Дунаевский А. Иду за Гашеком
Часть первая
Глава 4. В Уфе и за Уфой
Мужайся, Александр IV. Иди на свою Голгофу.
Я. Гашек
Записка Чугурина
В канун девятнадцатого года была освобождена Уфа. В городе, более по- лугода находившемся под пятой белых, налаживалась нормальная жизнь. Революционный военный совет 5-й армии поручил политотделу издавать ежедневную газету для бойцов и жителей прифронтовой полосы. Редактором назначили Василия Сорокина, бывшего комиссара 26-й стрелковой дивизии, которого многие в армии знали как поэта «Правды».
Новой армейской газете нужны были сотрудники. Гашека отозвали из Бугульмы в Уфу. Отозвал начальник политотдела 5-й армии И. Д. Чугурин. В другом случае можно было бы назвать только фамилию того, кто подписал приказ, и, не задерживаясь, идти дальше: мало ли приказов подписывалось тогда о назначениях и перемещениях! Можно, если бы Иван Дмитриевич Чугурин был для Гашека только начальником.
Иван Дмитриевич, сын крестьянина-мордвина, с юных лет целиком отдал себя революции: участвовал в демонстрациях в Нижнем Новгороде, входил в состав «пятерки» по руководству сормовским восстанием, работал в екатеринбургском подполье вместе с Яковом Михайловичем Свердловым.
В Нарыме Чугурин снова встретился со Свердловым. Летом двенадцатого года Яков Михайлович пытался бежать на рейсовом пароходе. Лодка, которая должна была доставить его к судну, перевернулась на середине Оби. На выручку тонущим бросились Чугурин и еще несколько человек. Свердлов был спасен, но побег не состоялся.
Зимой Чугурин устроил новый побег, и Свердлов благополучно прибыл в Питер.
Чугурин был старым знакомым Ильичей — так называли профессиональные революционеры В. И. Ленина и Н. К. Крупскую; слушал лекции Ильича в Лонжюмо под Парижем. По возвращении на родину был задержан царскими жандармами на границе. Отсюда, как сам он в шутку любил говорить, пришлось совершить поездку Париж — Нарым.
После февральских событий Чугурина избирают секретарем Выборгского райкома партии. В памятный день возвращения Ленина из эмиграции, после митинга у Финляндского вокзала, он вручал Ленину партийный билет1.
На Выборгской стороне Иван Дмитриевич проработал недолго. Летом восемнадцатого года был послан с продотрядом в Поволжье. Когда формировалась 5-я Красная Армия, Чугурина назначили начальником политотдела.
Ивана Дмитриевича давно нет в живых. О нем рассказал Михаил Романович Рублев — старый большевик, бывший агитатор поарма 5 среди чувашских национальных частей.
— Было это в Уфе, — вспоминал Рублев, — вскоре после того, как город очистили от белочехов. Захожу в кабинет к Чугурину, чтобы отчитаться. Еще в Симбирске поручил он мне обеспечить перевод «Интернационала» и других революционных песен на чувашский язык. Вижу, Чугурин с незнакомым мне человеком беседует. По выговору — иностранец. Сижу в уголке и жду. Разговор заканчивается. Чугурин подает гостю записку, жмет руку и говорит: «Наздар».
Наздар — чешское приветствие. По-русски — вроде «желаю удачи». Меня, признаться, тогда этот разговор несколько удивил. Кому это Чугурин желает удачи? С белочехами мы тогда не на жизнь, а на смерть дрались...
Иностранец поблагодарил Чугурина, взял записку и вышел из кабинета.
Не таясь, высказываю Ивану Дмитриевичу все, что думаю (я тогда не знал, что на других фронтах действовали чешские красные отряды). Говорю, а Чугурин только головой качает: не о том, мол, толкуешь, парень, не туда гнешь. Потом встал из-за стола, подсел ко мне и начал объяснять: «Чехи, Миша, как и русские, как чуваши и мордвины, бывают всякие. К людям перво-наперво надо с классовой меркой подходить. Есть чехи — капиталисты, есть чехи — пролетарии, которые вместе с нами поют: «Вставай, проклятьем заклейменный...» У нас и у них один общий враг — капитал. Против нас выступают чехи, которые у себя на родине угнетают трудовой народ».
Потом перешел к тому чеху, из-за которого разговор начался. Сказал, что давно этот человек хотел помочь своим землякам освободиться от австрийского гнета, но как это сделать — не знал. То в одну, то в другую политическую партию тыкался. Не было тогда в Чехии своей большевистской партии. В России он ее нашел. В Москве коммунистом стал. И не без содействия Якова Михайловича Свердлова. У него на людей глаз наметанный.
— А что этот чех собой представляет?
— Большую силу. Ты не смотри, Миша, что он с виду нескладный, зато как пишет!..
— Не читал...
— Да и не мог. Не печатали его у нас. Следи теперь за армейской газетой, читай фельетоны. Фамилия его — Гашек.
В первом и втором номерах вновь созданной армейской газеты статей Гашека не было. В третьем появился его фельетон «Из дневника уфимского буржуя». Рублеву «Дневник» настолько понравился, что он перевел его на родной чувашский язык, а потом читал бойцам. Вместе с ними он смеялся над трусливым буржуем и белогвардейской брехней о жестокостях большевиков: они будто бы «обливают буржуев кипятком, а из жен и детей жарят рубленые котлеты, которыми кормят в тюрьмах правых эсеров и кадетов».
Виделся Рублев с Гашеком редко. Зато он знал человека, который был близок с писателем. Михаил Романович назвал уже известную мне фамилию — Сорокин.
— Наш первый редактор, — пояснил он.
Разговор со старым редактором
Василий Васильевич Сорокин жил тогда в Москве, в тихом Барыковском переулке. До нашей встречи я прочел его статью, опубликованную в шестом номере журнала «Славяне» за 1957 год. В ней приводился разговор редактора с начальником политотдела армии. Сорокин просил Чугурина порекомендовать ему работника для руководства типографией. Чугурин ответил:
«Есть у нас в резерве чешский журналист Гашек, просится на работу в печать. Говорит, «чешутся руки...»
Ярослав Гашек пришел в редакцию с запиской Чугурина. Внешне скромный, внимательный, лет тридцати пяти — тридцати восьми на вид. Гашек произвел впечатление культурного и прямого человека, меткого на слово, знающего и любящего газетную работу. После товарищеской беседы было решено, что он возьмет на себя руководство типографией, где печаталась новая газета «Наш путь». Гашеку было предложено принять участие в газете и в качестве литературного сотрудника.
Назначенный военным комиссаром крупной уфимской типографии, Гашек быстро наладил своевременный выпуск армейской газеты и вскоре принял в ней деятельное участие как автор фельетонов на политические злободневные темы.
Наш разговор с Сорокиным начался с чугуринской записки.
— Сохранилась ли она?
— К сожалению, я ее уничтожил при отступлении из Уфы.
— Не помните, что писал Чугурин?
— Записка была короткой. Чугурин горячо рекомендовал Гашека и ссылался на то, что он лично известен Свердлову.
— Знали вы Гашека прежде?
— Нет. А он, представьте, к моей радости, знал, что есть на свете начинающий поэт Вася Сорокин. Запомнил даже одно мое стихотворение, напечатанное в восемнадцатом году в «Правде», а потом в местных газетах. Стихотворение называлось «К борьбе». Хотите послушать?
В этот час — не место для сомнений,
Как один, идите, братья, в бой!
И за счастье юных поколений!
Киньте вызов пламенной борьбой.
Гашек эти строки прочел в газете «Приволжская правда» и даже искал автора по всей Самаре, чтобы, как он сказал, вместе «кинуть вызов пламенной борьбой». Но Сорокина тогда в Самаре не было. Он жил в Петрограде.
Сорокин гордился тем, что первый гашековский фельетон, написанный по-русски, прошел через его руки. Читая «Дневник» в рукописи, редактор не мог удержаться от смеха. На лице же автора не было и тени улыбки. Одно место в фельетоне вызвало у Сорокина возражение.
— Помните абзац, где зарвавшийся белочешский капитан Павличка сообщает о прибытии в Казань двух миллионов немцев? Мне показалось, что он слишком завирается. Два миллиона для Казани — цифра астрономическая. Я сказал об этом Гашеку, попросил уменьшить количество немцев. Он не согласился. Призвал на помощь Гоголя, напомнил о разговоре Анны Андреевны с Хлестаковым. Говорил же тот об арбузе, стоившем семьсот рублей, о тарелке супа, доставленной на пароходе из Парижа в Петербург, о тридцати пяти тысячах курьеров. Чешский офицер Павличка во всем подражает Хлестакову — он ему сродни.
Сорокин тогда согласился с Гашеком. «Два миллиона немцев» остались в «Дневнике», напечатанном в армейской газете 14 января 1919 года. Было известно, что вскоре после отступления наших войск из Уфы Гашек опубликовал продолжение «Дневника».
— Фельетон был напечатан в пятьдесят четвертом номере «Нашего пути», — уточнил Сорокин.
— Сохранился ли он?
— Увы, нет. Его кто-то из моих друзей «зачитал». Как бывший председатель Ревтрибунала, я «допросил» всех, кто ко мне заходил, но ни одна душа не призналась. Все номера «Нашего пути» сохранились, а вот этот, с фельетоном Гашека, пропал. Правда, некоторые выдержки из него еще до войны публиковались в «Литературной газете».
На вопрос: «В каком году?» — Василий Васильевич молча снял с полки томик гашековских юморесок с предисловием И. Ипполита, посмотрел на выходные данные и уверенно произнес:
— Сборник вышел в тридцать седьмом, — значит, моя статья была напечатана в тридцать восьмом. Кажется, в номере, посвященном Дню печати.
Василий Васильевич не случайно заглянул в довоенное издание. Его выступление в «Литературной газете» было откликом на обращение советского литературоведа И. Ипполита, считавшего сбор материалов о службе Гашека в Красной Армии благородным делом. В предисловии к «Избранным юморескам» он писал:
«...Вместе с 5-й армией Гашек проделывает победоносный поход через всю Сибирь.
Этот отрезок жизни Гашека принадлежит до сих пор к числу наименее освещенных.
Друзьям Гашека по поарму 5, видимо, не до воспоминаний. Многое хранят, вероятно, старые архивы. Простой комплект редактировавшихся Гашеком газет, а таких было несколько, очень помог бы разъяснить ряд интересных вопросов, не говоря уже о том, что открыл бы новую страницу в творчестве Гашека.
Если эти строки попадутся на глаза бывшим соратникам Гашека, большая просьба к ним — поделиться своими воспоминаниями...»
К счастью, эти строки попались на глаза Сорокину. Именно ему было что рассказать, что вспомнить. От армейского «Нашего пути» перешли к еженедельнику с громким названием «Красная Европа», редактором которого был Ярослав Гашек.
Забегая вперед, скажу, что в библиотеке Института марксизма-ленинизма сохранилось всего лишь три номера еженедельника. Первый открывался статьей Василия Сорокина:
«Пусть же выходящая под этим названием газета поддерживает революционное пламя, и пусть она способствует дальнейшему его разрастанию!»
На той же первой странице помещен фельетон Гашека «Ликующий зверь» — гневный отклик на убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург:
«Это последняя вспышка. Недалек день, когда восторжествует власть трудящихся над капиталистами, помещиками, кулаками, купцами и банкирами».
Следующий номер «Красной Европы» вышел 22 февраля 1919 года. Через всю полосу крупными буквами напечатано: «Этот номер посвящается победоносной Красной Армии, в рядах которой сражаются иностранные коммунисты».
На видном месте — статья Я. Гашека «Вооруженные силы пролетариата». Она звучит как ода:
«Открытая гражданская война класса против класса выделила из масс восставшего пролетариата Красную Армию.
Она есть щит свободы пролетариата, его независимости и страх для всех врагов Советской власти.
Пролетариат слился с Красной Армией в один живой организм, она ведет его к желанной цели, к его диктатуре, к решению боевой задачи интернационала и к окончательной победе над империализмом».
На четвертой странице — взволнованные стихи о героях спартаковцах. Гашек написал их по-немецки.
В следующем номере Ярослав Гашек возвращается к событиям, происходившим на Рейне и за Рейном. С первой на вторую полосу переходит его большая статья, озаглавленная «Переворот в Германии».
Сообщается, что в Мюнхене убит вождь баварского пролетариата Курт Эйснер. Гашек со страниц «Красной Европы» заявил:
«Жестокая расплата за Карла Либкнехта и Розу Люксембург приближается. В Баварии дело с убийцами Эйснера кончено.
Но они по пути на эшафот захватят с собой Шейдемана, Носке, Эберта и всю другую предательскую челядь не только в Германии, но и во всей Западной Европе».
О том, что в «Красной Европе» была напечатана его передовая, Василий Васильевич запамятовал. Ни одного номера еженедельника ему не удалось сберечь. Зато многие годы он хранил, пожалуй, единственный, наиболее полный комплект армейской газеты, в которой было напечатано более полусотни фельетонов и статей Ярослава Гашека.
Многие годы, несмотря на переезды и разъезды, Сорокин хранил старые подшивки. Они были дороги ему как память о днях пламенной борьбы, как память о друзьях-товарищах, с которыми он создал одну из первых и, пожалуй, одну из лучших по тому времени армейских газет.
— Если здоровье позволит, — в голосе Сорокина чувствовалась усталость, — непременно напишу о Ярославе большой очерк, но как знать...
Беседа затянулась. Прошу Василия Васильевича перенести нашу встречу на другой, удобный для него день.
— Не могу, — возразил он. — Завтра в полдень по предписанию врачей уезжаю на юг.
Решаем сделать перерыв на два часа. Василий Васильевич тем временем отдохнет, а я схожу в библиотеку, просмотрю довоенную «Литературную газету».
Листаю газетные полосы и в номере от 5 мая тридцать восьмого года нахожу большую статью «Ярослав Гашек — как фельетонист фронтовой печати». Внизу подпись: «Вас. Сорокин». В статье приводятся выдержки из «Дневника уфимского буржуя».
Но выдержки, какими бы они ни были интересными, — это лишь урезанный фельетон. Где же найти оригинал? Где прочесть неизвестные гашековские строки, которыми, по словам Сорокина, зачитывалась вся армия?
...В условленный час возвращаюсь в Барыковский переулок. Пока я отсутствовал, Василий Васильевич перерыл весь свой архив, но нужной газеты так и не нашел.
— Кто же его зачитал? — огорчается он.
Я пытаюсь успокоить Василия Васильевича, убедить его, что рано или поздно пропажа будет обнаружена, заявляю, что готов навестить всех его знакомых, объяснить им, как дорога нам каждая гашековская строка, и, наконец, обещаю поискать заветный номер в уфимских газетных хранилищах.
Разговор переходит к героям гашековских фельетонов. Сорокин подчеркивает, что в произведениях Гашека, написанных для армейской газеты, как правило, персонажи не вымышленные.
Василий Васильевич приводит несколько примеров. Действительно, был такой священник — Николай Сперанский, о котором Гашек писал в статье «В мастерской контрреволюции». В газете даже указан его адрес: «Уфа, Телеграфная улица, дом 41». Отсюда рассылались на места антисоветские листовки. «У священника Сперанского была целая фабрика таких антисоветских воззваний, за что он получал крупные суммы денег от сибирского правителя. В своих воззваниях он окружал Колчака, верховного правителя ореолом божьего благословения, покрывая каждое его преступление. Этот верный пособник буржуазии писал так горячо, что сам полковник Василий Гогин прислал ему письмо, в котором советует ему не очень увлекаться, так как воззвания к крестьянам относительно сжигания на кострах своих комитетов слишком уж сильно написаны, хотя и желательны.
...В одном из воззваний поп Сперанский пишет, что в каждого красноармейца нужно воткнуть несколько штыков, чтобы он умер, как собака, так как он предатель святой Руси.
Товарищи красноармейцы, помните хорошо эти слова, вышедшие из мастерской контрреволюции, и ловите всех этих злодеев в сибирской тайге».
Такой приговор он вынес со страниц армейской газеты всем провокаторам, сеятелям злостных слухов.
Сорокин прочел первую строчку из фельетона «Об уфимском разбойнике лавочнике Булакулине»:
— «Есть разбойники, которые действуют топором, обухом. Лавочник Булакулин действовал спекуляцией, и никто из разбойников не относился так легко и насмешливо к своим жертвам, как он». И еще заметьте, — продолжал он, — сотрудничая в армейской газете, Гашек не прятался за псевдоним.
— В Праге у него их было около ста, — напомнил я.
— Так то в буржуазной Праге, а у нас, революционной России, он даже под десятистрочной заметкой ставил свою полную подпись: «Ярослав Гашек». Тем самым писатель как бы заявлял всем — своим друзьям и врагам, — что он с большевиками, что он в строю, что он сражается за революцию.
Сражающийся Гашек! Как точно сказано!
— Удивительный это был человек! — Василий Васильевич встал и прошелся по комнате. — Гашек не смеялся даже тогда, когда сам рассказывал смешные истории или когда слышал их от других. Люди хватались за животы, а Ярослав как бы оставался ко всему равнодушен. Смеющимся я его не видел, а грустным — да. В тот же день, когда в Уфу пришло печальное известие из Берлина о злодейском убийстве Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Вечером в редакции состоялся траурный митинг. Гашек не выступал. Он сидел у окна, молча сосал свою трубку и что-то писал. Трубка давно потухла, он вертел ее в левой руке — пепел сыпался на гимнастерку, на подоконник... А когда митинг кончился, Ярослав подошел ко мне и протянул исписанный листок...
Василий Васильевич на секунду умолк и бережно провел рукой по газетной полосе, на которой была помещена гашековская заметка «Два выстрела».
Как бы желая вновь прочувствовать все пережитое, он прочел вслух:
— «В Германии раздались два выстрела, которыми убиты тов. Карл Либкнехт и Роза Люксембург.
Эхо выстрелов разбилось о каменные дома Берлина, и был момент страшной тишины... А затем гроза, невиданная историей гроза.
Мы все чувствуем, что эти два выстрела должны превратить весь мир в пожар. Не может быть сегодня ни одного из рабочих, который бы не знал, что ему делать и как бороться со всеми виновниками смерти великих вождей германского пролетариата.
Каждый рабочий и крестьянин знает, что эти два выстрела — символ атаки международной буржуазии на революционный пролетариат и что нельзя тратить время, рисковать еще жизнью других работников Великой Революции Труда.
Эти два выстрела — сигнал к нашему наступлению на всех фронтах пролетарской революции, сигнал к беспощадной борьбе внутри страны с контрреволюцией.
Мы страшно отомстим всей буржуазии за последний отклик германских заговорщиков против всемирной революции.
Эти два выстрела нам сказали ясно: «Винтовку в руки! Вперед!»
— Винтовку в руки! Вперед! — повторил Сорокин. — Я помню, в каком состоянии был тогда Гашек, и ни минуты не сомневался, если бы партия сказала: «Бери, Ярослав, винтовку и иди вместе с другими на Берлин, чтобы отомстить за смерть Карла и Розы», он пошел бы. Пошел бы — как боец, как коммунист, как писатель.
На фронте Гашек воевал с колчаковцами, в тылу — со спекулянтами, бюрократами, провокаторами. Не вообще, а конкретно. Одному из них в «Нашем пути» он посвятил фельетон, назвав его по имени и отчеству — «Уфимский Иван Иванович».
Василий Васильевич достал из письменного стола фотокопию гашековского фельетона и не без удовольствия прочел вслух отдельные места:
«Уфимский купец Иван Иванович не убежал из города с другими буржуями, но оставался на своем наблюдательном пункте, в лавке, с определенной целью — заниматься по приходе советских войск спекуляцией и провокацией... Он действует так, чтобы было незаметно, что он сам провокатор, распространяющий ложные слухи с намерением внести панику или образовать новые контрреволюционные элементы из врагов Советской власти. Он никогда не скажет прямо: «Я узнал то-то и то-то». Он говорит, что «это слышал» или «где-то читал». Он остался в Уфе, чтобы по возможности побольше учинить вреда Советской власти и действовать через публику».
И писатель раскрыл, как он действует: на базаре пускает слухи, «что Бугульму белые взяли обратно и поэтому выезд в Симбирск запрещен», в парикмахерской — «что наши (т.е. белые. — А. Д.) в пятнадцати верстах от Уфы. Сегодня привезли много раненых; в кофейной, где собрались господа, чьи предприятия Советская власть взяла на учет», что «атаман Дутов взял Казань и Москву», и тут же добавляет, что слышал на вокзале о том, что Дутов арестовал Совет Народных Комиссаров.
Уфимский Иван Иванович действует по принципу: лги, шуми, шепчи, кричи, что-нибудь да останется.
Что делать в этой сложной обстановке? — спрашивал Гашек — смеяться над этими идиотами или взять револьвер и пустить им пулю в лоб, и отвечал:
«Во время французской революции провокаторов не гильотинировали, а вешали. Ввиду того, что веревка у нас отменена, предлагаю всех этих провокаторов Иван Ивановичей на месте расстреливать».
Его фельетоны, памфлеты, юморески, написанные в России, по мнению Василия Сорокина (одно время он возглавлял в Москве крупное книжное издательство), не потеряли своей остроты и сегодня. Они представляют немалую ценность для читателей. Лучшие из них входят в гашековские сборники, выпускаемые в Советском Союзе и Чехословакии. А буржуазная Прага все, что было создано писателем в России, замалчивала. Будто бы он ничего не писал для «Чехослована», для армейской печати.
Пражский издатель, некий Доленский, выпустив сборник фельетонов Гашека, ограничился лишь упоминанием, что «писатель оставался в русском плену до рождества двадцатого года». А о том, что было создано им в России, — молчок.
Против Доленского решительно выступил Юлиус Фучик. Он назвал годы пребывания Гашека в России годами созревания и интенсивного развития, которые отразились потом на всем его творчестве.
...В «Нашем пути» Сорокин проработал сравнительно недолго — около трех месяцев. В Белебее поэта назначили председателем армейского Ревтрибунала. Судил он людей не только по статьям уголовного кодекса, но и как подсказывала революционная совесть.
С Гашеком виделся редко. Иногда писатель появлялся в зале суда, молча садился в угол и что-то записывал. Однажды в перерыве Сорокин подошел к Гашеку;
— О чем, Ярослав, собираешься писать?
— Скоро прочтешь, Василий, — уклончиво ответил он.
Однако это «скоро» наступило лишь через десять лет,
В пятой книжке «Вестника иностранной литературы» за 1929 год появилась юмореска «Перед революционным трибуналом Восточного фронта». Гашек фигурировал в ней в качестве подсудимого, служившего в бугульминской военной комендатуре. Его дело разбирал трибунал под председательством Сорокина. Приводится краткая биография председателя — говорится о том, что он поэт, тонкий, приятный парень с небольшой белокурой бородкой.
— В молодости, — вспоминает Василий Васильевич, — я действительно носил бородку. Хотел выглядеть солиднее. Между прочим, Гашека никто у нас не судил. Это он для занимательности придумал.
Василий Васильевич считал, что напечатанное в «Вестнике иностранной литературы» — лишь эскиз большого полотна, задуманного Гашеком. Он не афишировал свои замыслы, не хвастался ими, а, наоборот, держал их «в себе». Лишь в минуты откровений Гашек делился с Сорокиным своими планами. Герой его главной книги — сын Праги — проходит через русский плен, попадает в чехословацкий корпус и порывает с ним. Он побывает в Москве и Самаре, испытает горечь скитаний по заволжской земле и радость возвращения в Красную Армию. С ней он пройдет весь Восточный фронт, встретится с Колчаком. После его разгрома уедет с бойцами Красной Армии в Китай помогать кули свергать капиталистов.
Бывшему редактору запомнился и такой любопытный эпизод. Однажды, заглянув в типографию, он увидел Гашека, стоявшего у закрытой двери и внимательно слушавшего, что происходит за ней.
— От кого прячешься, Ярослав? — удивился Сорокин.
— Мой фельетон там читают, а я слушаю.
Сначала Сорокин не понял, зачем Гашеку прятаться за дверью. Известно, что в Праге он охотно читал свои юморески в пивных и кафе, проверяя их на людях.
В Красной Армии первыми читателями его фельетонов были не завсегдатаи пивных, а типографские рабочие. И тут-то у Гашека возникло сложное положение: как начальник армейской типографии, он должен был следить за дисциплиной и не позволять нарушать ее, а она нарушалась. И виновником был он сам.
Как только фельетон поступал в типографию, рабочие собирались у наборных касс. Начиналась громкая читка.
Автор всегда прислушивался к мнению наборщиков: если они громко смеются, если их задевает написанное, значит, фельетон получился.
На одну из таких читок случайно попал Сорокин. Пришлось вместе с автором несколько минут постоять у двери, пока Перец не закончил читать фельетон. А читал он, надо прямо сказать, артистически.
— Перец? — переспрашиваю я. — Редкая фамилия.
— Да, был у нас такой наборщик. Острый парень, с явным пристрастием к журналистике и сцене. После гражданской войны Степан Перец где-то под Куйбышевом редактировал районную газету, а теперь, говорят, на пенсии, в Уфе живет. Жаль, точного адреса не знаю. В Башкирии поищите. Заодно справьтесь об Андрее Сокурове, побывайте у Владимира Михайлова, бывшего технорука армейской походной типографии. Но он, кажется, болеет. Его адрес у меня записан. Позвоните, пожалуйста, завтра. Лучше утром. Если номер не отвечает, значит, нет дома. Кроме меня ответить некому.
Московская находка
Звоню утром, днем, поздно вечером. Так и пришлось уехать в Уфу, не повидав Сорокина. Первая наша встреча оказалась последней.
В дороге между Бугульмой и Челябинском на узловой станции покупаю «Правду», на последней странице в траурной рамке — извещение о скоропостижной кончине старого правдиста, ветерана гражданской войны Василия Васильевича Сорокина.
Умер поэт, журналист, редактор армейской газеты. Сорокин жил один. Уцелел ли комплект военной газеты, который он многие годы берег как память о пролетарской революции и ее защитниках?
В Москве узнаю, что сорокинский архив передан сектору сбора Центрального музея Советских Вооруженных Сил. Мне показали несколько пачек старых газет, которые в разное время редактировал Сорокин: полковую «Искорку», дивизионную «Окопную правду»... Но комплекта «Нашего пути» не было. Его не было и в актах приема и передачи. Там записаны только два номера этой газеты, хранящихся в разных конвертах. В первом, теперь уже полуистлевшем номере «Нашего пути» от 23 февраля 1919 года помещена публицистическая статья Я. Гашека «Международное значение побед Красной Армии»:
«Вести о победах Красной Армии в России приносят подъем всему, что завтра разыграется на Западе.
Могучая Красная Армия говорит буржуазии о нарастающей силе пролетариата и о пустоте и ничтожности буржуазии.
С востока на запад Европы идет волна революции. Она уже разбудила сотни миллионов людей. Она сорвала короны с Карла Габсбурга и Вильгельма Гогенцоллерна, она разбудила рабочий класс Франции и Англии».
Статья интересная, но это не открытие для тех, кто собирает все, написанное Гашеком. Беру второй конверт, и настроение сразу меняется: в конверте двухполосный, почти не тронутый временем и, как оказалось, никем не зачитанный и пока единственный 54-й номер «Нашего пути». Я тщетно искал его во всех уфимских газетных хранилищах.
На второй странице под рубрикой «Маленький фельетон» напечатано продолжение «Дневника». Привожу его полностью.
«Из дневника уфимского буржуа2
Первого марта3 старого стиля в день св. мучеников Нестора, Тривимия, Антония, Маркелла, девицы Домнины и Мартирила Зеленецкого, мощи которых оскорбили большевики, вступила в Уфу освободительница нас, буржуев и капиталистов, — народная армия императора Колчака I, самодержавного царя всесибирского, омского, тобольского, томского и челябинского. С гордостью теперь говорю: «Я буржуй!» Пришла свобода для всех нас, богачей, а для этой рабочей и крестьянской дряни — кандалы, ссылка, Сибирь, веревка и расстрел.
Только меня возмущает маленькое недоразумение, которое случилось после обеда. Мы, буржуи, собрались с хлебом и солью встречать наших освободителей, а вместо них встретили по ошибке эскадрон красного кавалерийского полка, который чуть нас всех не изрубил. Я испугался так, что вечером, когда пришли настоящие освободители, лежал на кровати в горячке и видел перед собой только шашки красной кавалерии. Да здравствует крепостное право! Да здравствует император Колчак, царь православный всесибирский!..
Сегодня я благоговейно молился в храме с другими купцами и буржуями о благе нашем и счастии. Как нам свободно теперь дышится! На улицах опять стоят городовые, никто не смеет взять ничего на учет. На своих квартирантов я прибавил по 100 рублей в месяц за комнату. Живет у меня самая пролетарская сволочь. Я им теперь покажу! Сегодня был с доносом у полицмейстера на портного Самуила, жида- беженца, который прежде всегда говорил, когда здесь были большевики: «Свет, воздух, свобода!» Я очень рад, что его арестовали и расстреляли. «Свет, воздух, свобода!» Да здравствует крепостное право! Да здравствует император Колчак!..
Сегодня вступил в город полк Иисуса Христа. У солдат, вместо нашивок, белые кресты. Я говорил с одним офицером, бывшим батюшкой из Казани, который мне сообщил, что задача полка Иисуса Христа — вырезать всех большевиков и жидов в России, в Европе и освободить Иерусалим от турок и жидов. В полку Иисуса Христа есть специальная пулеметная команда из духовенства...
Настоящая весна для нас, буржуев, после большевистской зимы. Все улицы украшены яркими золотыми погонами. Везде слышно: «Ваше благородие, ваше высокоблагородие, ваше превосходительство». Если солдат не отдает честь и не становится во фронт, бьют его, мерзавца, по морде. Ясно видно, что без рабства жить невозможно и что должен быть порядок. Сегодня объявлен указ, которым отобрана земля у крестьян и отдана помещикам и дворянству. Крестьянин и рабочий будет лишен всех прав и не смеет уходить от тех владельцев, на чьей земле он сидит или работает. Для пролетарской сволочи отменены все свободы. Каждый рабочий должен ежедневно являться в полицию.
Нам предоставлена полная власть над рабочим. Указом царя Колчака I введено телесное наказание, заковывание в кандалы и ссылка в Сибирь. Я говорил с несколькими фабрикантами. Они будут ходатайствовать перед Колчаком о разрешении им продавать рабочих по своему усмотрению.
У нас поселился один офицер Челябинского полка. Какая красота! Золото и ордена. Приказал мне, чтобы я при его вступлении в комнату кричал всей семье: «Встать, смирно!» Боевой парень! Каждый день требует вина и порет своего денщика. Сегодня повешено перед собором 50 большевиков с женами и детьми. Вход на место казни — 1 рубль в пользу георгиевских кавалеров. Да здравствует диктатура буржуазии!..
Вчера была у нас пирушка. Мой офицер расстрелял все зеркала и лампы, шашкой разбил всю посуду, разрезал себе руку, помазал кровью лицо и пел «Боже, царя храни». Ночью видел везде большевиков и спрятался под кровать. К утру его увезли в больницу. Врач сказал, что это отрава алкоголем, который распространен среди народной армии...
Сегодня расстреляна в тюрьме третья партия политических заключенных. Разогнаны все профессиональные союзы. Да здравствует император Колчак I...
Говорят, что большевики во что бы то ни стало возьмут Уфу обратно. Господи, что будет... Говорят, что отрезали уже от Верхнеуральска путь на Златоуст, деваться некуда. Проклятая авантюра Колчака...»
Несомненно, что этот фельетон, написанный чешским сатириком более полувека назад в небольшом башкирском городке и обнаруженный в ворохе разных бумаг, открыл, говоря словами И. Ипполита, новую страницу в творчестве Гашека. К сожалению, чешский сатирик больше не возвращался к «Уфимскому буржуа». Однако полюбившуюся ему дневниковую форму не бросал.
Степа Перец
Попав в Уфу, я сразу навел справки о Степане Перце, Владимире Михайлове и Андрее Сокурове — наборщиках армейской типографии, названных Сорокиным.
Сокуров умер в двадцать четвертом году, Михайлов находится в больнице, а Перец, как мне ответили в городском адресном бюро, ни в старой, ни в новой Уфе не проживает.
Как же его найти? В списке людей, с которыми мне советовали побеседовать, значился еще Ганцеров — старый уфимский наборщик. Он должен знать Степана Перца.
В Уфе разыскал Ганцерова, стал расспрашивать про человека с забавной фамилией — Перец. Он хитро улыбнулся и ткнул себя пальцем в грудь:
— Вот он, Перец!
Оказывается, это вовсе не фамилия, а прозвище. (Сорокину оно запомнилось как фамилия.)
Весело рассказывал о своей первой встрече с Гашеком Степан Викторович. Пусть давно это было, но не забывается. Первая встреча, первая беседа. Хоть и короткая, не очень значительная, она имеет особую власть над памятью. Состоялась она не в военной типографии, а в другой, где работал Ганцеров, — в типографии «Восточная печать». Там по заказам политотдела армии печатались листовки. Все заказы оформлял Гашек.
В типографии работал ровесник Ганцерова — Андрей Сокуров, знавший писателя. Степан попросил Андрея при случае познакомить его с Гашеком, чьи фельетоны читал в «Нашем пути».
Увидев Гашека, явившегося с очередным заказом, Андрей шепнул приятелю:
— Вот Гашек.
Степан не выдержал и громко рассмеялся. Писатель остановился, лицо его было серьезным.
— Почему смеетесь? — спросил он. — Я, кажется, ничего смешного не сказал.
— Как не сказали? — возразил Ганцеров. — А про чешского офицера, что уфимского буржуя охмурил, золотые часы, деньги и дочку у него украл?
— Допустим...
— Французского капитана с отмороженными ушами, что вы в газете пропечатали, я своими глазами видел. Роста он до крыши, а трусливее мыши. Красные еще только к Чишме подходили, а долговязый уже на вокзал торопился. Я ему вслед: «Эй, шаромыжник, смотри пятки не потеряй!» Француз оглянулся и по-своему пробормотал: «Бон суар, месье». Это по-ихнему «Добрый вечер, господин». А на дворе тогда утро было. В общем, пришел незваным, а ушел от нас драным.
— Как тебя звать? — спросил Гашек.
— Степой.
— Степа Перец! — окрестил его Гашек, почувствовав в новом знакомом острого и непримиримого к недостаткам парня.
С тех пор они подружились — чешский сатирик и русский наборщик. Из «Восточной печати» Гашек перетянул Перца в армейскую типографию.
В свободное от работы время Ганцеров посещал митинги и собрания, где обычно в переполненных залах выступал Гашек. Бывал он и в доме, где жил писатель.
Старому наборщику снова захотелось побродить по дорогим, как он сказал, гашековским местам. И мы отправились со Степаном Викторовичем по городу. Начали с Пушкинской улицы.
— Вот в этом доме, — Ганцеров показал рукой на небольшое двухэтажное здание, на котором была прибита дощечка с надписью: «ДОСААФ», — находилась армейская типография.
Здание как здание. В архитектурном отношении ничем не примечательное, но для Уфы — историческое. В нем трудился Гашек. И не один день, а несколько месяцев: с первой половины января по первую половину марта девятнадцатого года.
Это был тяжелый март. Под натиском превосходящих сил противника Красная Армия отступала. Из штаба ночью пришел приказ — немедля грузить все ценное типографское оборудование и уходить из Уфы.
Гашек колебался: если прекратить работу, бойцы не получат свежей газеты, в колчаковскую армию не будут заброшены листовки, обращенные к ее обманутым солдатам. И Гашек распорядился: всем находиться на местах, пока весь тираж не будет отпечатан.
— Мы отойдем последними4, — заявил он и, повернувшись к посыльным из разных частей, прибывшим в типографию за свежей газетой, добавил: — Набирайтесь, ребята, терпения.
Когда весь тираж был отпечатан и отправлен в полки, Гашек приказал оставшиеся газеты разделить на две части: одну забрать с собой, чтобы в пути раздать бойцам, вторую оставить в Уфе для мальчишек-газетчиков, которые, как всегда, придут утром в типографию.
За Уфой бородатый боец, получив из рук Ганцерова газету, поинтересовался:
— А Гашек в ней есть? — И тут же добавил, что ни одного фельетона, ни одной заметки, написанной им, не пропускает.
Когда же фамилия писателя не появлялась на страницах газеты, красноармейцы беспокоились: «Что с Гашеком? Не ранен ли? Не заболел ли?»
Как приятно было ему слышать, что читатели ждут его фельетоны, зачитываются ими.
Что было в городе после того, как обоз с типографским оборудованием двинулся к Белебею, старый наборщик знает со слов тех, кто не смог эвакуироваться.
Артиллерийская канонада утихла, и город некоторое время оставался ничейным. Воспользовавшись временным затишьем, бойкие газетчики продавали на улицах свежий номер «Нашего пути».
...Пройдя Пушкинскую, мы вышли к большому красивому дому, где помещалась редакция армейской газеты. Напротив нее находилось кафе, в котором обедали Сорокин и Гашек. Нередко в ожидании официанта редактор и фельетонист обменивались экспромтами. Один из них, адресованный Гашеку, сохранился в памяти Ганцерова:
Ты чех из Праги. Журналист.
Политбоец. Фельетонист.
Рубаха-парень и товарищ.
Твое оружие остро, —
Не штык, не сабля, лишь перо,
Но ты врагов смертельно ранишь!
На оборотной стороне меню Гашек ответил Сорокину:
Пишу я прозой, не стихами,
Не пахну тонкими духами,
Газетной краскою пропах...
И пусть сосиски горячи,
Не время складывать мечи,
За кофе лопать булки с маком,
Ах, Ярослав, перо точи,
Не налегай на калачи,
Пока Колчак не свистнет раком.
— Газетной краскою пропах, — соглашается с поэтом Ганцеров. — Многие месяцы Гашек руководил типографией. И что мы тогда только не печатали! Газеты, брошюры, листовки, воззвания к нашим бойцам и к обманутым колчаковским солдатам. И не сотни, а тысячи экземпляров. Было от чего краской пропахнуть.
Старый наборщик останавливается возле красивого здания с башенками. В нем раньше помещался политотдел армии, теперь — Башкирский областной комитет партии. Это одно из самых лучших зданий и одно из самых памятных гашековских мест.
В первой половине января того же девятнадцатого года здесь состоялось организационное собрание иностранных коммунистов — выходцев из Германии, Австрии, Венгрии, Чехии, Словакии — и выборы партийного комитета. Председателем был избран немец Пейзнер, секретарем — Гашек.
В том же месяце и в том же здании был созван массовый митинг иностранных пролетариев, перед которыми выступил чешский писатель. Ганцеров был на этом поистине интернациональном собрании. Когда он вошел в зал, Гашек стоял на трибуне. Говорил по-немецки, но по реакции зала Степан почувствовал, что многое, им сказанное, берет людей за живое. И еще он заметил: в одном зале, собрались вчерашние враги по фронту — русские и немцы, австрийцы и сербы. Еще год-два назад они убивали друг друга. Теперь собрались, чтобы обсудить общие задачи.
Писатель любил интернациональную Уфу, не раз возвращался к ней в своих фельетонах, написанных вдалеке. Вспоминал, когда прослеживал путь Колчака к его гибели.
Ганцеров спросил, читал ли я фельетон «Белые о 5-й армии».
Читал, и не раз. И даже выписал кое-что из него. «Прощаясь с миром, сибирская реакция оставила нам память прошлого вроде своих белогвардейских газет с откликами о боевых действиях 5-й армии...» — писал Гашек. Далее, «Власть народа» за 28 января 1918 года на одной странице о Западном фронте публикует:
«Бугульминское направление. Сведений не поступало» — и на другой стороне появляется первое воззвание адмирала Колчака, верховного главнокомандующего, к офицерам и солдатам русской армии, в котором мы читаем, что кровавая армия германо-большевиков с примесью мадьяр и китайцев угрожает Уфе и что нужно спасти родину. «Я призываю вас сплотиться около меня, как первого офицера и солдата, — говорил покойный адмирал. — Да поможет нам господь бог всемогущий».
— И всемогущий не помог Колчаку, — продолжал Ганцеров. — А нам подсобили братья по классу. Помню, как Гашек на том же митинге говорил: в пятимиллионной Красной Армии иностранных пролетариев не так уж много, но каждый в ней представляет свой народ. В этом сила боевого братства.
Под конец нашего хождения по городу Ганцеров сказал, что осталось лишь еще одно памятное для чешского друга место — Уфимский ликеро-водочный завод. Прочтя недоумение на моем лице, старый типограф объяснил:
— Не подумайте, что мое предложение вызвано повышенным интересом Гашека к Бахусу. В Праге, как вы знаете, он считался завсегдатаем питейных заведений. У нас же, поверьте мне, и капли в рот не брал.
— Что же тогда Гашека связывало с этим предприятием?
— Только местонахождение. Рядом с этим заводом, в приземистом домике, жил сторож Александров со своей рано овдовевшей дочерью Анной Андреевной Малоярославцевой и тремя внучками. Одна, Шура, была приемной. Ее во время всероссийской переписи удочерил муж Анны Андреевны, когда обходил дворы татарской деревушки Петяково, заполняя опросные листы. Из всех детей вдовы сельского сапожника к нему потянулась трехлетняя смуглянка. С согласия матери Малоярославцев увез Шуру с собой.
— А при чем же тут Гашек? — спросил я.
— Потерпите, не перебивайте. Выросла Шура, пришла в типографию, встала к литографическому станку. Заходя в печатный цех, начальник типографии частенько задерживался у этого станка. Брал в руки оттиски, внимательно рассматривал, изредка переводя взгляд на печатницу.
Девушка краснела. Ей казалось, что главный к чему-нибудь придерется. А все кончилось тем, чем обычно кончается в таких случаях: Гашек сделал Шуре предложение. Он не скрывал, что был женат, но семь лет назад жена оставила его и что в Праге у него сын. В Красноярске, куда переехала наша типография, они поженились5. Шурина родня осталась в Уфе. Гашек по-сыновьи относился к Анне Андреевне, называя ее по-чешски — матичко, а она его ласково — Ярославчиком.
С малых лет Шура носила фамилию Львова, а сестры — Романова, Иванова, Зюзина. Львовой, как и сестрам, присвоили фамилию и отчество крестных.
В Уфе я познакомился с одной из сестер — семидесятилетней Татьяной Ивановной Зюзиной. Выяснилось, что Шура родилась в татарской деревушке Петяково, бывшего Бирского уезда. Отец ее — сельский сапожник — все заработанные деньги пропивал.
После его смерти у вдовы остались на руках четыре девочки. Во время Всероссийской переписи из волости приехал писарь Василий Малоярославцев, тогда еще человек бездетный. Ему понравилась самая младшая из сироток, и он, с согласия матери, увез с собой Шуру.
Воспитывалась она в семье Малоярославцевых, и потому Анну Андреевну считала своей матерью.
Пояснения Степана Викторовича помогли понять, почему из всех городов, лежащих на Транссибирской магистрали, Гашек отдал предпочтение башкирской столице. В его командировочном удостоверении, выданном политотделом армии, указывалось, что «при следовании в город Москву разрешается заехать на три дня в Уфу».
Древняя мудрость гласит: в зяте можно найти сына, но у кого дурной зять, тот потеряет дочь. Анна Андреевна, не потеряв Шуру, нашла в Гашеке любящего сына.
Уезжая с женой через Москву в Прагу, Гашек обещал матичке писать о своем житье-бытье. Из Праги он послал не одно, а несколько писем, но Анна Андреевна почему-то не отвечала. Тогда Гашек обратился к председателю Уфимского горсовета за содействием. В большой конверт было вложено незапечатанное письмо на имя Анны Андреевны, которое Гашек просил передать адресату, проживающему на территории ликеро-водочного завода. Свое обращение в горсовет он объяснил тем, что ему неизвестно, «куда девались наши родные, которые жили у сторожа склада Андрея Дмитриевича Александрова».
Гашек всегда помнил свою уфимскую родню, и те не забывали его. В их семье долгое время хранилась единственная фотография Ярослава и Шуры, сделанная в Уфе. А когда сестры Малоярославцевы разъехались, разрезали фотографию на две части: одна — с Гашеком — досталась Лиде, вторая — с Шурой — Зое, оставшейся в Уфе.
Несколько лет назад Гашеков «соединил» чешский журналист 3денек Штястны. Редкая фотография была передана пражскому музею В. И. Ленина, а партийный билет писателя хранится в Москве6.
На восстановленном снимке рядом с одетой в военную форму круглолицей Шурой Львовой стоит худощавый Гашек. На нем — новая гимнастерка, через плечо переброшен ремешок полевой сумки.
Уфимцам, как и чехам, дорог этот снимок времен гражданской войны. Им дорог также и другой, более поздний, сделанный в Праге: Александра Гавриловна среди бойцов чехословацкой армии.
«Снимите свои кресты, мошенники!»
Гашековская статья «Что такое отделение церкви от государства», в которой цитировались параграфы из Евангелия, напомнила Ганцерову о походной библиотечке писателя. Она состояла из нескольких томиков Гоголя, Чехова, Салтыкова-Щедрина и Евангелия.
— Евангелия? — переспросил я.
— Что же тут удивительного? Ярослав Романович вел со «святыми отцами» открытую войну, бил церковников их же оружием. В своих статьях и фельетонах он часто приводил даже отдельные изречения из священного писания. Это помогало ему срывать с попов личину благочестия.
На антирелигиозном фронте Гашек считался «большой силой». В Красной Армии многие политработники разоблачали попов, доказывали реакционную сущность религии, но Гашек это делал лучше других, делал мастерски.
Еще у себя на родине в своих юморесках Гашек высмеивал священнослужителей всех рангов и вероисповеданий. Однако, по мнению Ганцерова, фельетоны в «Нашем пути» отличаются от того, что Гашек писал о духовенстве в Праге. Там он часто прибегал к иносказаниям, намекам. В Уфе же говорил «во весь голос».
Степан Викторович задержался на небольшой корреспонденции, напечатанной под заголовком «Жизнь по катехизису». В ней приводился невыдуманный разговор Гашека с попом, у которого при обыске нашли пулемет и несколько бомб. З.ная, какая кара его ждет, поп всячески изворачивался перед теми, кто его задержал, а под конец не выдержал и расплакался.
«Я хотел его успокоить, — писал Гашек, — и разговорился с ним о воскрешении мертвых, которого он, по символу веры должен ожидать. Не подействовало. Ревел на всю деревню... Не успокоил его даже разговор о жизни будущего века и блаженстве души.
Когда же я с ним поговорил о пользе, какую могут ему принести размышления о смерти, воскрешении и о последнем суде, о вечном блаженстве, поп не выдержал, упал на колени и заревел: «Простите, больше не буду стрелять в вас...»
...В областном архиве мы с Ганцеровым весь день читали комплект «Нашего пути». Он был более полный, чем в других местах. Степан Викторович обратил мое внимание на фельетон «Трагедия одного попа»:
«Жил-был в Уфимской губернии один поп. Звали его Николаем Петровичем Гуляевым. В старое время, за неимением евреев в его селе, ездил на погромы в Самару и Воронеж».
А когда пришла революция, отец Николай решил было переметнуться на ее сторону. Однако, услышав, что «церковь и Советская республика не имеют ничего общего и что его доходы кончились», Гуляев стал молиться за учредиловку, объявив своей пастве, что «учредительное собрание есть творенье божье, совершенно отличное от всех окружающих его тварей».
А потом пришла телеграмма: «Священнику Николаю Петровичу Гуляеву. Так как учредительное собрание разогнано и члены арестованы, приказываем вам немедленно прекратить молитвы в пользу учредительного собрания и вести молитвы за адмирала Колчака».
— Гуляев не только за Колчака, но и за самого дьявола помолился бы, если б ему приказали или заплатили, — заметил Ганцеров. — Продажная душа.
Несколько минут он молча перекладывал один номер газеты за другим, пока не дошел до фельетона «Христос и попы», напечатанного в «Нашем пути» 5 марта.
— А вот еще о продажных душах, о тех, кого Гашек метко окрестил «вернейшими подданными всех царей».
«Статью «Христос и попы» я читал раньше. ОсобенноV нравились ее заключительные строки:
«Прежде попы учили, что власть есть божье установление, имеющее добрую цель — бороться со злом и поддерживать добро и правду в жизни людей...
Советская власть теперь тоже власть, которая поддерживает добро и правду. Скажите мне вы, попы, зачем теперь вы не говорите: должно повиноваться власти не за страх, но за совесть?
Ваш мир — мир рабства.
Ваша религия — религия кармана, и контрреволюция доживает свои последние дни.
С вами нужно поступить беспощадно! Снимите свои кресты, мошенники... вы — контрреволюционеры!»
С контрреволюцией, в какие бы краски она ни перекрашивалась, какими бы лозунгами ни жонглировала, Гашек боролся постоянно.
В обзоре военных действий он сообщает, в каком состоянии находится Колчак, постоянный герой его фельетонов:
«В Сибири правительство Колчака терпело неудачу за неудачей. Битая «народная армия»7 была плохой поддержкой. Волнение среди масс Сибири усилилось...
Союзники, видя неудачи Колчака, отказались ему помогать. Япония вывела свои войска из Сибири, французы и англичане — свои миссии. Чувствуя неминуемость своей гибели, Колчак перешел в наступление. Он влил в свои ряды, которые прорвали фронт Бирск — Уфа, все контрреволюционные элементы, перед которыми стояло «быть или не быть».
Что это за контрреволюционные элементы, влившиеся в колчаковскую армию, Гашек объяснил в статье «Сибирская скоропадчина». Это — собравшиеся вместе буржуазия, ее опора — белые офицеры, бежавшие из Советской России за Уральские горы:
«Мы накануне крупных событий, — предсказывает Гашек, — которые приведут к полному разгрому сибирской скоропадчины и к созданию Советской власти за Уралом и Алтаем.
Поднялось Поволжье и превратилось в огромный военный лагерь. Сверкают на солнце штыки красных стрелков. А эти красные штыки несут с собой неминуемый конец сибирской скоропадчины».
Заметим, когда были написаны эти строки, полные оптимизма и веры в победу, — Красная Армия на Востоке отступала, сдавая один город за другим. Кое-кто впал в уныние. А прозорливый Гашек верил в победу, предсказывая скорую гибель Колчаку.
Степан Викторович по-детски радовался, когда обнаруживал за подписью Гашека забытые им, старым типографом, фельетоны и заметки.
Переписав их краткое содержание, я отправился на междугородный переговорный пункт. Хотелось поскорее поделиться всем прочитанным с Петром Миновичем Матко. Многое оказалось для него неизвестным. А для широкого читателя тем более.
— На каком языке написаны фельетоны? — уточнил Матко.
— На русском.
Для Матко, как и для многих советских друзей Гашека, такой ответ не был открытием, а лишь подтверждением уже известного.
Как-то, рассказывая по радио о работе в газете «Наш путь», позже переименованной в «Красный стрелок», я сообщал, что все статьи и фельетоны — их было до полсотни — Гашек написал по-русски. Не успел я покинуть студию, как раздался телефонный звонок. Дотошный радиослушатель недоумевал: «Вот вы говорили, что Гашек владел русским языком свободно, а я в одной книге прочел, что он лишь пробовал писать по-русски для красноармейской печати и пользовался, естественно, услугами переводчика».
Нет, Гашек не нуждался в переводчике. Смолоду он в подлинниках читал Гоголя, Чехова, Горького, Льва Толстого и других классиков. Он настолько изучил язык, что без помарок писал по-русски фельетоны, памфлеты для «Красного стрелка», а также листовки, приказы, инструкции. В протоколе, составленном в полицейском участке в Праге, на вопрос: какие иностранные языки знает, задержанный Гашек первым назвал русский. А когда в молодости Ярослав ухаживал за Ярмилой Майеровой, дочерью владельца скульптурной мастерской в Праге, и настойчиво добивался ее руки, он нередко посылал ей стихотворные послания, написанные по-русски. Раздобыл для Ярмилы грамматику русского языка.
...Петр Минович попросил снять копии всех нужных ему фельетонов и статей и, если мне придется задержаться в дороге, переслать их по почте в Москву для готовящейся гашековской выставки.
— Мой домашний адрес вы, надеюсь, не забыли?
В этот вечер мне дважды пришлось повторить адрес Матко: первый раз, когда разговаривал с ним, второй — как только вышел из телефонной будки.
— Простите за беспокойство, — обратился ко мне юноша в светлом плаще. — Не скажете ли вы нам, — он показал рукой на стоявших рядом девушку и парня, — как попасть в музей Гашека? Мы оказались невольными слушателями вашего разговора с Москвой.
Юноша объяснил, что он и его товарищи — ленинградские студенты-филологи. Путешествуют по стране. Две недели гостили в Москве, посетили музеи Горького, Толстого, Достоевского. А вот о гашековском слышат впервые, в путеводителях он не упоминается.
Ответил, что такой музей существует. Размещен он в квартире московского инженера. Открыт лишь по вечерам, часов с семи, когда Петр Минович возвращается с работы домой.
С помощью Ганцерова удалось также установить, что писатель не только руководил армейской типографией, сочинял фельетоны, юморески для «Нашего пути», был секретарем Уфимского комитета для иностранных коммунистов, но еще и представлял по всей Уфимской губернии Австро-Венгерский Совет рабочих и солдатских депутатов. Этот Совет основали в Москве бывшие военнопленные, уроженцы Австрии и Венгрии; на местах он имел своих представителей, которые вербовали добровольцев в Красную Армию, занимались трудоустройством своих земляков, вели среди них культурно-просветительную работу.
Ганцеров вспомнил, что в «Нашем пути» был опубликован не то приказ Гашека, не то обращение к венграм, волею судеб оказавшимся в Уфимской губернии.
— Когда это было?
— Ранней весной девятнадцатого. После рождения Венгерской Советской республики. Наша газета издавалась в Белебее. Гашек явился в типографию возбужденным, радо,- стным. Мы его редко таким видели. «Ребята! — не говорил, а кричал он. — В Будапеште Советская власть! Ура, ребята!»
— В те дни, — продолжал Степан Викторович, — настроение у наших ребят, прямо скажем, было невеселое: только что Уфу неожиданно сдали. Под колчаковским сапогом остались наши родные и близкие. Кругом темно, а тут словно солнечный луч пробился. В центре Европы — в Венгрии — революция, и не какая-нибудь, а пролетарская! Гашек протянул мне густо исписанный листок: «Набирай, Перец, да поскорей. Мы должны помочь новой Венгрии!»
Помочь Венгрии! Давно ли Гашек выступал с гневными памфлетами против Австро-Венгрии, разоблачал сначала одряхлевшего Франца-Иосифа, потом сменившего его Карла. А теперь, когда их трон пал, когда в Венгрии создано государство рабочих и крестьян, как подлинный интернационалист, не мог этому не радоваться.
Вслед за Ганцеровым мысленно повторяю: «Мы должны помочь...» Знакомая гашековская фраза. Я читал ее в обращениях, к чехам и словакам, написанных в Москве и Самаре: «Мы должны помочь новой России!» С такими же призывами писатель обращался к венграм, оказавшимся в Башкирии.
Позже установил, что документ, который набирал Гайдаров в Белебее, был напечатан не в одном, а в двух мартовских номерах «Нашего пути». Это обращение было написано в стиле тех героических лет:
«Всем венгерским гражданам, проживающим в Уфимской губернии.
В Венгрии победила пролетарская революция. Вся власть в Венгрии перешла в руки рабочих и крестьян. Отныне Венгрия объявлена социалистической республикой. Она состоит в оборонительном и наступательном союзе с Российской Социалистической Республикой. В силу этого союза против врагов рабочего класса — объявляю всеобщую мобилизацию до сорока год8 всех венгерских граждан, проживающих в Уфимской губернии. Они должны записаться в трехдневный срок в Губернском Военном Комиссариате в городе Белебее. С неподчиняющимися этому приказу будет поступлено как с предателями Венгерской Социалистической республики.
Уполномоченный Австро-Венгерским Советом Рабочих и Солдатских депутатов Ярослав Гашек»9.
Расспрашиваю Степана Викторовича, как прошла мобилизация, сколько иностранных пролетариев уехало на родину, как их напутствовал Гашек и рассказывал ли он тогда ему об этом?
— Говорить ему тогда некогда было. Дневал и ночевал в губвоенкомате. Там и распоряжения подписывал, а в типографию почти не заглядывал.
Желающих помочь молодой Советской Венгерской республике нашлось немало. Гашек беседовал с каждым, хлопотал об экипировке венгров, о вагонах для отправки их на родину.
— И это понятно, — подчеркнул Ганцеров, — наивысшим счастьем его было — бороться за счастье других.
«Если бы их раздеть...»
Я уже сидел на чемодане, когда в гостиницу прибежал Степан Викторович.
— Володю Михайлова выписали из больницы, — бросил с порога. — Ждет нас.
Радостно. Еще один человек, хорошо знавший Гашека, объявился. Откладываю отъезд и отправляюсь с Ганцеровым к его товарищу.
В армейской типографии работали четыре брата Михайловых. Когда Гашека назначили заведующим иностранной секцией поарма, он передал типографию старшему из братьев — Владимиру.
Рассказанное им поначалу не представляло большого интереса. Владимир Степанович лишь подтверждал уже слышанное от Ганцерова. Тот, не стесняясь, перебивал: «Да я уж об этом, Степаныч, сказывал...»
— А про людей с нечистым прошлым? — Михайлов пристально посмотрел на Ганцерова. — Помнишь, Перец, как Романыч в открытых письмах в редакцию вывел на чистую воду Кобусова, Субеева и Мильниченко?
Открытое письмо появилось в армейской газете 15 февраля девятнадцатого года — через два дня после того, как в Уфе произошел эпизод, глубоко возмутивший писателя.
Уполномоченный губернским полиграфотделом, некий Кобусов, напившись пьяным, раскатывал в санях по городу и орал: «Вот как комиссар гуляет!..» Под крылышком этого гуляки вольготно жилось людям с нечистым прошлым — Субееву и Мильниченко. В анкетах эти люди выдавали себя за рабочих, на самом деле они до революции эксплуатировали рабочих.
Обращаясь в редакцию, Гашек писал:
«Товарищ редактор! Прошу поместить в Вашей уважаемой газете следующее:
При устройстве Советской республики надо соблюдать, чтобы во всех советских учреждениях были люди, соответствующие своему назначению и не дискредитирующие своими поступками республику, люди с чистым прошлым.
Всех бессовестных работников, которые предательски губят народное уважение к власти трудящихся, надо беспощадно прибивать к позорному столбу, изгонять из учреждений и наказывать самыми строгими мерами революционного времени».
Письмо, в котором люди с нечистым прошлым ставились к позорному столбу, заканчивалось так:
«Принимаю всю ответственность за свое письмо и прошу Революционный Трибунал дело Кобусова разобрать, а Революционный комитет устранить граждан Мильниченко, Субеева от их должностей, сменив их честными незапятнанными рабочими — печатниками».
Михайлов помнит, что дело Кобусова трибунал рассмотрел. И он получил по заслугам. Мильниченко же отстранили от руководства типографией, а с Субеевым пришлось еще повоевать. У него нашлись защитники в типографии «Восточная печать», приславшие опровержение.
Оно было напечатано в газете вместе с ответом писателя. Гашек до конца разоблачил Субеева и его защитников.
«Это лицо, — указывал он, — которое прежде защищало интересы хозяев и торговало чужим трудом. Такими эксплуататорами были не только хозяева, но и приказчики, и заведующие предприятиями и прочие! Понятно, если бы гр. Су- беев защищал только интересы рабочих, его бы давно хозяева прогнали, а что у него только начальное образование и что он поступил в типографию почти мальчиком, — это еще не значит, что гр. Субеев не мог быть эксплуататором. Как заявляют авторы письма, что гр. Субеев был сам «эксплуатируемый» в качестве заведующего — непонятно. По-видимому, работают в бывш. типографии «Воет. П.» граждане очень смирные, добрые, которые все уже забыли и рады сказать даже, что их заведующий боролся за улучшение рабочего быта. По-моему, это было всегда задачей союза печатников и никогда заведующих. Как смотрит на гр. Субеева союз печатников, видно из того, что его прошение о принятии в члены союза было на собрании союза 10 февраля отклонено и он не принят членом. Понятно, если бы он был друг рабочих, как в заявлении, он был бы принят.
Но удивительно, что за его принятие в члены на собрании союза не голосовали даже представители типографии «Восточная печать», которые подписали несколько дней спустя «письмо в редакцию».
Этим прекращаю полемику и прошу еще раз Рев. комитет устранить его от должности и на его место поставить рабочего».
— Субеева потом отстранили, — продолжал Владимир Степанович. — На его место назначили человека добросовестного, честного. А Романыча за его непримиримость к тем, кто «торговал чужим трудом», уфимские полиграфисты стали еще больше уважать.
Михайлов вспоминает еще один любопытный случай, связанный с борьбой Гашека за справедливость.
Когда ранней весной девятнадцатого года Красная Армия вынуждена была оставить Уфу, не все рабочие военной типографии успели эвакуироваться и получить зарплату за первую половину марта. Позже, когда Советская власть в городе была восстановлена, губфинотдел отказался выдать полиграфистам заработную плату. Более того, тех, кто вынужден был остаться в Уфе, готовы были обвинить чуть ли не в предательстве. Гашек и тогда заступился за рабочих.
— Жалованье им выдали, да дело разве только в деньгах, — продолжал Михайлов. Главное, с людей пятно сняли, честь им вернули. Они ведь не были виноваты ни в чем.
Позже в Москве, в бумагах, хранящихся в архиве, я обнаружил документ, подтвердивший услышанное в Уфе.
Доказывая справедливость требований рабочих, Гашек писал в политический отдел 5-й армии:
«Типография существовала до 13 марта с. г. — до времени оставления Советской властью Уфы. Служащие и рабочие типографии выехать из Уфы вместе с другими советскими учреждениями не имели возможности, т. е. не имели точных сведений о времени оставления г. Уфы, и им не было предъявлено заранее официального распоряжения об обязательной эвакуации с учреждением и не были предоставлены для этого необходимые средства. Оставшимся, не по их вине, служащим и рабочим, не было уплачено за спешностью выезда из Уфы советских учреждений жалованье с 1 — 13 марта».
Гашек воевал с бюрократами, разоблачал их. Уже не первый год существовали народные комиссариаты и управления, а из уфимского губфинотдела однажды прислали в типографию заказ на бланки со старыми названиями, вроде «казначейство», «департамент». Гашек заказа не принял, а в «Нашем пути» появился его фельетон «Замороженные чиновники в советских учреждениях».
«Для этих чиновников, — писал он, — советский строй остается непонятным.
Они служили царю, служили Керенскому, служили белым. Только вывески над учреждениями перекрасились с занятием Уфы нами, но внутри остались те же самые попугаи, которые не стремятся к пониманию окружающего...
Притом говорят: «Мы только служим, мы беспартийные». При этом страшно обидно, что много партийных интеллигентных людей или искренне сочувствующих Советской власти не могут найти в Уфе никакой должности, потому что в советских учреждениях находятся беспартийные глупцы, которые плачут при снятии икон в советских учреждениях.
...Красный свет бьет в окно, но в комнатах сидят люди с воспоминаниями о кадетской жизни, не интересующиеся в настоящее время ничем, кроме сосиски с капустой.
Если бы их раздеть, то на груди их можно было бы найти портрет губернатора. Они остались служить Советской власти, потому что им деваться некуда.
Эти безобидные люди презирают Советскую власть, но тем не менее служат ей.
Они не поняли новую жизнь, они замороженные и растают только на своем солнце, которое, конечно, вне советского строя».
Под конец наш разговор зашел о редакторах армейской газеты. Их было несколько. Старые наборщики вспомнили спокойного, уравновешенного Василия Сорокина, темпераментного Яна Грунта, тоже поэта, выпустившего в дни революции сборник стихов «Кандальный звон» (в письме к председателю Уфимского горсовета, присланном из Праги, на которое я уже выше ссылался, Гашек сделал следующую приписку: «Привет тов. Грунту, редактору, ежели в Уфе».
Но Грунта в Уфе уже не было: перевели в Москву.
Вспомнили его земляка, пламенного Яна Димана. После Грунта он редактировал армейскую газету. Называлась она тогда уже не «Наш путь», а «Красный стрелок».
— Диман писал звонко, — с восхищением сказал Михайлов, — был мастером на все газетные руки: передовую так передовую, фельетон так фельетон, заметку — так и заметкой не гнушался. А здоровяк был!.. Но и его сыпняк свалил.
— А ты, Степаныч, не ошибаешься? — остановил Михайлова Ганцеров. — Сдается мне, что уже позже, в двадцатых годах, Диман какую-то брошюру выпустил. Да названия не припомню, а фамилию на обложке своими глазами видел: «Ян Диман». Вот кто бы мог порассказать о Гашеке!.. На целую бы книгу набралось.
Сколько раз приходилось мне слышать эти обнадеживающие слова «мог бы», за которыми следовало разочаровывающее «увы»! И все же я решил порыться в библиотечных каталогах. Изредка встречалась фамилия Диман, но инициалы не совпадали. Наконец обнаружил и то и другое: статью за подписью Я. Димана, опубликованную в Риге в пятидесятом году.
Значит, жив, здоровяк. Прав был не Михайлов, а Ганцеров. Впрочем... Диманов в Латвии, что Ивановых на Руси...
Связываюсь с постпредством Латвийской ССР в Москве. Беседую с консультантом по культуре. Готов помочь, обещает через неделю все выяснить.
Проходит неделя, вторая, месяц. Нужный мне Диман в Риге не обнаружен.
Михайлов говорил, что Ян Янович был большим книголюбом. Нет ли его среди читателей Рижской республиканской библиотеки? Послал открытку главному библиографу Микельсон. Она меня как-то выручала. Авось поможет найти и Димана?
«Авось» оказалось на сей раз надежным: получил от нее письмо с точным адресом. «Ян Янович Диман, бывший редактор газеты «Красный стрелок», проживает в Риге, по улице Горького, дом 123, квартира 7». Внизу — приписка: «Вы можете связаться с ним и получить все необходимые сведения».
В этот раз к услугам почты решил не прибегать.
Диман жив, Диман смеется!
И вот я в Прибалтике. В гостях у персонального пенсионера Яна Яновича Димана.
Высокий, стройный, не согнутый годами, неугомонный и нёуемный, каким описывали его Михайлов и Ганцеров, журналист-ветеран весь в работе: пишет статьи, выступает с лекциями, докладами.
Тогда в Сибири Диман действительно болел сыпняком. Его сняли с поезда, отправили в тифозный госпиталь, но молодой организм не поддался, одолел болезнь. Через несколько месяцев Ян вернулся в строй. А когда гражданская война кончилась, остался работать в Сибири.
— Я из крепкой породы, — улыбается он. — Те дни хорошо помню.
И он рассказал, когда, при каких обстоятельствах познакомился с Гашеком.
Было это ранней весной девятнадцатого года. Штаб 5-й армии вместе с политотделом и редакцией газеты стоял «на колесах» на станции Кротовка, неподалеку от Самары.
Газетой бойцы зачитывались, большевистскому слову верили. Дорога к вагону-редакции была утоптана множеством ног.
— Сидим мы в вагоне, работаем, каждый за своим столом. Посредине вагона — «буржуйка», по углам — койки. Входит незнакомый мне военный, среднего роста, в английском френче, через плечо на узеньком ремешке — полевая сумка, на голове — черная кожаная фуражка с красной звездочкой.
Вошедший поздоровался с каждым за руку. Начал с секретаря редакции Веры Засыпкиной — по газете ее знали как Веру Чужую.
— А-а, Гашек! — воскликнула Засыпкина и представила его мне, новому сотруднику редакции: — Знакомься, Диман, это наша «производственная база»!
Мы обменялись рукопожатиями. Фамилия Гашек мне тогда ничего не говорила. Засыпкина же знала Гашека и всю его родословную. Познакомились еще летом восемнадцатого года, после того как кончились его вынужденные скитания по Заволжью и Гашек стал Гашеком.
Перекинувшись со мной несколькими словами, Ярослав подсел к редактору Яну Грунту, но поговорить им не удалось: приходилось отбиваться от наседавших любопытных сотрудников.
Обычно за словом Гашек в карман не лез. Отвечал так, что волей-неволей захохочешь. Сам же — не улыбнется.
Воспоминания Яна Яновича изобиловали любопытными деталями.
— Спустя несколько дней после нашей встречи, — продолжал Диман, — я с Засыпкиной возвращался в редакционный вагон. Шли вдоль поезда. Редакция с типографией стояли на последнем пути, за ним — уже степь. Дверь вагона полуоткрыта: одна половина отведена под бумажный склад, другая служит квартирой для Гашека с женой. Засыпкина рвется в гости, я ее отговариваю: нельзя, мол, без приглашения. Но Вера не признает никаких церемоний. Подымается по лесенке и тянет за собой.
В полутьме узнаю Гашека. Рядом с ним — Шурочка.
...В вагоне уютно, тепло. Чувствуется заботливая женская рука: даже кипы бумаг, заменяющие кровати, кажутся удобными постелями.
Говорим о том, о сем. Шура хлопочет с ужином, в беседе участия не принимает. Исподволь, незаметно Засыпкина переводит разговор на «женский вопрос». Ее хлебом не корми, дай только «женский вопрос»! И Гашек, по ее убеждению, как и все вообще мужчины, — эксплуататор. Он, лукаво прищурившись, ждет: заступится ли за него Шура? Она улыбается и отрицательно качает головой: решительно не согласна с такой характеристикой...
Отчетливо представляю себе эту сцену в вагоне. Спрашиваю Димана:
— Встречались ли вы после Кротовки?
— И не один раз. В Уфе. Там типография нашей армейской газеты находилась на одной из центральных улиц — не то что в вагоне. Кабинет Гашека — просторная, светлая комната с добротным письменным столом посередине и большим окном-витриной на улицу. Ярослав Романович — именинник, гордый ходит по кабинету. Он в том же защитном френче, в котором я его видел в Кротовке, с той же полевой сумкой на тоненьком кожаном ремешке — с ней он никогда не расставался. В сумке хранил какие-то ценные записи. Может быть, это были «заготовки» для «Швейка».
— Вы говорите, что это было летом? — уточняю я. — А день Ярослава, как известно, чехи отмечают ранней весной.
— Вы меня не поняли. Гашек ходил по кабинету именинником, потому что в тот день в армейской газете был напечатан его блестящий фельетон, разоблачающий «святое войско».
Диман дал точную оценку этому фельетону, назвав его одним из лучших. Написан он был на злобу дня. Летом девятнадцатого года, когда колчаковский фронт трещал по всем швам, адмирал вынужден был объявить всеобщую мобилизацию. В этом ему помогало реакционное духовенство: в городах и селах устраивались молебны. Из церковнослужащих и монахов формировались дружины «святого креста».
Появление этого фельетона для всех сотрудников, и особенно для Димана, тогда еще молодого журналиста, было сенсацией. Он восторгался, как остроумно умеет писать «производственная база», какой искрящийся юмор, какая едкая сатира на новоявленного «правителя всея Руси», на реакционное духовенство!
— Не помните, Ян Янович, название фельетона?
— Простите, запамятовал.
— Не «Дневник попа Малюты из полка Иисуса Христа»10? — И тут же достаю из папки, где собраны копии фельетонов и статей, написанных Гашеком по-русски (папка все время со мной в пути), запомнившийся Диману фельетон.
Ян Янович читает. При первых же строчках из «Дневника» лицо его расплывается в улыбке.
— Да, это тот самый фельетон, — обрадованно подтверждает он.
Вот Диман доходит до записи, в которой поп Малюта советует Колчаку: «Мужайся, Александр IV! Иди на свою Голгофу. С тобою крест святой, дворянство, купцы, офицеры и помещики. Твое войско, побиваемое красными, переходит на их сторону, но с тобой воинство небесное.
Красные взяли Уфу, Пермь, Кунгур, Красноуфимск, идут на Екатеринбург и подходят к Златоусту. «Оскудеша очи мои в слезах, смутища сердце мое». (Плач Иеремии, 2 глава, II ст.)».
Читая эти строки, Ян Янович смеется. Смеется заразительно, раскатисто. Должно быть, так, как полвека назад, когда в первый раз прочел этот фельетон, написанный Гашеком на уфимском материале.
Примечания
1. В воспоминаниях старой большевички А. Янышевой, опубликованных в «Правде» 6 февраля 1977 г., рассказано об этом:
«Ваня Чугурин провел меня на вокзал. Он волновался. Ему предстояло вручить Владимиру Ильичу партийный билет. Ванечка учился у Ильича во Франции. И когда Ленин приехал и товарищи окружили его, Ваня подошел и спросил:
— Владимир Ильич, вы узнаете меня?
— Товарищ Чугурин, — сказал Ленин.
И они обнялись».
2. Слово «буржуй» Гашек заменил в фельетоне на «буржуа».
3. В этот день белые захватили Уфу.
4. «Отойдем последними!» Что-то похожее я прочел в одном документе, хранящемся в Центральном архиве Советской Армии, воздающем должное Гашеку и работникам армейской типографии.
«Когда наша армия, — говорилось в докладе, — вынуждена была откатиться от Уфы, типография со своей маленькой горсточкой людей отступила в последних ее рядах и работала не покладая рук.
В это время типография выбрасывала десятки тысяч, даже сотни тысяч разных воззваний, листовок, обращенных как к обманутым солдатам колчаковской армии, так и к тов. красноармейцам, дрогнувшим в это время».
5. В архиве этого загса, в книге регистрации браков, есть запись, сделанная 15 мая 1920 года. В графе «жених» — Ярослав Романович Гашек; род занятий — начальник интернационального отделения политотдела 5-й армии. В графе «невеста» — Александра Гавриловна Львова; род занятий — печатница типографии газеты «Красный стрелок».
6. В репортаже из Центрального музея В. И. Ленина, опубликованном в «Правде» 29 августа 1977 г. и озаглавленном «Они были первыми», сообщалось:
«Мы видим первые билеты соратников Ильича — С. М. Кирова, Н. К. Крупской, Г. К. Орджоникидзе... Рядом билет чехословацкого писателя-интернационалиста Ярослава Гашека с анкетным бланком».
7. В 1918 году в Самаре был учрежден КОМУЧ — так называемый комитет членов учредительного собрания. Созданное КОМУЧем под покровительством Антанты разношерстное войско в приказах именовалось «народной армией».
8. Так в тексте.
9. В обращении к иностранным пролетариям, возвращавшимся на родину, Гашек писал:
«Первейшим долгом всех вас должен быть организованный разрыв со всеми лакеями буржуазии.
Ваша обязанность быть дома, на родине, немедленно вступить в организации революционного пролетариата. В Венгрии, Чехии, Австрии — в партию коммунистов, в Германии — в партию спартаковцев.
Вы все, воспитанные великой пролетарской Октябрьской революцией в России, должны помогать товарищам в своей стране».
10. Этот фельетон был напечатан в «Красном стрелке» 9 июля 1919 г. Он несколько раз включался в гашековские сборники, выходившие в разные годы в Москве. И каждый раз издатели почему-то опускали авторскую пометку: «Материал взят из подлинника». Этим Гашек подчеркивал, что в основу «Дневника» были положены подлинные факты.
