Дунаевский А. Иду за Гашеком
Часть первая
Глава 2. Похождения Ярослава Гашека
Мне пришлось в течение двух месяцев, прежде чем я добрался до Симбирска, блуждать по Самарской губернии, играть печальную роль идиота от рождения.
Я. Гашек
Вынужденные скитания
После Пензы пали Сызрань, а за ней Самара. Губком партии, самарские отряды и дружины отступили по Волге к Симбирску. Гашек остался в Самаре, внезапно захваченной белочешскими мятежниками.
Почему же он не ушел со своим отрядом?
Адельсон-Вельский об этом ничего не знал. Были бы живы Валериан Куйбышев или писатель Алексей Дорогойченко1, тогдашний председатель губисполкома, многое бы прояснилось.
Могли бы пролить свет и те, кто видел писателя накануне мятежа — чехословацкие красноармейцы. Но одни сложили головы в боях за волжскую землю, судьба других неизвестна. Говорили, что один из тех, кто подписывал с Гашеком самарское воззвание, приезжал недавно в Куйбышев.
— Франц Шебеста? — подсказываю Максиму Григорьевичу. — Он вторым, после Гашека, поставил свою подпись под обращением от имени чехословацких коммунистов.
— Не он. Его послали в Москву на учредительный съезд чехословацких коммунистов. В Самару не возвращался.
— Тогда Йозеф Поспишил?
— Может быть. На фамилии, особенно иностранные, у меня память неважная. Города же держатся крепко: помню, писали, что он из Брно.
Все так, верно. Поспишил, чья подпись под обращением стояла в газете третьей, как руководителя военного отдела по формированию чехословацких отрядов Красной Армии, жил в Брно.
Как же быть? Поспишил, его свидетельства очень важны. Ведь он бок о бок работал с Гашеком, виделся с ним в день падения Самары, мог быть в курсе его планов.
В Брно живет Иван Юрьевич Щадей. Профессор, большой друг советской литературы, приверженец поискового жанра, сделавший интересный доклад на международном симпозиуме в Софии о книгах, посвященных воинам-интернационалистам. Обратился к нему за помощью. Выяснилось, что Поспишила тяжелый недуг приковал к постели.
Иван Юрьевич встретился с ним, записал все рассказанное и прислал мне. Вот что вспомнил Поспишил:
«В ночь на восьмое июня мы с Гашеком находились со своими тремя взводами на станции Самара. До последней возможности сдерживали натиск мятежников, прорвавшихся через самарский железнодорожный мост. В начавшейся суматохе мы потеряли связь с советским командованием и со своими отдельными группами. Стало ясно, что наших сил не хватит, чтобы удержать станцию и город. В самый последний час мы вспомнили, что в гостинице «Сан-Ремо», где была наша резиденция, остались различные документы, в том числе списки добровольцев-чехословаков из нашего отряда. Чтобы эти материалы не попали в руки врагов, решено было, что Гашек пойдет в «Сан-Ремо» и возьмет или уничтожит все ценные бумаги. Договорились встретиться на станции.
Гашек отправился в «Сан-Ремо». Но вернуться уже не успел, мятежники захватили станцию, а вскоре и весь город оказался в их руках.
Гашек вынужден был уйти из города в другом направлении...»
В другом направлении... В каком? Он мог вернуться в Москву, чтобы продолжать сотрудничать в «Прукопнике». Мог остаться в Самаре на подпольной работе. Мог бродить по окрестным селам и деревням, выдавая себя не за того, кем был на самом деле.
Первые два предположения Матко решительно отклонил. Опираясь на сообщение Здены Анчика (с этим интересным человеком я познакомлю читателя во второй части книги), Петр Минович был уверен, что писателя спасло то, что не раз спасало его бравого солдата Швейка: Гашек прикинулся полоумным сыном немецкого колониста, который ребенком убежал из дому и бродит по Поволжью в поисках правды.
Поволжье — огромный по своей территории край, под стать Франции. И населенных пунктов в нем тысячи. Через какие же из них Гашек шел, каким путем пробивался к Красной Армии?
Разумеется, на эти вопросы могли в первую очередь ответить те, кто помогали Гашеку укрыться от белочешских ищеек.
Но как их найти? Ведь с тех пор прошло более сорока лет. Да и могли ли они запомнить одинокого путника, просившегося на ночлег? Гашек, надо думать, не представлялся Гашеком. Наоборот, он вынужден был, как и его любимое детище — Йозеф Швейк, носить маску идиота.
Немытый, нечесаный, придурковатый, с блуждающей улыбкой на лице, он бродил по селам Поволжья. Именно таким он мог запомниться волжанам.
Много путей-дорог ведут из Самары в Симбирск. По какой же из них шел Гашек? В каких населенных пунктах — русских, мордовских, татарских — он находил приют?
Решил прибегнуть к помощи куйбышевского областного радио. Рассказал о цели поисков, обратился к своим слушателям с призывом:
«Может быть, среди вас найдутся люди, помнившие Ярослава Гашека по совместной борьбе в революционной Самаре? Может быть, живы те, кто летом восемнадцатого года встречал на пыльных дорогах Самарщины странника, разыгрывавшего из себя полоумного сына немецкого колониста? Может быть, отзовутся те, в чьих домах и избах чешский писатель находил радушие и гостеприимство, издавна присущее волжанам?»
Признаться, я не очень верил, что найдутся люди, помнившие Ярослава Гашека, прятавшие его от белочешских ищеек. Ведь столько лет прошло, столько событий свершилось!..
Несколько откликов все же пришло. Но не от тех, кто прятал Гашека, рискуя своей жизнью. Отозвались знавшие чешского литератора по Самаре, по работе в легальных условиях.
Василий Лаврентьевич Трусиков, бывший боец первого Самарского советского полка, сообщил, что видел Гашека на красноармейском митинге. Его представил собравшимся Валериан Владимирович Куйбышев, бывший тогда председателем Самарского ревкома. Говорил о нем как о большом друге молодой Советской республики.
— С первого взгляда, — вспоминал Трусиков, — нам полюбился этот замечательный человек. Голос у него был негромкий, а выступал он здорово: с шуточками, прибауточками. Весело было его слушать. А как Гашек самарскую анархию разыграл!..
— На том же красноармейском митинге?
— Нет, раньше, когда только в Самару приехал. В городе в то время было несколько мелкобуржуазных партий: меньшевики, эсеры, бундовцы, максималисты и другие. Гашек попал на митинг к анархистам. Стоило только председателю объявить, что выступит представитель чехословаков, как те, кто ратовал за «анархию — мать порядка», дружно зааплодировали. А когда Гашек сообщил, что у себя на родине он состоял в такой же партии, анархисты устроили ему овацию.
Но после небольшой паузы оратор заявил, что это было в молодости, по заблуждению, и что он давно и навсегда порвал с анархистами.
И тут началось невообразимое: разочарованные анархисты стали прерывать выступающего репликами, послышался свист, посыпались угрозы. Гашек умел отбиваться. Его остроумные ответы, каламбуры вызывали в зале хохот, гул одобрения. В конце собрания он настолько овладел аудиторией, что митинг закончился победой Ярослава.
...Была у меня на примете одна бывшая самарская комсомолка, теперь уже пожилая женщина, будто бы прятавшая Гашека от белочехов. В молодости сверстники ее звали Оля Огонек.
О ней рассказал Петр Минович Матко. К сожалению, кроме имени, ничего он сообщить, не мог: ни фамилии, ни адреса...
В Куйбышеве поговорил с Федором Поповым, историком, автором книги о разгроме самарской учредиловки.
— Оля Огонек... — повторил Федор Гаврилович. — Мало ли таких Оль было тогда в комсомоле! И все с огоньком. Знали бы фамилию — ответил бы.
Набираюсь терпения. Ищу старых самарских коммунистов и комсомольцев. В Куйбышеве их по пальцам можно было перечесть. Многих, кто остался в живых, судьба разбросала по городам и весям.
Поговорил с теми, кто осел на Волге, но получил примерно такой же ответ, как и от Федора Гавриловича.
Обратился в областной комитет партии. Там посоветовали поговорить с В. А. Кожевниковой, старшим редактором книжного издательства: Кожевникова, дескать, готовила сборник о гражданской войне в Самарской губернии, ей и карты в руки.
— К сожалению, я ничего не знаю об Оле Огонек, — ответила Кожевникова. — Но если вас интересуют материалы о Гашеке, то могу подсказать, где они лежат. Совсем недавно редакция альманаха «Волга» получила статью о пребывании чешского писателя в Самаре. Ее прислала старая большевичка не то с Урала, не то с Украины.
Редакция «Волги» находится на одном этаже с областным книжным издательством. Там подтвердили: воспоминания о Гашеке были получены, но редколлегия не смогла их использовать.
Прошу разрешения ознакомиться с рукописью.
— Мы возвратили ее автору — Миненко-Орловской, — спокойно отвечает секретарь редакции.
Сохранился ли ее адрес? Через полчаса получаю его: Черкасская область, Корсунь-Шевченковский район, село Стеблев.
— Автор приезжала в Куйбышев?
— Нет. Рукопись приносила в редакцию ее родственница — Нина Васильевна Каноныкина. Живет она в нашем городе, в «серых домах».
Вечером того же дня — у Каноныкиной. Рассказываю, зачем пришел.
— Я в курсе дела, — ответила, улыбаясь, Нина Васильевна. — Читала воспоминания племянницы. Она хорошо знала Гашека.
Нина Васильевна объяснила: Олин дядя, Николай Павлович Каноныкин, преподававший словесность в Бузулукской гимназии, однажды познакомился в Тоцке с лагерным юмористом. Ему, человеку, близкому к литературе, захотелось вызволить Гашека из неволи. Каноныкин уговорил отца Миненко-Орловской, деятеля Бузулукской земской управы, взять чешского литератора, отлично знавшего немецкий язык, в свою семью в качестве домашнего учителя.
Пока велась переписка между земством и лагерной администрацией, Гашек успел записаться в легионеры и уехал в Киев, где создавались чешские полки.
Когда он весной восемнадцатого попал в Самару, знакомство с Каноныкиным возобновилось. Но встречались они редко: Гашек — большевик, Каноныкин — ярый учредиловец, член самарского правительства. При обысках патрули обычно обходили стороной его дом и дачу.
После того как белочехи захватили Самару, Гашек пришел на каноныкинскую дачу.
— Это Оля, наша Оля Огонек предоставила ему убежище, — продолжала Нина Васильевна. — Она при большевиках в газете работала.
— Как вы назвали Миненко-Орловскую?
— Оля Огонек. Так у нас ее прозвали.
...Оля познакомилась с Гашеком за несколько недель до появления его на даче. Познакомилась в редакции газеты «Солдат, рабочий и крестьянин».
Однажды, вернувшись из поездки в деревню, она прямо с вокзала вместе с Николаем Кочкуровым (будущим писателем Артемом Веселым) направилась в редакцию. Там кроме юного сотрудника она застала двух военных. Один из них оказался Ярославом Гашеком. Между чешским писателем и юношей шел оживленный разговор о литературе, и в частности об отношении к творчеству Льва Толстого. Гашек говорил о большой ценности его литературного наследства для победившего пролетариата, юноша же пытался развенчать Толстого.
Желая помочь юноше, Николай Кочкуров тут же ринулся в бой и получил от Гашека достойный отпор. Спокойный юн, точные и меткие реплики вывели Николая нз равновесия: он, хлопнув дверью, вышел из здания редакции.
— Оля осталась, она не ушла за ним, — продолжала Нина Васильевна. — Гашековская логика и умение вести спор произвели на нее сильное впечатление. Последняя их встреча состоялась на даче в Зубчаниновке. Строение, в котором скрывался Гашек, сохранилось. Его вам охотно покажет мой муж, Михаил Павлович, младший брат Каноныкина. Он сейчас на курорте, вернется к концу недели.
Я дождался возвращения Каноныкина, и мы вместе побывали в Зубчаниновке. Того дачного строения уже не было. На его месте стояла одинокая труба.
— Вот здесь Оля прятала Гашека, — указал Михаил Павлович.
Я настолько обрадовался этому сообщению, что на другой же день объявил читателям «Волжской коммуны»2: первый населенный пункт на пути скитаний Ярослава Гашека — Зубчаниновка.
Позже выяснилось, что поторопился. Оказывается, в Зубчаниновке Н. Каноныкин жил не в восемнадцатом, а в двадцать первом году. И Гашек, разумеется, там не мог скрываться. Эту существенную поправку внес сам Михаил Павлович.
«Насчет Зубчаниновки, — писал он, — я ошибся. Брат приобрел там дом значительно позже. В июне восемнадцатого года он жил в поселке под названием «Дачи», неподалеку от того места, где я теперь живу. Об этом сообщила Миненко-Орловская».
Разрешите представиться
Ольга Ксенофонтовна не заставила себя долго ждать. Она быстро откликнулась на мое письмо. Теперь с ее слов я узнал, что, когда белочехи находились в Самаре, она вместе со своей старенькой няней, Дементьевной, жила на каноныкинской даче. Ее предупредили, что сюда должен явиться человек, выдающий себя за полоумного сына немецкого колониста из Туркестана.
Девушка посвятила няню в свою тайну. Если кто-нибудь поинтересуется гостем, она должна разыграть роль бабушки не совсем нормального внука, приехавшего из Ташкента, где в молодые годы Дементьевна работала на текстильной фабрике.
Гость появился на даче, когда начало темнеть.
— Разрешите представиться, — произнес он негромко. — А где моя нареченная бабушка? Не мешает облобызаться с ней публично, поскольку я уже привлек внимание дикарки из племени зевак. — Он жестом показал в сторону глазеющей толстой купчихи, выглядывавшей из окна соседней дачи.
На зов Оли Дементьевна выбежала к «своему внуку». Тот по-родственному обнял ее, звонко чмокнул в обе щеки. Растроганная «бабуся» смахнула фартуком набежавшую слезу.
«Где я его видела?..» Раздумывая над этим, Оля спустилась в погреб за едой. А когда вернулась, гость уже небрежно сидел за столом в дядиной пижаме. Всмотрелась и... вспомнила недавний спор о Льве Толстом в редакции газеты. Да это же чешский комиссар Красной Армии!
Неожиданно тишину дачного поселка нарушил собачий лай. Оля выглянула в окно и обомлела: во двор входил чешский офицер, сопровождаемый двумя солдатами. Раздумывать было некогда. Девушка выбежала на крыльцо:
— Что вам угодно, господа?
— Проверка документ! — гаркнул явно подвыпивший лейтенант. — Приказ пана полковника Чечика!
— Какой приказ, какой Чечик? Эта дача неприкосновенна. Она принадлежит моему дяде — члену самарского правительства.
— Чхать на ваш дядя и самарское правительство! Кто есть дома?
— Моя старенькая няня и ее душевнобольной внук из Ташкента...
— Желаю смотреть своим глазом. — Лейтенант занес было правую ногу на ступеньку.
Оля загородила дорогу:
— Повторяю: дача неприкосновенна. Я буду жаловаться.
— Кто есть дома? Кто здесь?
— Я здесь! — Дверь на веранду распахнулась. На пороге стоял Гашек. Босой, в пижамной куртке и подштанниках. Вытянувшись во фронт, он приложил руку к непокрытой, взлохмаченной голове. И начал вкрадчивым голосом: — Как это трогательно, господа! Лежу я, отдыхаю после дальней дороги. Только задремал, как вдруг слышу ваши ангельские голоса. Осмелюсь спросить: вы, конечно, ко мне от самого пана Чечика? Так быстро? Я только вчера послал рапорт его превосходительству, доложил о совершенном мною подвиге, и вы уже здесь — в доме моей драгоценнейшей бабушки. Давайте скорее накрывать на стол, гулять будем, пировать будем!
Сойдя с крыльца, Гашек направился к офицеру:
- — Осмелюсь спросить, какой награды я удостоен за спасение обер-лейтенанта, которого вытащил из ямы...
— Какая яма? — прервал лейтенант.
— Обыкновенная. Туалетная, осмелюсь доложить. Разве пан Чечик не сообщил вам о совершенном мною подвиге? — При слове «подвиг» Гашек снова вытянулся во фронт.
Брезгливо поморщившись, офицер недоуменно пожал плечами.
— А... Значит, он не успел, еще не прочел мой рапорт. Тогда я вам сам расскажу. Всю жизнь мечтал совершить что-нибудь героическое. Хотел отличиться в солдатах. К белым просился — не взяли. К красным хотел — отказали. Хочу помочь чешскому командованию русскую кашу расхлебать...
— Ближе к дел!.. — оборвал лейтенант.
— А дело было на станции Батраки. Сижу на вокзале, ожидаю поезда. Гляжу, из ресторана, покачиваясь, выходит обер-лейтенант и направляется в то самое место, откуда я только что вышел. Я за ним: хотел прошение о зачислении на службу в чешский корпус подать. Обер-лейтенант — от меня и сразу же закрылся на крючок. Как человек интеллигентный, воспитанный, сажусь под дверью и сам себе говорю: «Потолкуй-ка ты, молодец, с этим чином. Это тебе не повредит. С человеком под градусом всегда можно договориться». Сижу пять минут, десять, пятнадцать... Не выходит! Вдруг слышу «буль-буль» и истошное «Спаси-и-те! То- ну-у-у!». «Кар-р-раул! — кричу на всю станцию. — Обер-лейтенант в дыру провалился. Спасайте, люди, а то утонет». А сам срываю крючок, подаю ему руку и выволакиваю утопленника на траву, к ручейку. Начинаю отмывать...
— Это сказка, — перебил офицер.
— Почему сказка? У меня, осмелюсь доложить, есть свидетели. Вся железнодорожная станция Батраки и сто три человека с половиной. За спасение офицера доблестного чешского войска награда полагается. Ведите меня к пану полковнику Чечику, я расскажу его превосходительству еще один случай, который произошел со мной в Ташкенте, на вокзале...
— Больше случай не надо! — заорал протрезвевший офицер. — Сиди тут, к пану Чечик не надо! — И, повернувшись к Ольге, сказал: — Он у вас настоящий идиот. Поместите его в дом к сумасшедшим...
— Вы окажете мне высокую честь, пан лейтенант, — перебил Гашек. — Я давно знаю, что я — идиот. Дом, куда вы желаете меня отправить, не такой, как у моей бедной бабули. Там — целые хоромы! Там я уже гостил... И полная свобода. Можешь выдавать себя за кого угодно: за Наполеона, папу римского или английского короля. Мой сосед по палате, хитрюга, выдавал себя за Кирилла и Мефодия и получал сразу по две порции. А один беременный мужчина приглашал всех на крестины. Дом преогромнейший, там и для вас, господин лейтенант, местечко найдется. А пока мне надо с паном Чечиком поговорить с глазу на глаз. Ведите меня к нему!
— Сиди тут, дома, — взмолился лейтенант, — а папу Чечику я сам расскажу, — и направился к выходу.
— Куда же вы без меня? Разве идиот не может служить господину Чечику?
— Держите, не отпускайте!.. — закричал лейтенант, прибавляя шагу.
«Внук» рвался на улицу, но Дементьевна вместе с Олей делали вид, что вцепились в него, крепко держат: упирались, тащили в дом.
— Вы — великий артист! — воскликнула Оля, когда обер-лейтенант и солдаты исчезли из виду.
Гостить долго «внуку» у «бабули» было нельзя. На рассвете Гашек покинул дачу.
Позже в руки Миненко-Орловской попали роман Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» и книга о проделках самого автора, не раз водившего за нос пражских полицейских, разыгрывавшего чинуш, зло высмеивающего незадачливых политиков.
Прочла и ахнула: как много общего у главного героя книги с «полоумным внуком», когда-то разыгранным автором на их даче!
Встречи на дорогах
Как выбирался Гашек из занятой белочехами Самары? Кто из волжан ему в этом помогал? Через какие населенные пункты он пробивался к своим, к Красной Армии?
Многие месяцы, кроме бывшего поселка «Дачи», вошедшего теперь в городскую черту, я не мог занести в блокнот ни одного населенного пункта.
Несколько раз подолгу рассматривал географическую карту бывшей Самарской губернии. Названия городов и сел с ятями, с твердыми знаками. Редкая карта принадлежала В. Кожевниковой, исходившей в молодости пешком добрую половину Среднего Поволжья.
Стоим у карты и рассуждаем:
— Может быть, Гашек шел к своим через Кошки?
— Нет, нет, — возражает Вера Александровна. — Кошки надо исключить. Там жили немцы-колонисты. Едва ли Гашек заявился бы гуда. Скорее, он держал путь на Елховку или на Красный Яр, а может быть, на Большую Каменку. Там жил народ дружный, революционно настроенный, давший нам писателя Алексея Дорогойченко.
На Большой Каменке и остановились, хотя не были вполне уверены в том, что именно туда направился Гашек из Самары.
Предположение подтвердилось позже, когда получили из Праги незавершенный рассказ «Юбилейное воспоминание».
Что за юбилей? Оказалось, что название не случайное. Профессор Московского университета П. Богатырев установил, что рассказ был написан весной двадцать первого года, к третьей годовщине начала работы Ярослава Гашека в Коммунистической партии и Красной Армии.
Начинался рассказ с описания обстановки, которая сложилась летом восемнадцатого года в Поволжье. Там была сколочена армия контрреволюционного Учредительного собрания, сокращенно учредилка.
«Чрезвычайные полевые суды выводили из тюрем рабочих и работниц и расстреливали их в районе самарских кирпичных заводов. В городе и его окрестностях рыскала контрразведка. Снова из всех щелей и углов выползли купцы и чиновники, занимающиеся доносами».
Что ждало писателя, когда он простился с Самарой, уходя от белочешских ищеек?
«В то тяжелое время, когда мне на каждом шагу грозил «мат», — вспоминал Гашек, — я решил, что наиболее безопасно будет отправиться из Самары в Большую Каменку. Там живет часть поволжской мордвы. Этот народ очень добродушный и весьма наивный.
Когда я вышел из города, меня по дороге догнал мордвин-крестьянин и, поравнявшись, спросил:
— Куда идешь, душа дорогая? — И он остановил свой воз, доверху нагруженный кочанами капусты.
— Прогуливаюсь, — ответил я.
— Ну что ж, — сказал мордвин. — Прогуливайся, голубчик. В Самаре казаки народ режут, страшные дела там творятся. Садись на воз, поедем дальше.
Крестьянин посмотрел на меня, и по его глазам я понял, что он догадался о моем бегстве из Самары.
— Так, — продолжал он, — ты выбрал себе на дорогу прекрасную погоду. Среди мордвы ты спрячешься, пока все уляжется. Только остерегайся кулаков. Через два-три дня здесь уже будут разъезды оренбургских казаков. Наши говорят, что они сейчас находятся у Бузулука, а с другой стороны кто-то еще движется по Волге на Ставрополь. Ночью там была слышна артиллерия и видно было большое зарево от пожара... Ну ладно, давай закурим, — Он вынул из кармана кисет с махоркой, в который была засунута бумага. Мы закурили. Разговор продолжался.
— И ты чей будешь? — спросил крестьянин. — Издалека?
— Издалека, дядечка.
— У вас тоже бои идут?
— У нас все спокойно...
Возница посоветовал уйти за Волгу:
— Там собирают большие силы, против этих, самарских... Но ты, голубчик, не бойся: к вечеру доедем к нам, я тебе одежду дам, а утром пойдешь дальше на Большую Каменку. Ищи себе заработков. Всему научишься, а потом уж как-нибудь пробьешься к своим».
Обо всем этом рассказал Гашек в первой главке «Юбилейных воспоминаний». Вторую он начал так:
«Утром меня бы уже никто не узнал, когда я двинулся дальше на северо-восток. К полудню я дошел до какой-то татарской деревни, прошел ее. За деревней меня догнал какой-то татарин и сцросил: «Бежишь?»
После этого он сунул мне в руки краюху хлеба и пожелал на дальнейший путь «салям-алейкум».
Приблизительно через полчаса меня догнал другой татарин из той же деревни. На ломаном русском языке он посоветовал свернуть с дороги и идти в сторону леса, потом спуститься вниз, к реке. При этом он несколько раз повторил: «Казаки», «Дорога», «Казак». При прощании он дал мне кисет с махоркой, коробочку спичек и немного бумаги. Он сказал: «Татарин — бедняк, генерал — сволочь».
У опушки леса я съел горбушку хлеба. Неподалеку от меня, в траве происходило примерно то, что и в Самаре: толстый муравей пожирал маленького муравейчика, который еще полминуты назад тащил кусочек коры на совместную постройку нового гнезда».
Каких душевных, сердечных людей встречал Гашек на дорогах своих скитаний. В Самаре с риском для жизни его прятали две женщины. Крестьянин-мордвин подарил ему свою одежду, бедняк татарин поделился последним куском хлеба, посоветовал, как лучше добраться до Большой Каменки, чтобы не наткнуться на врага.
Последняя, неоконченная главка «Юбилейных воспоминаний» посвящена селу Большая Каменка.
Гашек попал в гостеприимную мордовскую семью. Его усадили за стол, на котором стояла большая миска с картофельным супом.
«Хозяйка принесла деревянную ложку, положила ее передо мной и пригласила меня сесть со всеми вместе. Хозяин подвинул ко мне хлеб и нож. Никто меня ни о чем не спрашивал. Добродушные физиономии мордвин не выражали излишнего любопытства».
Когда все поели, хозяин сказал гостю, что он будет спать на чердаке. Потом спросил его: «Умеешь обжигать кирпичи?» Гашек на всякий случай ответил: «Умею».
На этом записи, сделанные рукой секретаря Гашека, обрываются.
Однако при всей лаконичности незавершенного рассказа все же это — веха поиска.
Уточнив по карте, что Большая Каменка относится к Елховскому району Куйбышевской области, посылаю срочный запрос в редакцию газеты «За высокий урожай».
Тешу себя надеждой с помощью елховских журналистов установить фамилию, имя и отчество крестьянина, приютившего Гашека, по тем скупым приметам, что сохранили нам записи секретаря.
А чем Гашек мог запомниться крестьянину, его детям или тем, кто жил по соседству с ним? Своей наружностью? Он был круглолицым, коренастым, темноволосым. По одежде в нем легко угадывался горожанин (хозяин обратил внимание, что лапти он завязывает не так, как местные жители), по выговору его можно было безошибочно принять за иностранца.
Все эти и другие «приметы» были сообщены редакции газеты «За высокий урожай». Вскоре я получил из Елховки записку:
«Уважаемый Александр Михайлович! Кое-что удалось узнать о пребывании Ярослава Гашека в Большой Каменке. Литературный поиск продолжается. С завершением сообщим все подробности.
С горячим приветом зам. редактора газеты «За высокий урожай» И. Поляков».
Что и говорить — обнадеживающий ответ.
Но прошла неделя, месяц, другой, а подробности из Елховки не поступали.
Не остыл ли товарищ Поляков? Нахлынули другие дела, и забыл про Большую Каменку...
Не ошибся ли Гашек? Запрашиваю его секретаря Климента Штепанека. Ответил: нет, ошибиться не мог. Память у него была удивительная. Часто диктовал, не заглядывая в свои давние записи. Изредка, чтобы проверить самого себя, обращался к карте бывшей Самарской губернии. Если Гашек назвал Большую Каменку, значит, так оно и было.
И напрасно решил, что Поляков остыл. В этом я убедился, когда попал в Елховку, откуда вместе с ним отправились в Большую Каменку.
Село и в самом деле большое. Наполовину русское, наполовину мордовское. Послушать, что писал Гашек о Большой Каменке, пришли в контору колхоза все старожилы.
Старейший из них называет несколько фамилий тех, кто в восемнадцатом году обжигал кирпичи. Все русские.
— А кто из мордвы занимался этим делом?
Называли еще несколько хозяев, живших в окрестных селах.
— А кто обжигал кирпичи в Большой Каменке? — уточняет Поляков.
Наступила пауза.
— У нас этим занимался Дорогойченков, — заявил с места учитель Тюмкин. — Звали его Яковом Федоровичем.
Учителю возражает счетовод колхоза:
— Яков Федорович с кирпичом дела не имел.
— Имел, — убежденно говорит учитель. — В восемнадцатом году в селе школу строили. Яков Федорович от общества постройкой руководил. Кирпича не было, рабочих рук тогда не хватало. Да и по другой статье он подходит — многосемейным был, возле миски всегда много едоков собиралось: Яков Федорович с женой, четыре дочки и пятеро сыновей. Говорят, какой-то иностранец у него прятался. Это Николай Иванович Фадеев может подтвердить.
Фадеев жил по соседству с Дорогойченковым, помнит, как однажды дядя Яков попросил его, когда стемнеет, отнести в старую баню горячий картофель.
— Там не то чех, не то немец прятался, — вспоминает Николай Иванович. — Одет он был по-мордовски, а говорил по-русски. Правда, ломано. Может, это и был Гашек? Я у него тогда фамилии не спрашивал. Помню только, что он от белых чехов прятался. А когда каратели в Большую Каменку пришли, они посадили Якова Федоровича под арест и шомполами пороли. Били за то, что он Советскую власть всей душой поддерживал, за то, что иностранца прятал и помог ему уйти из Большой Каменки.
— Ушел не навсегда. Вернулся, взял себе в жены Клавдию Дорогойченкову — старшую дочь Якова. Не чех он, а австриец, — возразила пожилая женщина.
— Ты про зятя Дорогойченкова толкуешь? — продолжал Николай Иванович. — Так он ни писателем, ни комиссаром не был. И за него Якова шомполами не били. Рассчитался старый Дорогойченков за чеха, за красного...
И хотя Николай Иванович говорил веско и, казалось, убедительно, все же сомнения не оставляли меня: не окажется ли Большая Каменка второй Зубчаниновкой? Спору нет, Яков Федорович прятал иностранца, но никто не доказал, что чеха. Он мог быть сербом, венгром, австрийцем. Тогда в самарский гарнизон входило несколько интернациональных отрядов, сформированных из пролетариев разных стран и народов. К тому же в своих «Юбилейных воспоминаниях» Гашек не упомянул фамилии Дорогойченкова, равно как никто из старожилов Большой Каменки не мог назвать фамилии человека, которого, рискуя жизнью, прятал Яков Федорович.
Бывает так: литератор, создающий документальную прозу, месяцами разыскивает свидетелей и собирателей героического прошлого. А они, поборники исторической правды, ищут встречи с писателем-поисковиком.
К этим неутомимым энтузиастам относится Валентин Александрович Вершинин, активный собиратель литературного наследия Алексея Дорогойченкова. Прочтя в «Сибирских огнях» журнальный вариант повести «Иду за Гашеком», в которой упоминалась семья Дорогойченковых, Вершинин начал разыскивать автора. Искал в Новосибирске, на Волге, справлялся в Союзе писателей. Там ответили, что в списках такой не числится (автор вступил в союз чуть позже).
Помог в конце концов адресный стол. При первой же встрече обменялись книгами: я вручил Вершинину отдельное издание «Иду за Гашеком», а он подарил мне «Большую Каменку» и редкий фотоснимок, на котором рядом с Максимом Горьким и Леонидом Леоновым был запечатлен автор этого романа, Алексей Дорогойченко, в президиуме Первого съезда крестьянских писателей.
К гашековским вынужденным скитаниям Вершинин отношения иметь не мог: ему было в ту пору всего три года. Родился и рос в Большой Каменке. Воспитывался в детском саду, и его первой наставницей была Клавдия Дорогойченкова — старшая дочь Якова Федоровича. Действительно, она вышла замуж за бывшего военнопленного австрийца Бронислава Винобера, с которым недавно отпраздновала золотую свадьбу.
— Не его ли прятал Яков Федорович?
— Нет, Гашека. Бронислав появился в Большой Каменке позже, при Советской власти. Да об этом вам подробно может рассказать сама Клавдия. Живет она в Куйбышеве, на улице Чапаева.
Сколько раз, бывая в Куйбышеве, я бродил по этой улице, не догадываясь, что в одном из ее домов живет старая коммунистка, в чьем свидетельстве так нуждается история. И фамилия ее теперь не Дорогойченкова, а Винобер. Знай я об этом, пришел бы в этот дом несколькими годами раньше.
Не читала тогда Клавдия Федоровна гашековских «Юбилейных воспоминаний», напечатанных в Праге и не сразу переведенных у нас на русский язык. Не слышала о моих разговорах с большекаменскими старожилами.
Восстановила все по памяти. Ее рассказ во многом совпадал с читанным и слышанным мною.
Это было летом восемнадцатого года. Кругом шныряли, свирепствовали каратели. Какого-то иностранца ловили. Разыскивали, сулили за его голову награду. В один из этих тревожных дней возле дома Дорогойченковых появился заросший, исхудалый, в стоптанных лаптях незнакомый человек. И хотя одет он был просто, по-мордовски, по выговору чувствовалось, что иностранец. Шепнул хозяину, что он из Самары, от Алексея, и тот закивал, велел жене собирать на стол. Гость оказался приветливым. Пожал руку каждому: сначала родителям, а потом и детям.
На ночь его определили в баню. Вторую — ночевал на сеновале, а на третью Клавдия с сестрой проводили его в соседнюю деревню, к родному брату отца. Оставаться в селе было нельзя: ожидали карательный отряд.
Больше таинственного гостя Клавдия не встречала. О том, что это был Гашек, узнала значительно позже. От брата Алексея. Это он посоветовал чешскому писателю держать путь на Большую Каменку, а оттуда в Симбирск. Там уже находился Самарский ревком во главе с Куйбышевым.
Оставалось выяснить, почему Гашек представлялся сыном немецкого колониста, идиотом от рождения, уроженцем далекого Туркестана? И тут, как бывало не раз, помогла газета. Просматривая старую подборку самарской газеты «Солдат, рабочий и крестьянин», в одном из номеров задерживаюсь на воззвании, адресованном южным славянам. Под обращением — подпись: «Чопп, член окружной секции по формированию югославянских советских войск».
С Эмилием Чоппом, поселившимся после гражданской войны в Челябинске, меня «свел», образно говоря, Дундич. Чопп знал его по совместному пребыванию в югославянском корпусе. За революционную деятельность был приговорен военным трибуналом к расстрелу, бежал из Одессы в Самару. А когда здесь весной восемнадцатого года начал создаваться югославянский красный отряд, Чопп стал его командиром.
Посылаю в Челябинск заказное письмо. Через две недели возвращается с наклейкой «Адресат выбыл».
Куда мог выбыть старый человек, прочно обосновавшийся в столице Южного Урала? Звоню в Челябинский горком партии. Отвечают: «Эмилий Михайлович у нас. Только переехал на другую улицу».
...С аэродрома — прямо к нему. Выясняю, что Чопп был не просто знаком с Гашеком — дружил с ним. Оба в Самаре формировали красные отряды: Гашек — чехословацкий, Чопп — югославянский. Оба после мятежа несколько месяцев скрывались от белочехов и долго друг о друге ничего не знали.
Летом девятнадцатого года партия направила Чоппа на Южный Урал для работы среди бывших военнопленных из Сербии, Хорватии, Словении. В Челябинске он явился к члену РВС 5-й армии. Тот для устройства командированного в гостиницу приказал вызвать дежурного по политотделу. Занятый своими мыслями, Чопп не обратил внимания на фамилию того, кто сегодня дежурил. И как был обрадован Эмилий, когда увидел вошедшего с красной повязкой на рукаве Ярослава.
О гостинице и речи не было. Ночевал Чопп у Гашека. Долго не могли уснуть, рассказывали друг другу о пережитом: Чопп — о боях с белыми под Петроградом, Гашек — о своих скитаниях по заволжской земле. С его слов Чопп Помнит, что Гашек держался подальше от железной дороги, от крупных станций и пристаней, где шныряли чешские патрули. Питался тем, что дадут, ночевал там, куда пустят. Жил среди русских, мордвин, татар. Хвалил их за радушие.
— Скажу откровенно, — рассказывал Эмилий Михайлович, — сначала я не понимал, зачем Гашек представлялся сыном немецкого колониста, да еще из Туркестана. Теперь, читая его произведения, понял: розыгрыши, представления — в его характере, как и в характере его главного героя Йозефа Швейка.
Как-то, еще в Чехии, Гашек остановился в гостинице. В книге приезжих отметил: «Иван Федорович Кузнецов, купец, из Москвы». На вопрос, с какой целью приехал, ответил: «Ревизия австрийского генерального штаба».
В тот же день в сопровождении жандармов писатель был доставлен в местное полицейское управление. Свой поступок (и притом на полном серьезе!) обосновал так: «Как исправный австрийский гражданин и налогоплательщик, я счел своим долгом проверить в этот тяжкий момент, как функционирует государственная полиция».
В четком функционировании полиции Гашек убедился, когда ему дали восемь суток ареста.
Биография писателя богата такими историями. К ним относятся и самарские скитания — одна из интереснейших и опаснейших страниц его жизни.
— Ну а все-таки, почему он назвался немцем из Туркестана?
— Из Туркестана? — повторил Чопп. — Да потому, что там в то время были у власти Советы и никто из чехов не мог бы проверить, правду или неправду говорит бродяга.
Чопп вспомнил, что одним из редакторов газеты «Солдат, рабочий и крестьянин», где он с Гашеком печатался, был Григорий Цвиллинг, живший до Самары в Туркестане. В разговоре с Григорием Ярослав всегда проявлял повышенный интерес к этому малоизвестному ему краю и все, как говорится, мотал на ус.
Из Большой Каменки меня потянуло в Симбирск (ныне Ульяновск). Начинаю с областного партийного архива; его тогдашняя заведующая Галина Евгеньевна Шитова, хотя и предупредила, что ничего в фондах о Гашеке нет, все же согласилась еще раз вместе со мной просмотреть дела о гражданской войне.
К сожалению, после тщательной проверки ни строчки о Гашеке в архиве не оказалось. Выходило: прав был Петр Минович Матко, предупреждавший, что в Ульяновске не осталось никаких гашековских следов.
А тут еще письмо от историка Ф. Попова, посланное мне вдогонку из Куйбышева.
«Самара была захвачена белочехами 8 июня 1918 года, — напоминал он, — Гашек после двухмесячных скитаний мог добраться до Симбирска лишь в первой половине августа. Но этот город, как известно, был взят белыми 22 июля и находился в их руках до 12 сентября того же года. Когда же мог прийти сюда Гашек? Либо до 22 июля, либо после 12 сентября, когда Симбирск был освобожден Железной дивизией Гая, входившей в 1-ю армию, то есть не через два, а через три месяца и пять дней.
Вот загадка! Может быть, вы, находясь в Ульяновске, попробуете ее разгадать. И заодно выяснить, бывал ли когда-либо Гашек в этом городе».
Действительно, зачем было Гашеку идти в город, захваченный теми, кто рьяно охотился за ним. Скорее всего, он держался подальше от этих мест. Но все же Гашек написал, что ему пришлось «блуждать по Самарской губернии», прежде чем «добрался до Симбирска».
Страницы истории подтверждают: белочехи захватили Самару 8 июня, а Симбирск был освобожден от мятежников 12 сентября. Некоторые краеведы готовы были бы передвинуть на месяц дату временной потери Самары, лишь бы сохранить двухмесячный срок скитаний. Другие, противники цифровых манипуляций, считают, что Гашек мог вместо малоизвестного населенного пункта, расположенного неподалеку от Симбирска, указать на губернский центр. Ведь называют же себя москвичами жители Серпухова, хотя от него до столицы более ста километров.
Устанавливаю: Гашек бывал в Симбирске, но не летом восемнадцатого, а позже. Здесь судьба снова свела Гашека с Бирюковым.
Через год после отъезда писателя из Москвы Бирюкова назначили членом Революционного трибунала Восточного фронта. Там продолжалась их дружба с Гашеком. Вместе ходили на Московскую улицу, в домик, где прошли детские и гимназические годы Володи Ульянова. С разрешения новых квартирантов (Бирюкову запомнилось, что там жила семья инженера, строившего знаменитый мост через Волгу) обошли все комнаты, задержались в детской, посидели за столом...
Прочел Галине Евгеньевне эту запись из своего блокнота. Та отрицательно покачала головой:
— Не может быть! В то время дом Ульяновых знали считанные горожане. Трудно себе представить, как двое приезжих — один из Москвы, другой из Праги — так легко его обнаружили, беседовали с каким-то неизвестным нам инженером..,
А что, если обратиться в паспортный стол? Но там обычно требуют фамилию, имя, отчество, год и место рождения.
Пришлось начать с Дома-музея В. И. Ленина. Интересно, кто в первые годы революции жил в квартире Ульяновых? Называют фамилию — Мерло. Жив ли он? Где находится семья Мерло? Неизвестно.
Зная фамилию, можно призвать на помощь паспортный отдел областной милиции. В многотысячном городе оказался один-единственный человек с фамилией Мерло. Зовут Виктором Гавриловичем. Год рождения 1871. Возраст — вполне подходящий. Направляюсь на улицу Можайского, 8.
Стучу в дверь. Глухой женский голос: «Кто здесь?» — «К Виктору Гавриловичу можно?» — «К нему сейчас нельзя».
Объяснил, зачем пришел. Дверь открыли. На пороге — женщина преклонных лет. Эмилия Ивановна, жена инженера.
Начал с наводящих вопросов: «Давно ли ваша семья в Ульяновске?» — «С одиннадцатого года. Муж строит мост через Волгу». — «Где жили?» — «По Московской, в бывшем доме Ульяновых».
К сожалению, побеседовать с Виктором Гавриловичем не удалось, Эмилия Ивановна предложила прочесть записи мужа, сделанные им несколько лет назад, о событиях, происходивших в Симбирске в первый год Советской власти. Начинаются они с тщательно переписанного текста телеграммы начдива Гая В. И. Ленину и его ответа на взятие Железной дивизией Симбирска.
В записях отмечается, что после опубликования ленинской телеграммы многим стал известен город, где родился Владимир Ильич. Началось паломничество в дом по Московской улице. К Мерло обращались красноармейцы, рабочие, крестьяне из окрестных сел. Позже стали наведываться и иностранные гости: сербы, французы, чехи.
Я подумал: среди них, конечно, мог быть и знаменитый чешский сатирик. Но инженер Мерло не записывал фамилий посетителей. Коль речь зашла о писателе, Эмилия Ивановна посоветовала сходить во Дворец книги, там что-то о Гашеке и Симбирске имеется.
«Что-то о Гашеке!» Для человека ищущего это уже интересно. Из домика на Московской «держу курс» на областную библиотеку. От ее главного библиографа узнаю любопытную историю, связанную с Гашеком.
Началась она с того, что к бывшему старшему редактору ульяновского издательства А. И. Цареву, который слывет среди местных книжников гашеколюбом, однажды явился старик со сборником фельетонов и рассказов Я. Гашека, изданным на русском языке. В книге были юморески о Заволжье. Посетитель объяснил, что он получил эту книгу в сороковом году от сына — бойца Красной Армии, участвовавшего в освобождении Прибалтики.
Прочитав сборник, Царев готов был тотчас включить его в план переизданий. Останавливало отсутствие последней страницы с выходными данными. Неизвестно было также, кто переводил фельетоны и кто их издавал. Это насторожило местных издателей. Через областную библиотеку они послали запрос в Москву. Из Библиотеки имени В. И. Ленина пришел лаконичный ответ: «Такая книга в Советском Союзе не издавалась».
Тогда упорные ульяновцы обратились во Всесоюзную библиотеку иностранной литературы. Тот же ответ. Запросили Всесоюзную книжную палату. Ее издательство выпустило в 1959 году библиографический указатель произведений Гашека. И снова неутешительный ответ.
После того как ни одна из московских библиотек не подтвердила авторство Гашека, книгу вернули ее владельцу и на этом поставили точку, не записав ни его фамилии, ни домашнего адреса.
Царев, у которого я побывал, обещал исправить свой промах. Вместе составляем текст обращения для областной газеты «Ульяновская правда» с просьбой к владельцу книги без выходных данных отозваться.
Откликнулся ли старик, не знаю. Я покинул Ульяновск, когда обращение еще не было напечатано. На всякий случай запросил Ригу, Вильнюс и Таллин — издавались ли там гашековские рассказы на русском языке до сорокового года?
Хотя симбирская загадка осталась тогда неразгаданной, все же не зря съездил в Ульяновск: вовлек в поиск Шитову и Царева, ознакомился с неопубликованной статьей инженера Мерло, раздобыл несколько адресов тех, кто знал или мог знать Гашека по Поволжью.
В списках знавших — старая большевичка, литератор и историк Драбкина. Елизавета Драбкина — дочь С. И. Гусева, члена РВС Восточного фронта, служила пулеметчицей в одной из воинских частей, дислоцировавшейся в селении Новый Порт-Артур, расположенном на левом берегу Волги, между Симбирском и Казанью.
Как-то на вечере художественной самодеятельности, когда программа подходила к концу, незнакомец в поношенной кожаной тужурке попросил разрешения рассказать одну смешную историю.
— Все охотно потеснились, освободив проход, — вспоминала Драбкина. — Человек с того берега уселся на табуретку и приступил к рассказу. «Весной пятнадцатого года, — начал он, — находясь в Восточной Галиции, я, неважно по какому поводу, обозвал нашего фельдкурата, или, по-вашему, священника, при воинской части, мешком с собачьим дерьмом и угодил в военную тюрьму. Тюрьма была как тюрьма — клоповник, в котором воняет парашей. Я уже готов был проскучать положенное число дней в ожидании суда и отправки со штрафной ротой на фронт. Но когда вошел в камеру, вдруг услышал знакомый голос: «Здравствуйте, пан Гашек!» Передо мной был собственной персоной мой старый друг, с которым мы распили не одну кружку пива в трактире «У чаши». Его имя вам ничего не скажет, но запомните его, ибо оно заслуживает этого больше, чем Александр Македонский. Это — имя отважного героя, старого бравого солдата Швейка. «У нас в Будейовицах...» — заговорил Швейк так, будто бы мы с ним расстались полчаса назад».
...Тут лицо нашего рассказчика приняло смешанное выражение простоты и лукавства, глуповатого добродушия и тонкого ума. Перед нами сидел, потирая ревматические колени, Швейк — тот самый бравый солдат Швейк, которого теперь знает весь мир, а тогда не знал еще почти никто. В присущей ему манере, с бесчисленными подробностями и отступлениями он рассказывал нам про то, как повстречался в трактире «У чаши» с агентом тайной полиции, как тот отвел его в полицейское управление, как началась война и какие приключения пережил он, бравый солдат Швейк...
Рассказ этот был далек от той завершенности, которую он получил несколько лет спустя, когда зазвучал со страниц бессмертной книги Гашека. Образы, которые потом приобрели рельефность, тогда были только намечены легкими контурами. Но Ярослав Гашек с таким глубоким артистизмом перевоплощался в своих героев, что перед нами, словно живые, проходили австрийские офицеришки, пустоголовые щеголи, распутные священники, обжоры, доносчики, сластолюбцы, и прежде всего сам Швейк.
Сначала все это казалось нам просто смешным. Но постепенно сквозь причудливую ткань гротеска мы стали ощущать страшную правду жизни — и не чьей-то далекой, незнакомой жизни, а той, которая была позади каждого из нас и против возвращения которой мы сейчас боролись с оружием в руках. Кто узнавал в одном из надменных австрийских офицеров своего старого командира роты в царской армии. Кто, слушая бессмысленные приказы, вспоминал, как его самого гнали на убой. Для кого с особенной силой звучали описания тюрьмы, для кого — солдатской казармы и жизни в денщиках.
Настроение аудитории передавалось Ярославу Гашеку. Мягкая ирония, которой вначале был окрашен его рассказ, превратилась в бичующий, исполненный гнева сарказм.
Уже никто не смеялся. Все слушали затаив дыхание. Ярослав Гашек закончил свой рассказ среди глубокого, взволнованного молчания.
Тут встал Петр Васильевич Казьмин, суровый, неулыбчивый человек. При Керрнском он был приговорен к расстрелу за большевистскую агитацию на фронте, но Октябрьская революция помешала привести приговор в исполнение.
— Я полагаю, товарищи, так, — сказал он, — что, прослушавши доклад про товарища Швейка, мы должны вынести нашу резолюцию, что будь уверен, товарищ Швейк, мы свой долг выполним. Казань будет наша, а за Казанью и вся Волга. А ты, товарищ Швейк, пристраивайся скорее к русскому пролетариату и свергай своих паразитов — буржуев и генералов, чтоб да здравствовала бы мировая революция!
И Гашек пристроился к русскому пролетариату, к его Красной Армии, чтобы «свергать паразитов — буржуев и генералов, чтоб да здравствовала бы мировая революция», в которую он верил и которая принесет свободу не только русским, но и чехам, и словакам — всем народам...
— Не помните, когда состоялась встреча в Новом Порт-Артуре?
— Числа не помню, — ответила Драбкина, — а месяц могу назвать — август восемнадцатого, первая половина. В Новом Порт-Артуре он пробыл недолго, один-два дня. Из нашей части его направили в политотдел армии. Кто этот человек с другого берега, ни политотделу, ни штабу тогда не было известно. Должно быть, послали запрос в Москву, ведь наша армия формировалась не в Самаре, а под Казанью...
Рассказ старой большевички нашел документальное подтверждение. В Центральном партийном архиве, в деле, где хранятся письма о чешском литераторе, есть повторный запрос в Москву, в ЦК Чехословацкой компартии в России, «дать срочно отзыв о тов. Гашеке Ярославе Бугульма политотдел пятой армии Каюрову».
Кто такой Василий Каюров, сказано в пятидесятом ленинском томе. Требуя двинуть на Восточный фронт — он тогда считался в стране главным — максимум рабочих из Питера, Владимир Ильич горячо рекомендовал послать «вождей» несколько десятков (а 1а Каюров)».
Коль был послан запрос, тем более повторный, да еще срочный, на него должен быть ответ. Искать долго не пришлось. Он лежал в той же папке и адресован был заместителю начальника политотдела Каюрову:
«Товарищ Гашек выступил в марте из чешского корпуса. С тех пор был в сношениях с партийными учреждениями. После занятия чехословаками Самары судьба его нам неизвестна.
За ЦК Чехословацкой коммунистической партии Гандлирж».
Читая и перечитывая этот маловразумительный ответ, я подумал: не Гашек, а его судьба после падения Самары была неизвестна тому, чья подпись стоит под документом. Как мне казалось, такой неясный ответ мог усложнить и без того нелегкое положение Гашека. Представил себя на месте начальника политотдела или его заместителя. Явился человек: неизвестный, без документов, скитавшийся по Заволжью целых два месяца. Да еще иностранец...
Самарские товарищи ему помочь не могли, они еще оставались в подполье. Единственный путь для установления личности — запросить Москву, ЦК Чехословацкой компартии. Но заметьте, в его составе были люди, знавшие Гашека по Киеву, по сотрудничеству в буржуазном еженедельнике «Чехослован». Им было непонятно, как мечущийся между разными партиями Гашек стал идейным коммунистом, комиссаром интернационального отряда, окончательно порвал со своим прошлым.
Поэтому в Бугульму был прислан такой уклончивый ответ.
К счастью, в политическом отделе армии работали люди, обладающие большим партийным чутьем, верой в человека. Не получив еще характеристики на Гашека, они доверили ему сначала небольшой, но важный участок работы в военной комендатуре...
Наконец-то на мой запрос ответила Рига, точнее — республиканская библиотека. Ее главный библиограф Идея Микельсон подтвердила, что в буржуазной Риге издавался сборник «Снова Швейк». Получив его, начинаю листать и убеждаюсь, что это та самая книга «без выходных данных», о которой мне рассказывали в Ульяновске.
Многие страницы сборника посвящены пребыванию Гашека в Заволжье, перечисляются населенные пункты Татарии, где он побывал, встречаются фамилии политработников Красной Армии.
«Когда в начале октября 1918 года, — писал Гашек, — мне было сообщено, что я назначен комендантом города Бугульмы, я спросил председателя Каюрова: «А вы точно знаете, что Бугульма в наших руках?»
Каюров ответил: точных сведений в политотделе нет. И высказал надежду, что, когда Гашек доберется до Бугульмы, она будет освобождена советскими войсками.
Уверенность Каюрова подтвердилась: 13 октября город был взят.
Когда же туда прибыл Гашек? В архиве Советской Армии мне показали копию удостоверения, выданного политотделом Гашеку, о том, что он «делегируется в качестве организатора в город Бугульму в распоряжение Широкова».
В том же октябре в РВС 5-й армии была получена телеграмма:
«В Бугульме настроение частей отличное. На состоявшемся в городе митинге послано приветствие товарищу Ленину и вынесена резолюция в честь нашей доблестной Красной Армии. В городе — полный порядок... В Красную Армию поступило много добровольцев, в том числе бывшие военнопленные — сербы, хорваты, венгры, чехи, словаки и китайцы».
Итак, в Бугульме возник маленький интернационал: вместе с русскими, татарами, башкирами встали под знамена Красной Армии пролетарии других стран.
Не Гашека ли это работа?
Примечания
1. Настоящая фамилия — Дорогойченков. Последнюю букву писатель опустил.
2. Волжская коммуна, № 181, 1960, 31 июля. «Этим ли путем шел Ярослав Гашек?»
