального театра был еще венгерский революционный оркестр, выходила газета на венгерском языке.
«Что касается пьесы «Хаза Менни», — писал Погоньи, — то я, к сожалению, о ней не знаю. В марте 1920 года нашим театром была сыграна в Красноярске другая сатирическая пьеса под названием «Мирные переговоры». Она была составлена из песен-пародий на кайзера Вильгельма, Пуанкаре, Вильсона. Главным действующим лицом был красный солдат. В пьесе были заняты Франц Краус, Ласло Фельдени (известный будапештский актер, недавно умерший), Ольчак-Киш (тоже известный венгерский скульптор, живет в Будапеште) и другие.
В этом спектакле актеры пели на трех языках: венгерском, русском и немецком. Таким образом, до каждого зрителя доходило содержание пьесы.
Это все, что я могу вам сообщить о тех давних временах».
Ответил и Шандор Деметер. Он сообщил, что Общество венгеро-советской дружбы включилось в поиски, что ему уже удалось поговорить с некоторыми старыми актерами, но среди них пока не нашлось ни одного участника спектакля «Хаза Менни».
И вряд ли найдутся. Ведь столько времени прошло после того, как в Красноярске состоялась премьера «Хаза Менни». Не одно, а несколько десятилетий.
Снова возвращаюсь к Залке: зная Гашека, он не мог не поделиться с читателями своими воспоминаниями. Особенно в феврале, когда Красная Армия отмечает свое рождение.
И вот в февральской подшивке «Советского искусства» за тридцать второй год обнаруживаю его забытую статью «О попе, боге и Ярославе Гашеке»:
«С Ярославом Гашеком я познакомился на собрании политработников, комиссаров и командиров интернациональных частей 5-й Красной Армии после взятия Красноярска, — писал М. Залка. — Гашек был членом редколлегии армейского интернационального органа «Штурм», и, если память мне не изменяет, он же был начальником нацменсектора политотдела 5-й армии.
Я обратил на него внимание, как и все остальные, ибо в присутствии Гашека мрачным оставаться было невозможно. Он рассказывал, а мы, кругом стоящие, улыбались, смеялись, хохотали или просто ржали, надрываясь от смеха...
Не помню хорошо, кого он задевал этими беседами, я только помню, что я спросил кого-то, кто этот шутник. Мне ответили: это Гашек...
Гашек написал пьесу, героем которой являлся военный священник, а темой взял он бессмысленность и преступность империалистической войны... В пьесе была сцена между попом и богом, которые друг друга разоблачали перед публикой. Патера играл, по моим данным, сам Гашек, и, как видно из материалов, он пользовался большим успехом.
Спектакль был поставлен на венгерском и немецком языках, и Гашека заставили в конце спектакля рассказать кучу анекдотов, что Ярослав с большим мастерством и выполнил.
Будущий большой писатель великолепно знал язык той массы, в рядах которой он боролся за мировой Октябрь...»
Радуюсь и огорчаюсь. Место встречи указано — Красноярск. Название газеты, в которой работал Гашек, — тоже: «Штурм». Немного неточно воспроизведена должность писателя — начальник нацменсектора, а Гашек был начальником интернационального отделения политотдела армии. Но Залка оговорился: если память ему не изменяет. Значит, она ему чуть-чуть изменила.
При поисках не всегда находишь то, что ищешь. Залка не упомянул «Хаза Менни». По-видимому, он не знал этой пьесы и не был как переводчик к ней причастен. Зато он сообщил о другом, совершенно неизвестном драматическом произведении, написанном Гашеком в России, — о пьесе, в которой писатель разоблачал попов, и о том, что патера играл он сам.
Примечания
1. Раиса Азарх — советская писательница, была начальником санарма 5.
2. Евграф Литкенс — бывший начальник поарма 5, позже — заместитель наркома просвещения РСФСР.
3. Шандор — по-русски Александр.
