Дунаевский А. Иду за Гашеком

 

Часть вторая

Глава 3. В Липнице над Сазавой

Я искренне люблю бравого солдата Швейка и, представляя вниманию читателей его похождения во время мировой войны, уверен, что все они будут симпатизировать этому непризнанному герою.
Я. Гашек

 

Жизнь в долг

Двадцать пятого августа двадцать первого года Гашек неожиданно исчез. Куда? Не знали ни его ближайшие друзья, ни в редакции «Руде право». Не было сие известно ни Шуре, ни Ярмиле и ее подрастающему сыну Рише.

После возвращения Гашека мать представила его сыну как знакомого пана редактора. Только когда Гашек подарил Рише свой сборник «Трое мужчин и акула» с автографом «Дорогому сыну», мальчик узнал, что знакомый пан редактор — его отец. Эта встреча втроем была их последней встречей.
Хотя с Ярмилой Гашек виделся редко: у него теперь другая семья, но в душе вспыхнуло чувство непогаснувшей первой любви. В сохранившихся у Ярмилы письмах Гашек стремится загладить свою вину, просит простить за некогда нанесенные обиды.
Из опубликованной переписки между бывшими супругами видно, что Ярослав по-прежнему считал Ярмилу близким человеком. Она первая оценила незаурядность таланта мужа, создавала ему условия для творчества. Теперь он открывал перед ней свою душу: писал, что нет у него постоянной работы, и мучают его приступы малярии, и еще вызывают в суд по обвинению в бигамии1.
Куда же исчез Гашек? Что случилось с ним?
Зная его характер, Шура не очень тревожилась. Такое с Ярославчиком случалось в Праге: по нескольку дней он отсутствовал, живя то у одного, то у другого приятеля. А потом появлялся в доме так же неожиданно, как неожиданно исчезал.
Не каждая женщина мирилась бы с таким положением. А ей волей-неволей приходилось. В конце концов и она, как и Ярмила, поняла, что Гашек не создан для спокойной размеренной семейной жизни. Каждый раз, когда Ярославчик возвращался с повинной, любящая жена все ему прощала. Но в этот раз появились основания для тревоги: не день-два прошло, как не подавал он о себе знать, а больше недели.
Что с ним? Жив ли? Шура справлялась у друзей, в полицейском участке. Но даже «всевидящее око» в те дни Гашека не видело. Обошла знакомых и напала на след: кто-то на днях встречал его, шедшего с кувшином... Кувшин нашелся в трактире, оказался пустым.
Что же случилось с Гашеком? Не буду томить читателя. Скажу, что в тот жаркий августовский день, когда он шел за пивом, повстречался ему художник Ярослав Панушка с этюдником. Разговорились: кто, куда, зачем? Панушка сказал: «Еду в Липницу, что над Сазавой. Это — не село и не город, а просто прелестный уголок. Стоит на небольшом холме. Во все четыре стороны раскинулись тучные поля и луга. А вокруг благоухают липы, от них и пошло название.
— Там, брат, — рассуждал, захлебываясь от восторга, художник, — такая тишина — дыхание слышно. А воздух такой чистый, можно не кружками, а ведрами пить. Давай, Ярда, махнем в Липницу!
И Гашек, не раздумывая, согласился. Через час они сели в поезд, шедший на станцию Светла. Всю дорогу сатирик веселил пассажиров потешными рассказами. В них было столько юмора, что упитанный кондуктор с висячими усами, колыхаясь от смеха, забыл о своих обязанностях: до самой станции Светла не отходил от Гашека. Если б не служба, не расстался бы с веселым человеком, сопровождал до конца.
Сойдя на станции, отправились до Липницы пешком.
В окнах уже погасли огоньки, когда добрались до трактира «У чешской короны». Владельцем его был Алекса Инвальд. Панушка снимал комнату на втором этаже.
С первого взгляда хозяина трактира озадачил новый жилец: измятый пиджак, потертые лоснящиеся брюки, нечищеная обувь. Своим внешним видом он отнюдь не был похож на известного пражского литератора, коим представил его Панушка2.
— Сегодня гость переночует со мной, — сказал он, — а к утру, Алекса, приготовь ему отдельную комнату.
Художник доверительно сообщил, что его гость находится в затруднительном финансовом положении: все, что есть у него в кармане, едва ли хватит на кружку пива.
От наметанного глаза трактирщика не ускользнула и такая деталь: у приезжего не оказалось при себе никаких вещей. Инвальд подумал: должно быть, из жалости приятель приютил бродягу. И когда художник попросил хозяина открыть Гашеку кредит в сумме пятисот крон и пообещал, что впредь он будет его финансовым поручителем, трактирщик согласился скрепя сердце, хотя знал Панушку, доверял ему. В голове пронеслось: плакали денежки Панушки!..
Вскоре Инвальд убедился, что внешний вид человека еще не все. В данном случае пословица «по одежке встречают» не сработала, подвела.
Новый жилец оказался на редкость остроумным, блестящим рассказчиком, широкой натурой, честным, порядочным. Первое впечатление рассеялось. Гашек стал своим человеком, вошел в полное доверие: когда Инвальду с женой надо было на короткое время отлучиться, за стойкой буфета появлялся Гашек, их доверенное лицо: разливал пиво, получал деньги.
То, что писатель поселился в помещении трактира, вызвало разные толки у тех, кто живо интересуется его жизнью и творчеством. Кое-кто из гашековедов считал, что будто Гашек, бежавший от пражских трактиров, выбрав липницкий, попал из огня да в полымя.
Другие, наоборот, полагали, что, переселяясь в Липницу, писатель решил уединиться, жить подальше от богемной компании. Один из ее видных представителей не то всерьез, не то в шутку писал, что, узнав об этом, он подумал, что Гашека насильно увезли в Липницу, что он — чей-то пленник и что надо послать туда бригаду, чтобы вызволить его, и чем скорее, тем лучше.
Выдвигались и совсем смехотворные доводы: кто-то сказал, что на Сазаве пиво лучше, чем в Праге, это, мол, привело писателя в Липницу. Столь сомнительный довод в пользу Липницы попал даже на страницы центральной московской газеты.
Правильней было бы сказать, что писатель поселился в Липнице — поближе к природе, к тишине, к чистому воздуху. Все это диктовало пошатнувшееся здоровье, а не погоня за пивом лучшего качества.
Как влияла на творчество писателя трактирная среда? Что он извлек для себя, живя «У чешской короны»? Здесь по вечерам собирались местные жители и за кружкой пива откровенно обсуждали не только сельские новости, но и политические события, происходившие далеко за пределами Липницы.
Услышанные истории, анекдоты Гашек использовал в фельетонах, юморесках. Да и сам он был отличным рассказчиком.
Стоило только почувствовать Гашеку, что люди захвачены его рассказами и, несмотря на поздний час, не расходятся, готовы его слушать еще и еще, как на память приходили новые и новые сюжеты, варианты историй, взятых из жизни окружающих. Это было творчество на людях. Вспоминая о том, как создавался роман о Швейке, Ф. Сауэр и И. Сук свидетельствовали:
«Нет ни одной главы, ни одного приключения, которого бы он раньше не рассказывал. Но отнюдь не в обществе литераторов, а в кабачках, в обществе маляров, каменщиков, столяров, поденщиков... Его острые глазки перебегали при этом с одного пролетария на другого и наблюдали, какое впечатление производит рассказ.
На следующий день он рассказывал это где-нибудь в другом месте с иными вариантами. Затем, на основании впечатления, которое произвел рассказ, заботливо отбирал самое ценное. Он писал для народа... Нельзя описать, как он сиял от счастья, когда однажды увидел в кабачке одного пьянчужку, который трясся от смеха и прыгал на бочке при чтении «Швейка».
Эти ценные свидетельства перекликаются с точными наблюдениями о творчестве сатирика Ярмилы Гашековой:
«Найдя человека, представляющего для него интересный тип, он становился трудолюбивым муравьем. Слушал, выспрашивал, располагал к себе, дразнил и ранил, чтобы узнать, как поведут себя в разных ситуациях разные человеческие типы».
...Завершив главу романа о Швейке, Гашек решил, что нора кончать с холостяцким положением. Наступило время сообщить Шуре свой новый адрес, написать, что в Липнице ему хорошо работается, в Прагу он не собирается.
Открывшись, он звал Шуру в Липницу, к себе. Письмо готово, но почта уже закрыта. Нетерпение заставляет его постучать в окно, разбудить сонного почтмейстера.
Приглашение ушло ранним утром. А на другой день приехала жена. Инвальд предоставил Гашекам комнату, и теперь уже безо всякого поручительства открыл кредит.
Но ничто не вечно под луной. Кредит иссяк, снова возник вопрос: что делать дальше — ехать в Прагу, в редакцию за авансом или просить деньги взаймы?
Обратился к компаньону Франте Сауэру:
«Ради бога, ради всех святых и памяти покойного императора Франца-Иосифа, прошу тебя — пришли денег, потому что мы здесь вдвоем, я и Шуренька. У меня не осталось ни геллера, и даже чтобы послать это письмо, приходится занимать, а мне ужасно неприятно, потому что, как тебе известно, я человек в высшей степени порядочный».
В порядочности друга Франта не сомневался. Он с нетерпением ждал, когда получит продолжение «Швейка», и был рад, что Гашек решил остаться в Липнице заканчивать «лучшую юмористическо-сатирическую книгу мировой литературы», как указывалось в броской рекламе.
Сауэру хотелось поскорее получить продолжение «Швейка», ликвидировать простои в типографии, успокоить ее владельца, угрожавшего полным разрывом и денежным штрафом, если вовремя не будет сдана в набор очередная тетрадь.
Франта без промедления перевел Гашеку четыреста крон. Но деньги у него, подобно птицам, долго не задерживались: то прилетают, то разлетаются. И немудрено.
В трактире, случалось, платил за всех — знакомых и незнакомых. Широким жестом мог заказать местному сапожнику Крупичке сшить за его счет десять пар обуви для товарищей, с которыми дружил в Сибири. И ни одной для себя, хотя его ботинки давно «просили каши».
При таком размахе не проходило и недели, как Гашек снова вынужден был обращаться за финансовой поддержкой к своему компаньону.
«Милый и дорогой Франта! Посылаю тебе пока девять страниц, которые написал вчера и сегодня до 12 часов, то есть до ухода почты. После полудня буду писать дальше и завтра наверняка вышлю новую порцию. У меня сейчас необыкновенное желание писать, а тебя прошу тоже не забывать о моем существовании. Непременно приезжай, как ты мне обещал, но не в понедельник, а в воскресенье! Я, понимаешь, в чрезвычайно затруднительном положении. Не хочу ни у кого занимать, чтобы не подорвать нашу репутацию, раз я должен остаться здесь до окончания всей книги!
Теперь у меня постоянно рабочее настроение, и будь уверен, я охотно приложу все силы, чтобы наши дела пошли на лад.
Итак, приезжай и убедись в моей работоспособности.
Шуренька передает тебе сердечный привет и ждет тебя, не дождется... А я, Франта, очень по тебе соскучился, потому что искренне тебя люблю. Передай дома всем привет.
Целует тебя твой Ярда».
Сауэр приехал не в воскресенье, а в понедельник, когда «рабочее настроение» у Гашека пропало. Ярослав предложил Франте совершить прогулку, принять участие в массовом гулянье, происходившем в соседнем селе. Волей-неволей пришлось согласиться.
Что делать? — ломал голову Сауэр, как вернуть Ярославу «рабочее настроение», добиться, чтобы он вновь сел за стол, написал хотя бы еще с десяток страниц?

 

В роли гида

 

Липницу над Сазавой теперь все чаще и чаще называют «Гашекова Липница». Получив приглашение принять участие в ежегодном фестивале юмора и сатиры, я ничуть не удивился, когда у билетной кассы старичок в засаленной фетровой шляпе, с длинной трубкой во рту сказал:
— Мне до Светлой, до Гашековой Липницы.
И хотя на географических картах, в справочниках поселок именуется иначе, но народ сам назвал его так и это стало уже привычным. В этом убеждаешься с первых же шагов по липницкой земле.
Здесь все вокруг дышит Гашеком. В здании бывшего трактира «У короны» редакция пражского сатирического журнала «Дикобраз» развернула интересную выставку карикатур на героев его романа. С импровизированной сцены артисты читали гашековские фельетоны и юморески, певцы исполняли любимые песни писателя. Нарасхват раскупались его произведения, сувениры из стекла, керамики, дерева и даже из... теста.
Паломники осаждали небольшой домик, где провел последние месяцы Ярослав Гашек.
В дни фестиваля Липница превращается в своеобразную Мекку. Подобно магниту она притягивает тысячи и тысячи людей. Добираются сюда на поездах, машинах, велосипедах. А многие, не только юноши, но и люди почтенного возраста, пешком, по-гашековски.
Идут днем и ночью, в одиночку и группами, в любую погоду.
— Покоя от них нет, — сетовал председатель районного национального Совета, — дом, в котором я живу — на шоссе, на бойком месте. Только заснешь, стук в окно: «Как лучше добраться до Гашековой Липницы?» Одному объяснишь, чуть задремлешь, снова осторожный стук, тот же вопрос.
Слушал я хозяина района, сочувствовал ему, а в то же время думал: «Пусть стучат, почаще напоминают ему о Липнице, ее значении и нуждах».
Встречался я не только с руководителями района. Познакомился с теми, кто лично знал Гашека или был наслышан о нем от старших. У каждого что-то в памяти удержалось. А «что-то» в нашем поисковом деле значит немало.
Главное, что я вынес из этих бесед — то, что Гашек мог творить здесь при любых условиях. Все его существо было заполнено постоянно юмором, который рвался на чистый лист бумаги раньше, чем автор обмакивал перо в чернильницу или брал в руки карандаш.
Местный летописец, ветеран народного образования Ярослав Салак рассказывал, что Гашеку хорошо работалось и в трактире, окутанном дымом, когда он успевал и беседовать с соседями по столику и одновременно писать; и на природе, пристроившись к широкому пню векового дуба; и в трапезной полуразрушенного замка.
Этому памятнику старины посвящена юмореска «Гид для иностранцев». Информируя читателя, что в мире нет «более неблагодарного занятия, чем труд гида, дающего объяснения перед какой-нибудь грудой кирпича, известки и мусора, именуемой руинами крепости», писатель, как говорится, взял быка за рога:
Действие разыгралось в замке Липнице возле Немецкого Брода3. Издали эти руины похожи на уродливый паровоз, «труба которого (сохранившаяся часть одной из башен) простирается к небесам с мольбой ниспослать наконец на нее гром и молнию или ураган, который повалил бы ее на землю, потому что она не в силах больше выслушивать разговоры о том, что ее нужно реставрировать. Слышит их уже более пятнадцати лет и со злостью сама швыряет камни на школу внизу, на которую вот-вот и сама рухнет...
...Я сижу здесь в полной тишине и кое-что пописываю... Осенние ветры дуют с такой силой, что, того и гляди, меня унесет к Немецкому Броду вместе со всем замком. Неторопливо осыпается штукатурка, выпадают камни, крошатся стены...»
Ярослав Салак, которому в Липнице знаком каждый камень, показал мне замок. В сохранившейся его нижней части — просторный зал, прежняя трапезная для челяди. В ней — два дубовых стола.
— Вот за этим длинным, — показал рукой учитель на один из них, — и трудился Гашек, как он сам говорил, «любил кое-что пописывать». Здесь сочинил юмореску «Гид для иностранцев», в которой выступил в необычной для него роли экскурсовода.
Липницкий старожил вернул меня к этому произведению, высмеивающему праздных посетителей замка. Их было четверо: два господина и две дамы.
— Пожалуйста, проведите нас по замку, — попросил, обводя глазами своды трапезной, господин в пенсне, приняв писателя за гида. — Мы хотим составить новую монографию чешских замков и крепостей.
Отложив рукопись в сторону, Гашек предложил экскурсантам следовать за ним.
— Цел ли старый колодец? — поинтересовался преподаватель истории в темных очках.
— Мы его засыпали. Летом у нас бывает много туристов. Каждый норовит перепрыгнуть через край, того и гляди, кто-нибудь ненароком может свалиться в воду.
— В замке ведь когда-то был подвал для пыток? — спросил архитектор.
— Верно, был, но мы и его засыпали. Теперь здесь никого не пытают. Пришлось из подвала сделать картофелехранилище.
— А рыцарский зал?
— Его разобрали. Надо было вымостить тротуары, благоустроить Липницу. Как видите, сохранились лишь его стены. Фрески пришлось соскрести. Стены мы собираемся побелить, чтобы вы и другие туристы могли на них расписываться.
— Выходит, здесь никаких памятников и не оста-а-алось!.. — разочарованно протянула молодящаяся, крикливо одетая дама.
— Почему не осталось?
И Гашек подвел их к арке возле засыпанного мусором прохода, попросил обнажить головы.
Мужчины сняли шляпы. Женщины приутихли.
— Дамы и господа! — торжественным тоном произнес Гашек. — На этом самом месте незадолго перед первой мировой войной были... замурованы в стене два не в меру любопытных туриста.
Гости сразу поспешили к выходу. А Гашек, насвистывая, в веселом настроении вернулся в трапезную к столу, на котором лежала начатая рукопись.
К этому же выходу проследовали и мы с Ярославом Салакой. Когда дошли, учитель остановился и, улыбаясь, показал на старую, потемневшую стену рядом с дверью:
— Возможно, когда-нибудь на ней установят мемориальную доску примерно такого содержания: «Всемирно известный писатель Ярослав Гашек находился здесь несколько часов взаперти».
— Кто и за что запер Гашека?
— Его друг Франта Сауэр в сговоре с лесничим Бэмом, совмещавшим в своем лице хранителя замка. По простоте душевной оба считали, что таким способом помогут юмористу вернуть временно утраченную работоспособность и что вдохновение сможет прийти к нему при закрытых дверях.
На дубовом столе были поставлены кувшин с пивом, тарелка с дымящимися сосисками и стопка четвертушек белой бумаги.
Когда Гашек удобно расположился на широкой скамье и, задумавшись, склонился над столом, приятели бесшумно, на цыпочках удалились, закрыв дверь на ключ.
Но судьба-злодейка зло посмеялась не над писателем, а над его друзьями. Когда под вечер Сауэр и Бэм открыли дверь, то застали такую картину: пиво выпито, сосиски съедены. Бумага использована: на столе выстроилась целая флотилия белоснежных корабликов. А Гашек, похрапывая, безмятежно спал, забыв о том, что может подняться сильный ветер и его, как он писал, вместе с замком унесет к Немецкому Броду.
В тот вечер Франта покинул Липницу ни с чем. Вскоре и фирма «Гашек, братья Сауэры и Чермак» распалась. Издание «Бравого солдата Швейка» перешло в руки предприимчивого Адольфа Сынека.

 

Автора! Автора!..

 

Находиться в Липнице и не побывать в Гавличковом Броде? Этого допустить нельзя. Тем более что в районном центре людей из неистребимого племени гашеколюбов — считать не пересчитать. К ним относится Станислав Кораб, инспектор районного отдела культуры. Человек энергичный, инициативный, готовый ради увековечения памяти Гашека сделать возможное и даже невозможное.
Вот почему каждого приезжего, кто интересуется жизнью Гашека на Сазаве, обычно спрашивают:
— Со Станиславом Корабом беседовали?
— Да, беседовал, — ответил я. — И не раз.
Последняя наша встреча состоялась в воскресенье. На квартире инспектора не застал. Жена сказала, что поехал к сестре достраивать дом.
Узнав меня, Кораб спустился с крыши и после взаимных приветствий спросил — получил ли я письмо-заказ написать очерк для многотиражной «Гашековой газеты». Называют ее газетой, но это, скорее, тонкий журнал.
— Расскажите, пожалуйста, как в Советском Союзе издают и читают Швейка?
— И смотрят, — добавил я, вспомнив, что еще юношей в двадцать восьмом году смотрел Швейка в постановке Киевского драматического театра имени Ивана Франко.
— Видел ли Гашек своего бравого солдата на сцене? — в свою очередь поинтересовался я.
— А как же? Видел!
— Должно быть, в Праге, в театре «Адрия»?
— Нет, там не пришлось: когда «Швейк» шел в нашей столице, Гашек безвыездно находился в Липнице. Да он с опозданием и узнал о том, что бравого солдата инсценировал Эмиль Лонген, сделав это без ведома и согласия автора. Гашек возмутился, послал Лонгену гневное письмо, в котором были такие строки:
«Швейка» я написал не для того, чтобы вы ставили его без моего ведома, даже не спросив моего согласия».
— Где же Гашек видел на сцене бравого солдата? — не унимался я.
— Здесь, в нашем городском театре, в отличном исполнении актера Карела Нолля.
История постановки «Швейка» в бывшем Немецком Броде стоит того, чтобы о ней рассказать подробнее. Инициатором был местный книготорговец Зденек Дворжак, давний знакомый писателя, большой поклонник его таланта. Он договорился с городским театром, с актерами театра «Адрия», расформированного в Праге. Роль Швейка согласился играть Нолль. Он же обещал прислать из Праги рекламу, но в условленный срок этого не сделал. От Гашека же Дворжак ждал обещанной заметки о предстоящем спектакле для газеты «Глас з Позазави». Но ни тот, ни другой не выполнили своих обещаний. Тогда Дворжак написал Гашеку и получил от него ответ, датированный 22 июля 1922 года:
«Дорогой соучастник прошлых попоек, приятель, брат, товарищ, гражданин, милый друг!
Получив твою открытку, я последними словами изругал Нолля за то, что он не послал тебе плакатов. Успокоился лишь, когда получил от тебя вторую открытку».
От Карела Нолля Гашек перешел к рекламной заметке: «Мог бы ее и сам написать. Удивляюсь, как ты не догадался это сделать. Для меня писать подобные вещи ужаснее всего, так как в прежние годы я сам был газетным репортером. В тихие летние сезоны, когда никто не ломал ног4, о чем мог бы сразу сообщить, приходилось выдумывать дикие убийства младенцев, из-за чего меня выставляли из редакции, обвинив во лжи. С тех пор всякая заметка, которую следует написать, вызывает у меня такие же ощущения, как у человека, шею которого щекочут гусиным пером. Каждая рекламная заметка представляет собой лишь стилистически лучше отделанное объявление о квашеной капусте, резиновых шинах или других изделиях. Естественно, что каждый лавочник хвалит свой товар, а более предприимчивый дает в газету объявление: «Только что получена партия отборнейших помидор». Примерно так выглядела бы и первая фраза злополучной заметки: «Бравый солдат Швейк»
в Немецком Броде 1, 2, 3 августа...»
На этом письмо обрывалось...
— Но заметка все же была опубликована? — уточнил я.
— Как же! Появилась в «Гласе з Позазави». Но уже выглядела не как объявление о квашеной капусте или отборнейших помидорах, а как оригинальная информация о предстоящем спектакле.
Станислав Кораб аккуратно разгладил на столе вчетверо сложенный листок:
«Бравый солдат Швейк» в Немецком Броде 1, 2, 3 августа.
Превосходная сатира на австрийский милитаризм. Спектакль по книге «Бравый солдат Швейк» представляет новую эпоху в театральном искусстве. Швейк — философ. Карел Нолль, уроженец Немецкого Брода, лучший комик в мире, выступает в роли Швейка.
...Пьеса переведена на все мировые языки. Она исполнялась в Париже под покровительством президента Французской республики, в Англии — под протекцией короля. Президент Соединенных Штатов Америки в беседе с австрийскими журналистами заявил:
«Посещая Европу, не забудьте, господа, побывать 1, 2, 3 августа в Немецком Броде и купить билеты на спектакль «Бравый солдат Швейк».
Заметка была напечатана без подписи. Необходимо было на месте уточнить, кто был ее автором.
По мнению Гашека, такую заметку могли написать Зденек Дворжак или артист Карел Нолль. А на деле им оказался... он сам. Текст рекламы был написан на обороте его письма. Дворжаку только оставалось переписать рекламу начисто и отнести ее в редакцию.
Премьера состоялась в точно назначенный день. Сначала Гашек вместе с Шурой с балкона смотрел на сцену в зал, прислушиваясь к тому, как реагирует публика: она безудержно хохотала над проделками бравого солдата, дружно аплодировала Ноллю. После первого антракта занавес то опускался, то снова поднимался. Зрители дружно скандировали: Автора! Автора! А Гашек сидел словно прикованный к креслу. Прибежал весь сияющий Дворжак:
— Ярда, иди, тебя требуют!
— Разве, Зденек, ты не видишь, что мой туалет не для сцены, — на Гашеке был не первой свежести костюм, который подарил ему лесничий Бэм.
— Какое это имеет значение? — парировал Дворжак. — Иди, тебя зовут!
Подталкиваемый книготорговцем, Гашек поднялся на сцену. Он выразил благодарность публике, актерам, сказал, что если здоровье ему позволит, он охотно сыграл бы роль сапера Водички.
До поездки в Гавличков Брод я считал, что бравый солдат подвизался только на театральных подмостках Праги, Берлина, Киева, Москвы и других крупных городов. Чго Гашек не видел своего любимца на сцене.
Оказалось, что видел и слышал в бывшем Немецком Броде, расположенном неподалеку от Липницы...
Представляю себе, как Гашек был бы рад, если бы узнал, что его бравый солдат уже вторгся в кино, оперу, цирк и даже в балет.

 

Посрамленный «американец»

 

Третья и четвертая части сатирического романа рождались в муках. С каждым днем здоровье писателя ухудшалось. К физическим недомоганиям, душевным переживаниям прибавилась новая беда — Гашек ошпарил кипятком правую руку. Пришлось в секретари взять сына местного полицейского Климента Штепанека. Условились, что за соответствующую плату он будет ежедневно на три часа до обеда и два после обеда приходить к Гашеку.
После выхода в свет книги «Иду за Гашеком» и перевода ее на чешский язык я получал сотни писем от советских и зарубежных читателей. Особенно порадовала бандероль из Липницы с небольшой книжицей бывшего секретаря сатирика Климента Штепанека. Издали ее в Гавличковом Броде.
Нашел переводчика. Прочли залпом. Штепанек, намного переживший Гашека, делился своими воспоминаниями.
Несколько лет продолжалась наша переписка. И каждый раз, живя в Липнице, он сообщал мне новые подробности из жизни писателя в этом тихом уютном городке. А без них, без деталей, нет и не может быть настоящей литературы.
«Вы спрашиваете, как начался первый день моей работы у Гашека? Явился я в точно назначенный час. Постучал в дверь. Гашек проснулся и попросил прийти после обеда».
Штепанек думал, что писатель начнет с бравого солдата, с его дальнейших похождений, но Гашек неожиданно заявил: «Швейку мы сегодня дадим поспать. Будить его не будем, пусть немного отдохнет. Напишем что-нибудь покороче».
И, заложив руки за спину, писатель стал ходить по комнате.
«Заголовок придумаем потом, оставьте для него место. Позже назовем, смотря по тому, что у нас получится».
Я едва за ним поспевал, хотя Гашек диктовал не спеша. Юмореску он назвал «Взаимоотношения родителей и детей».
Читая письмо Штепанека, я улыбнулся. Мне хорошо известна юмореска, в которой Гашек высмеял бездарного учителя Швольбу и тех, кто ему покровительствовал, переводя с одного места на другое:
«Ученая слава Швольбы, однако, весьма печально отразилась на его карьере; разве только нелепой случайностью можно объяснить, что этому полоумному было доверено воспитание учащейся молодежи. Судьба грубо подшутила над учителем. Ему пришлось возглавлять гимназическую кафедру, вместо того чтобы прогуливаться в хорошую погоду в садике известной лечебницы».
Однажды Швольба задал пятиклассникам домашнюю работу из шести пунктов. Среди них был и такой:
«Перечислить гадкие, безнравственные поступки и пороки своих родителей».
На это ученик Машек, сын окружного начальника, ответил:
«Мать моя путается с инженером Пупетом, служащим в фирме «Крулих и Комп. Завод искусственных удобрений». Пупет умеет искусно тратить деньги маменьки, и поэтому папаша недавно разволновался и кричал при служанке, что «с него хватит». Если бы он не был столько должен инженеру Пупету, они давно бы с маменькой развелись.
Сам отец ежедневно проводит служебные часы в кабаке Марковских, где всегда вертится несколько юбок. С одной из них он недавно съездил в Каменный округ. Так что родители стоят друг друга...
Из трактира отец возвращается обычно нализавшимся и начинает хвастать перед детьми, как он хорошо учился в свое время, получал награды и круглые пятерки. А мы нашли однажды его старый школьный дневник, так в нем были одни колы, двойки да переэкзаменовки. В гимназии он учился до того плохо, что его даже на второй год в одном классе оставили».
Штепанек сообщал в письме, что, когда Гашек закончил диктовать юмореску «Взаимоотношения родителей и детей», он не стал смотреть записи, сделанные секретарем, а велел ему без задержки отправить юмореску в Прагу Густаву Опоченскому — составителю нового сборника «Мирная конференция и другие юморески».
«К моей радости, на другой день началась работа — и сразу над Швейком, — вспоминал Штепанек в присланном из Липницы письме. — Гашек дал мне исписанный наполовину лист бумаги и сказал — будем продолжать. Я спросил, где же остальное. Он отшутился: «Издатель все время требует рукопись и поэтому приходится ему посылать все, что за день напишу. Оставляю только последнюю страничку, чтобы знать, на чем остановился».
Диктуя, Гашек никогда блокнота в руки не брал, ни в какие записи не заглядывал. Иногда по ходу рассказа лишь обращался к географической карте, чтобы определить путь бравого солдата, не допустить ошибки в названии того или иного населенного пункта на пути его следования.
Сочиняя, он частенько изображал то надменного бюрократа, то красноречивого парламентского пустобреха, то самого Швейка, прятавшего свое лицо под маской преувеличенной покорности.
Гашек обладал феноменальной памятью. Множество имен и фамилий людей, с которыми он встречался в разной обстановке, держал в голове.
В своих произведениях, как правило, брал за основу факты, сохранял подлинные имена и фамилии действующих лиц: трактирщик Паливец из пивной «У калиха», кадет Биглер, поручик Лукаш, писарь Ванек — все они служили в «попугайском» полку — и другие герои сатирического романа — невыдуманные персонажи.
Если с трактирщиком Паливцом все ясно, то в прототипе фельдкурата Отто Каца сомневались, существовал он или кет?
«Отто Кац тоже жив. Это подлинный портрет фельдкурата», — сообщал в том же послесловии к роману автор.
И даже больше того: указал его адрес — «служит доверенным на фабрике бронзы и красок в Северной Чехии».
По словам Штепанека, Гашек в последний месяц жизни все чаще и чаще прерывал работу, объявляя тайм-ауты. Он задыхался, неожиданно замолкал: трудно было говорить.
Придя в назначенный час, Штепанек подолгу нетерпеливо ожидал, когда шеф позовет его, скажет — слушай, записывай...
В конце декабря, за несколько дней до Нового года эти два так радовавшие Штепанека слова шеф произнес с утра.
Хотелось узнать, что диктовал Гашек в последний раз своему секретарю. Самое простое — послать запрос в Липницу. Так и поступил.
Но всегда обязательный Климент не ответил. Это насторожило: не заболел ли? А может, письмо не дошло?
Между тем среди гашековедов существуют разные версии. Радко Пытлик считает, что в последний раз писатель диктовал рассказ о сборщике налогов за убой скота. Георгий Шубин утверждает свое: Гашек изображал сцену офицерской пирушки, в которой принимали участие кадет Биглер и подпоручик Дуб:
«Биглер взял полный стакан, скромно уселся у окна и ждал удобного момента, чтобы бросить на ветер свои знания, почерпнутые из учебников.
Подпоручик Дуб, которому ужасная сивуха ударила в голову, постучал пальцем по столу и ни с того ни с сего пристал к капитану Санглеру».
В Липнице я все же надеялся встретить Штепанека, уточнить, кто из двух известных гашековедов прав. Увы, ни Климента, ни Александру Львову, ни трактирщика Алексу Инвалида я в живых не застал: они ушли, как говорят англичане, к большинству.
Пришлось вновь и вновь убедиться, что нельзя откладывать встречу с нужными людьми в долгий ящик. Тех, кто общался с Гашеком или был хотя бы шапочно знаком с ним в Липнице, можно по пальцам пересчитать. Теперь это уже глубокие старики. Им в детстве посчастливилось запросто разговаривать со знаменитым писателем, но больше слышать о нем. Слышать о его доброте, чудачествах и проделках. Каждый из старожилов отдельными штрихами по- своему пытался дорисовать портрет писателя.
В памяти липницких стариков живет два Гашека: один — острый, беспощадный сатирик, готовый ради шутки не щадить самого себя; второй — добрый сатирик, щедрый на шутку, общительный, сердечный. Когда писатель кому-нибудь помогал, это доставляло ему радость.
Услышав о том, что молодой болгарский художник Георгий Христов приехал зимой в Липницу налегке, Гашек отдал ему свое новое пальто.
Сам обходился старым, поношенным, приобретенным еще в Сибири. Проходившего по улице босого нищего обул в свои башмаки.
Рассказывали и о его розыгрышах, проделках, чудачествах.
Увидел на улице седого шарманщика. Поинтересовался, сколько ему удается заработать за «урожайный» день.
— По-разному. Бывает, и до десяти крон!..
Гашек уплатил шарманщику эту сумму и попросил постоять у дома священника Семерада и крутить шарманку под окнами, пока не стемнеет.
Дважды выбегала на улицу служанка священника, дважды давала по кроне шарманщику в надежде, что он уйдет. А тот стоял как вкопанный, крутил и крутил ручку, пока доведенный до исступления заунывным завыванием не появился в дверях хозяин дома:
— Вот тебе еще две кроны, только уходи!..
— Не могу, — пожал плечами шарманщик, — мне за весь день уплачено...
От шарманщика перешли к не менее любопытной фигуре. Однажды в трактире Инвалида тучный мужчина по прозвищу «американец» — он вернулся в Липницу из США, где прожил несколько лет, — бросил вызов писателю, сидевшему за столиком напротив:
— Такие юморески, что сочиняет пан Гашек, писать — плевое дело. Это по плечу каждому. Я бы тоже мог!..
Реплика самонадеянного «американца» задела Гашека за живое.
— Плевое дело?! Хорошо, — ответил он, — сейчас, не сходя с места, каждый из нас напишет по юмореске. Я назову для вас тему, а вы придумайте для меня.
«Американец» предложил Гашеку написать про педагога, который ловит капли дождя в пробирку.
— Ладно, — согласился писатель. — А вы пишите на выбор, что хотите. Уговор такой: побежденный угощает пивом всех присутствующих, сколько бы их ни собралось. Согласны?
«Американец» принял вызов. Гашек с ходу начал диктовать Штепанеку юмореску «Инспектор из пражского дождевального института». Быстро закончил, поднялся, начал читать. И сразу раздался дружный хохот и крики: «Давай снова, не слышно!»
«Американец» же стоял посрамленный, с чистым листом бумаги в дрожащих руках».
Об этих и других историях, оказавшихся в блокноте после Липницы, я рассказал, выступая по пражскому радио. Радиослушатели в Чехословакии, как и в Советском Союзе, народ дотошный. Им подавай точные, проверенные факты.
Письмо из города Брно застало меня еще в Праге. Это был далеко не положительный отклик, которые чаше всего приходят от благодарных радиослушателей, а упрек в неточности, в нарушении исторической правды:
«Я внимательно слушал ваше интервью. Вы говорили, что Гашек не боялся открыто рассказывать о службе в Красной Армии и что после возвращения на родину он хотя формально и не состоял в рядах левицы, но оставался верен коммунистическим идеалам.
Мой сын-студент считает, что вы на Гашека наводите глянец. Иржи читал у Радко Пытлика, что Гашек опасался, как бы его высказывания о Советах не сочли за «государственную измену», и поэтому любой сколько-нибудь серьезный разговор на политические темы обращал в шутку. О своем большевистском прошлом предпочитал не упоминать, а соответствующие намеки пропускал мимо ушей. При этом Пытлик опирается на свидетельства судебного советника Швеца, который знал писателя по Липнице, а вы, уважаемый товарищ, на кого?»
Исследователь обязан выслушать все стороны, ибо свидетельство одного может исказить истину. Зачем, спрашивается, Гашеку нужно было в присутствии судебного следователя вести разговоры на политические темы, рассказывать ему о своем большевистском прошлом? Разве, чтобы вооружить его против себя?
Другое дело, когда кто-нибудь при Гашеке пытался чернить новую Россию или задавал заведомо провокационные вопросы. Писатель тут же доводил их до абсурда, давал отпор.
Давние завсегдатаи трактира «У чешской короны» вспомнили еще и такой любопытный эпизод. Было это осенью двадцать первого года. В трактире собралась разная публика, чтобы послушать пьесу «Министр и его дитя». Перед началом Гашек сказал, что это первое его драматическое произведение и он надеется на внимательное отношение слушателей. Его перебил регент церковного хора Нидерле:
— Я готов слушать при условии, если в пьесе ничего не будет большевистского.
— Думаю, что тебе было бы полезно узнать правду о большевиках, — парировал Гашек.
— Не хочу отравлять себя большевистским ядом, — возразил регент. — Им твой Ленин хочет заразить весь мир.
Гашек вскочил, покраснел, сжав кулаки:
— Не позволю оскорблять Ленина. Скажешь еще одно слово — дам по морде!
Нидерле не унимался, продолжал дурно отзываться о человеке, чье имя было свято для Гашека. Убедившись в том, что никакие слова не действуют на зарвавшегося хулигана, Гашек размахнулся и... клеветник оказался под столом.
Писатель ходил по залу и долго не мог успокоиться. А успокоившись, стал читать. Он никогда не скрывал своей близости к большевистской партии, откровенных симпатий к коммунистам. На книге «Трое мужчин и акула», подаренной старосте спортивного общества «Сокол», разборчивым почерком аккуратно вывел: «Брату Штольцу — коммунист Гашек».
«В большевиках Гашек видел что-то новое, свет будущего. Большевизму он отдал свои способности, свой талант» — так, теперь уже в далеком двадцать третьем году заявил на всю страну поэт Густав Опоченский в сборнике «Посмертно».

 

Неотправленное письмо

 

После того как издание романа «Бравый солдат Швейк» стало собственностью Адольфа Сынека, у Гашека стали водиться деньги. Он расплатился с долгами, решил окончательно осесть в покорившей его тихой Липнице. Из историй, слышанных здесь, мне особенно запомнилась, как писатель обзавелся домом.
Однажды в трактире он встретил местного торговца Гавелу.
— Ищу человека, который купил бы у меня дом, — сказал тот.
— Есть такой человек!
— Кто именно?
— Писатель Ярослав Гашек. Сколько просишь?
Гавела назвал сумму. Гашек, не торгуясь, согласился. Пожали друг другу руки и на том разошлись.
Гавела схитрил, покривил душой: доживающий век домик, примостившийся у подножия холма, с которого свисала стена ветхого замка, не стоил и половины. Домовладелец стал тенью ходить за Гашеком, чтоб поскорее сбыть развалину. Напоминал, что пора заключить купчую. Она состоялась.
Решение осесть в Липнице удивило пражских друзей писателя. Непоседа, привыкший смолоду бродяжничать, вдруг стал не только оседлым человеком, но и домовладельцем.
Давний друг, писатель Зденек Кудей, с кем до войны Гашек путешествовал по разным странам, незамедлительно примчался из Праги в Липницу.
Что же заставило приятеля пойти на столь, как казалось Кудею, опрометчивый шаг?
На месте, в Липнице, гость убедился, что Ярослав поступил правильно, разумно. Однако по своей неопытности он не все взвесил и учел: уж больно ветхим, запущенным оказался дом.
Капитальный ремонт, начавшийся весной, затянулся до глубокой осени. И не потому, что не хватало рабочих рук — их было достаточно. Порой каменщикам не хотелось расставаться с Гашеком. Им по душе пришелся остроумный, хлебосольный хозяин, что не только кормил сытно и щедро угощал пивом, но на равных подносил кирпичи, гасил известь и выполнял всякие другие подсобные работы.
— Тебе, братец, надо писать, а не известь гасить, — возмутился Кулей, застав друга за непривычным занятием.
— Дом будет, и со «Швейком» дело веселее пойдет, — улыбнулся Ярослав.
Приехавший из Праги на новоселье художник Ярослав Панушка был приятно обрадован не столько дому, сколько тому, как его друг быстро оброс простыми людьми, заменившими ему богемное пражское общество.
По вечерам обычно собиралась довольно разношерстная публика: лесничий Бэм, сапожник Крупичка, портной Амха и каменотес Харамза, учителя Ольдржих Шикирж и Йозеф Якль.
Последнему хозяин дома послал даже стихотворное приглашение:
Милый Якль!
Ожидаю тебя,
как с неба крестьянин
ждал дождя.
Самовар уже шумит,
для всех кипит
настоящий русский чай.
Хотя мир злой вокруг,
приди быстрее, друг,
а под конец споем,
рифмуя слово чай:
«За здравствует Байкайлай!»5
С учителями, со школой Гашек был связан многими нитями, состоял активным членом окружного школьного комитета. Из-за болезни связь оборвалась. Это объяснено в сохранившемся черновике письма, почему-то не отправленного в комитет. Гашек сообщал:
«Мой лечащий врач Новак подтвердит, что я не способен заниматься какими бы то ни было делами по крайней мере еще три месяца. Мне рекомендуют безотлагательное пребывание в теплом климате. В интересах своего здоровья я решил внять советам врачей.
Учитывая мою неспособность выполнять возложенные на меня обязанности, прошу окружной школьный комитет подыскать мне на этот период заместителя, дабы интересы школы не пострадали».
Заместителя нашли, но Гашек продолжал жить школьными делами, сознавая возложенную на него ответственность.
Это первый и, пожалуй, единственный случай, когда Гашек, будучи по природе общественником, попросил, чтобы его освободили от работы в школьном комитете, хотя бы только на несколько месяцев. Написав заявление, он, по- видимому, колебался — отправлять его или не отправлять.
Письмо так и осталось неотправленным.

 

Последняя ночь

 

Из письма школьному комитету видно, что Гашек, еще недавно не признававший столичных медиков, согласился, чтобы его лечил Новак, врачевавший в Липнице. Доктор запретил больному есть острое и жирное, пить пиво. Прописал только минеральные воды и молоко.
Как-то, проснувшись ночью, Гашек попросил глоток вина. Ему подали стакан молока.
— Гром рази первую корову, позволившую себя доить! — зло пошутил Ташек, отодвигая стакан.
Воспользовавшись тем, что утром Шура ненадолго отлучилась из дому, Гашек встал с постели, оделся и, выйдя во двор, начал от порога разгребать рыхлый снег. Увидев мужа с лопатой, Львова воскликнула:
— Ты с ума сошел, Ярославчик? Тебе же доктор строго-настрого прописал постельный режим. — И потянула к себе лопату.
— Не отбирай, Шуренька, — взмолился Гашек, — я отлежал себе все бока. Мне надо поработать, чтобы хоть немного похудеть. Доктор Новак уехал в Прагу, он не увидит, а если и увидит, то не рассердится.
Новак был единственным представителем медицины, кого капризный больной соглашался слушаться. Даже пражских светил отвергал.
Представьте мое состояние, когда, попав в Липницу, я услышал, что доктор Новак здесь, но завтра должен уехать. По раздобытому, далеко не точному адресу не иду, а мчусь. В голове одна мысль: «Лишь бы успеть, лишь бы застать!..»
Языковый барьер меня не удерживал: как правило, многие пожилые чехи понимают русских.
Калитка дома, где остановился доктор, наглухо закрыта. Подхожу к забору напротив крыльца:
— Доктора Новака можно видеть?
Никто не отзывается. Насмеливаюсь, зову погромче:
— Доктор Новак!
У калитки появляется пожилой мужчина в пижаме, тапочках, видно, разбуженный моим криком.
— Мне нужен доктор Новак.
— Я и есть доктор Новак. Чем могу быть полезен? — спросил, приблизившись и жестом приглашая войти.
Подумалось: что-то слишком молод для врача, пользовавшего Гашека полвека назад.
— Нужен Ладислав Новак, — повторил я, делая ударение на имени.
— Догадываюсь, вы хотели видеть отца, но его давно нет в живых. Я тоже доктор, не по медицинской, а по юридической части. Зовут меня Богумил, — он протянул руку.
Я ответил на рукопожатие, тоже представился.
Мешая чешские слова с русскими, доктор Новак сказал:
— Все, что связано с болезнью Гашека, мне известно со слов отца. Больной уважал его, но предписания выполнял не всегда: не отказывался от острых блюд, а подчас и от кружки пива. А ведь такая «диета» наносила его пошатнувшемуся здоровью вред, и немалый.
Помолчав, продолжал:
— За лечение писатель расплачивался не деньгами, а, можно сказать, натурой: отдельными выпусками бравого солдата Швейка.
Потом после паузы пригласил в дом, оживился:
— И мне посчастливилось не раз встречаться с прославленным сатириком. Был совсем мальчишкой, но помню все ясно, до мелочей.
Впервые Богумил увидел писателя, когда тот жил в трактире «У чешской короны». Инвальды и Новаки дружили семьями. Позже породнились. Богумил женился на Марии, дочери трактирщика.
Мария появилась на свет, когда Гашек где-то путешествовал с художником Панушкой. Будучи к тому времени дружен с отцом новорожденной, он не мог не откликнуться на столь радостное событие. Открытка была адресована не Алексе Инвалиду, а... крошке, новому члену семьи.
— Мария! — обратился доктор к жене, сидевшей с нами за столом, — покажи-ка то послание.
Располневшая супруга доктора легко поднялась со стула и принесла красочную, первую в своей жизни поздравительную открытку:
«Глубокоуважаемая сударыня!
Позволю себе несмело попросить Вас — передать почтенным родителям наш самый чистосердечный привет и поздравления по случаю появления Вас на свет.
Сообщите, пожалуйста, господам родителям, что мы с паном Панушкой приедем в понедельник ночью. Просим затопить в его комнате печь, а также обогреть нашу комнату».
В конце письма Гашек пожелал всем крепкого здоровья.
— А сам своего не берег, — вздохнув, произнес доктор. — Думал, что его организм, победивший тиф, свирепые сибирские морозы, все выдержит.
Ночь со второго на третье января Ладислав Новак провел у изголовья умирающего. Был такой момент, когда писатель пришел в себя, попросил, чтобы ему дали перо и чистый лист бумаги. Сидя в постели, пробовал что-то писать, но перо выпало из рук.
О чем Гашек думал тогда? Что хотел написать в считанные часы, а может, минуты своей жизни?
Местный летописец Ярослав Салак говорил мне, что до последнего часа автор не расставался с героем своего романа. Говорил: Швейк не хочет умирать, он хочет жить!
— Возможно, и говорил, — соглашается Новак-младший. — Помню, отец рассказывал, как умирающий попросил бумагу и ручку, чтобы выразить свою последнюю волю. Завещал дом, где прожил всего лишь несколько месяцев, своей жене Александре Гавриловне, которую всюду представлял как княгиню.
— Да, это была шутка, — заметил я. — К княжескому роду Львова никогда не принадлежала. Она — из трудового люда, типографская работница. Это я знаю точно. Бывал в Уфе, в типографии, где она работала накладчицей за печатным станком.
— Отец рассказывал, — продолжал Новак, — что Гашек не раз говорил: если с ним случится беда и его «княгиня» останется одна, в чужой для нее стране, пусть у нее над головой будет своя крыша. Ведь из-за него она покинула родину, отчий дом, выходила его от тифа, рискуя своим здоровьем.
Я подумал: если Гашек сам не смог выразить на бумаге выношенное им желание, то кто помог ему написать завещание?
Как бы угадывая мои мысли, доктор Новак сказал:
— Это сделал мой отец в присутствии двух свидетельниц. Гашеку оставалось только расписаться.
Рассказанному я нашел подтверждение в копии полицейского протокола, в котором были записаны показания доктора Ладислава Новака.
«Я лечил Ярослава Гашека в течение последних четырех недель. За день до его смерти меня вызвали в 11 часов утра, и я обнаружил, что сердце больного отказывает. Я был у него в течение дня несколько раз и провел там всю ночь. Гашек лежал, ночью он встал и хотел написать завещание. Сел к столу, взял в руку перо. Видя, что ему будет тяжело писать, я предложил это сделать за него. Он диктовал мне, а я писал завещание под его диктовку. При этом присутствовали также Терезия Шпинарова и Мария Влчкова. Потом я прочел завещание, Ярослав Гашек еще раз перечитал его и исправил две орфографические ошибки.
Затем он подписал завещание, а я и обе указанные женщины поставили свои подписи, как свидетели. Ярослав Гашек был трезв и в полном рассудке. В пять часов утра я пошел домой и разбудил старосту Райдля. Когда около восьми часов утра я опять пришел к Гашеку, он уже был без сознания, и староста в моем присутствии подписал завещание».
Через час Гашека не стало. Ладислав Новак констатировал: смерть наступила 3 января 1923 года в результате паралича сердца и эмфиземы легких.

 

Он не имел права умирать

 

Богумил Новак — один из немногих оставшихся в живых свидетелей, провожавших великого сатирика и юмориста в последний путь.
С похоронами произошла задержка. Сразу же после кончины писателя Штепанек позвонил в Прагу Богуславу Гашеку, служащему банка «Славия», и сообщил горестную весть.
Брат покойного поспешил в Липницу, но в маленький дом у старого полуразрушенного замка войти не хватило сил: весь вечер безутешно проплакал у Инвальда.
Так и не простившись с братом, Богуслав вернулся в Прагу, чтобы добиваться кремации.
Задушевный друг художник Ярослав Панушка тоже не успел проститься с живым Гашеком. Приехав в Липницу, он застал на кухне безутешно рыдающую Шуру в хлопотах по поминкам.
Всю ночь просидел художник у изголовья покойника, делая наброски в альбоме. Из них был создан посмертный портрет писателя.
Католическая церковь отказала безбожнику Гашеку в последнем пристанище на освященной земле. Лишь через несколько дней друзья добились ему места под деревом у крайней стены кладбища.
И с гробом произошла неувязка. Штепанек размахнулся сгоряча, заказал гроб лучшему краснодеревщику из самого дорогого материала, а потом выяснилось, что платить нечем, пришлось отказаться. Наспех сколотили другой, из грубых простых досок.
Двери домика оказались узкими, словно не желая выпускать навсегда своего хозяина. Пришлось выставлять раму, продвигать гроб из помещения через окно.
Погода заодно с людьми горевала по Гашеку: с утра моросило, потом подул колючий ветер вперемешку с мокрым снегом.
За гробом шли Шура, художник Панушка с сыновьями, доктор Новак с десятилетним Богумилом, учителя, ремесленники и сын писателя Риша.
У могилы местный хор исполнил любимую песню писателя, а учитель Мареж произнес надгробную речь.
— Первой бросила горсть земли на крышку домовины Александра Гавриловна,. А потом — все мы, окружавшие могилу с трех сторон, — вспоминал Новак. — Вскоре вырос холмик, так и оставшийся на годы без памятника и ограды. Таково было желание покойного, да, по правде говоря, и денег на это не было.
А когда к гениальному сатирику пришли и слава и деньги, могилу облицевали отшлифованными черными плитами из местного гранита, воздвигли памятник в виде раскрытой книги, с датами жизни и смерти под ней: 30.4.1883 — 3.1.1923.
Ярмила на похороны не приехала. Прощальное слово о Гашеке сказала позже, в статье «Профиль мертвого друга», опубликованной через несколько дней после его смерти в еженедельнике «Трибуна». Статья эмоциональная, воздающая должное большому художнику. Приведу лишь некоторые выдержки:
«Гашек был гением, его произведения рождались из мгновенно возникших идей. Его деятельность была из ряда вон выходящей — оригинальной и плодотворной. Он шел своим собственным каменистым путем и протаптывал его, не обращая внимания на предостерегающие окрики.
Жизнь человека с незаурядным умом соответствует его творчеству. На такого человека мы должны смотреть с другой точки зрения, чем та, с которой мы смотрели на человека ординарного.
Гашек умер, но его оригинальные, свежие, незаурядные мысли живут с нами и переживут нас. Разделим же его необычные для нашей действительности мысли, используя их в жизни.
У него были горячее сердце, чистая душа, добрые намерения, но он все же что-то попрал, потому что не во всем разобрался.
Основными чертами его характера были не веселость, не цинизм или развязность. А были только — мягкость, быстрый переход от настроения к настроению, стремление привлечь внимание к негативным сторонам жизни, высмеивать их, изображать в карикатурном виде. Ему платили за это пинками, а Гашек страстно хотел услышать громовые аплодисменты, которые заглушили бы все то, что в нем плакало и стонало.
Он был больше сатириком, чем юмористом: не смеялся, но высмеивал. Его забавные истории нередко имели весьма горестный скрытый смысл, и высмеивал он в них часто свои собственные слабые места и боль.
Был трудолюбив и сделал немало, работу свою выполнял добросовестно и с радостью. Писал с удивительной легкостью и находчивостью, был способен работать где угодно и когда угодно, писать на любую тему... Он не был просто моралистом, а хотел доставлять людям радость, и думаю, что он этого достиг».
В другой статье Ярмила Гашекова писала:
«В том и заключается честность труда Гашека, что во имя искусства он опускался до уровня своих персонажей, чтобы понять их отношение к людям и вещам.
Он приносил в жертву себя, мать, жену, ребенка, друга — все, что имел, положив на алтарь Правды».
Известие о смерти Гашека вызвало противоречивые толки в Праге и Берлине. Многие, знавшие его, не сразу поверили, что писатель скончался. Сомневались и в редакции «Руде право»:
«Не будем оценивать его литературное творчество, — писала газета, получив информацию из Липницы, — пока это сообщение не будет подтверждено».
Не сразу поверили и в «Трибуне». В утреннем выпуске еженедельника под заметкой о смерти Гашека был поставлен вопросительный знак.
Для проверки правильности горестного известия «Трибуна» командировала своего корреспондента Михаила Мареша в Липницу. Ему пришлось писать не опровержение, а некролог.
Когда в берлинском кафе, где обычно собирались писатели, художники, артисты, кто-то громко произнес: «Слыхали, Гашек скончался?..»
— Не может быть!.. — воскликнул сидевший за столиком давний друг сатирика Эгон Эрвин Киш. — Ярда не впервой дурачит всех, водит нас за нос. Не верю! Сколько раз он уже умирал!..
— Пожалуй, — согласился с Кишем молодой бородатый литератор, — это похоже на Гашека.
Неожиданно в дверях появился популярный поэт Карел Новый, приехавший в Берлин из Праги.
— Что ты знаешь о Ярде? — с надеждой спросил Киш.
— Он умер, — с дрожью в голосе ответил Новый.
— Не может быть?! — упрямо повторил Киш. — Гашек не имеет права умирать. Ведь ему еще нет и сорока.
Убедившись в том, что зловещая старуха с косой, щадившая не раз Гашека на поле боя, в мирное время не обошла его, все вместе с Кишем поднялись из-за стола и минутой молчания почтили память талантливого писателя.
«Ни теперь, ни прежде никто в мировой литературе, — писал Эгон Эрвин Киш, — не был столь щедро наделен юмором, как Ярослав Гашек. Его юмор так богат и сочен, что его считают юмористом. Однако Гашек нечто несравненно более значительное. Он — сатирик. И его Швейк заключает в себе более глубокий нравственный смысл. Гашек и Швейк «слезоточивым газом» смеха сражаются против всего, что достойно осмеяния, против реакции, за настоящий мир».
В наши дни, когда все прогрессивное человечество борется за мир против реакции, президент ЧССР посмертно наградил Ярослава Гашека орденом Красного Знамени.
Поздравляя с этой высокой наградой сына писателя — известного пражского архитектора Рихарда Гашека, я обратился к нему с открытым письмом6.
«Вы, Рихард, можете гордиться своим отцом так же, как и мы гордимся им. И не только потому, что он создал свой гениальный сатирический роман, но еще и потому, что он был патриотом своей родины, большим и верным другом первой Страны Советов.
...Время высеребрило волосы тех, кого выстрел «Авроры» застал в колыбели. Давно нет в живых Вашего отца и многих его соратников. Но в их детях и внуках, участвовавших в освобождении Праги от гитлеровцев, строивших нефтепровод «Дружба», в боевом содружестве Чехословацкой и Советской Армий видны черты их отцов и дедов.
У советских людей много неизрасходованной любви к Ярославу Гашеку, который, как он писал, не жалел ни своих сил, ни своей жизни, «поскольку все это нужно для революции».
Впервые попав в Прагу, я хотел пожать руку Рихарду, поблагодарить его за то, что в трудные тридцатые годы, когда реакционная печать чернила его отца, он выступил в одной из столичных газет против клеветников, что он не изменил делу, которому служил Ярослав Гашек.
Но встреча наша, к моему большому огорчению, не состоялась: Рихард скоропостижно скончался.
Говорили, что где-то в Чехословакии живет сын Рихарда, что будто служит в армии, но имени, адреса его никто не знал.

 

Бессмертие Швейка или ошибка экспертов

 

В доме, некогда принадлежавшем Гашеку, теперь размещен мемориальный музей. Опись имущества, оставшегося после смерти писателя, уместилась на страничке ученической тетради: старое, вытертое зимнее пальто, поношенные костюм и рубашки. Деревянная мебель: две кровати, грубо сколоченный стол, полдюжины стульев, табуретки.
Из утвари — пузатый сибирский самовар да пара валенок, подшитых твердой подошвой — подарок иркутян.
Все эти более чем скромные экспонаты бережно хранятся в музее. Распорядителем здесь Иржи Прохазка, в прошлом — рабочий. Его должность — выборная. Претендовали на нее в Липнице шесть кандидатов: пятеро мужчин и женщина. Повезло Прохазке. Он лучше других знал биографию Ярослава Гашека, мастерски читал его произведения на вечерах художественной самодеятельности.
Музей небольшой, но известен всей округе, всегда многолюден.
— В одно из воскресений, — рассказал мне Иржи Прохазка, — пришел к нам молодой капитан Чехословацкой армии с женой и детьми. Купили билеты, пошли осматривать комнаты. Увидев необычные для здешних мест валенки, девочка удивилась: «Мама, а мама, смотри, какие смешные сапоги!..»
— Это не сапоги, дочка, а валенки, по-сибирски пимы. Их папин дедушка носил, когда в Красной Армии служил.
Услышав упоминание о Красной Армии, о Сибири, Иржи Прохазка подумал: «Может быть, дедушка капитана знал Гашека?»
— Кем был ваш дедушка в Красной Армии? — поинтересовался директор музея.
— Политическим комиссаром.
— В каком году?
— В двадцатом.
— Не знал ли он Гашека?
— Знал и очень близко, — смущенная улыбка вспыхнула на лице капитана.
— Как фамилия вашего дедушки?
Офицер переглянулся с женой и тихо ответил:
— Гашек, Ярослав Гашек...
Прохазка, считавший себя знатоком биографии писателя, был ошарашен таким открытием.
— Выходит, вы сын Рихарда?
— Так точно. И тоже Рихард. Будем знакомы, — козырнул он. — капитан Рихард Гашек!
Прохазка засветился от радости. Стал пристально всматриваться в черты молодого человека. Ох, как похож! Тот же овал лица, та же фигура, те же пухлые руки — все гашековское.
Как бы уважить такого посетителя? Директору стало неловко: он велел кассирше вернуть деньги за входные билеты. Капитан не взял, отказался. Тогда Прохазка предлагает по случаю знакомства выпить хотя бы по кружке пива. Рихард косится на манжелку7, что скажет Здена?
Она благодарит за добрый порыв, отвечает улыбкой:
— И рады бы выпить, но Рихарду не положено: его дедушка весь лимит на пиво давно использовал...
Услышав эту историю от Прохазки, я подумал: интересная параллель — внук Гашека тоже служит в армии, но не в той, австрийской, ненавистной деду, а в новой, народной Чехословацкой армии. Коммунист, примерный офицер, награжден медалью «За оборону Родины».
Прошу адрес Рихарда. Прохазка беспомощно разводит руками:
— Забыл записать...
Помогли товарищи из «Руде право». Разыскали Рихарда в одном из военных гарнизонов.
Внешне он действительно очень похож на своего знаменитого деда. Застенчив, предельно скромен. В полку, где капитан служит начальником штаба, долгое время не знали, что он — внук Ярослава Гашека, думали однофамилец. Родственная связь раскрылась только в Липнице.
— Считал, не к чему афишировать, — скромно улыбается капитан. — Не хотел греться в лучах славы деда.
Заговорили о литературном наследстве. Рихард поинтересовался, известен ли мне акт экспертной комиссии, составленный в год кончины Гашека.
Я читал этот отвергнутый жизнью документ, составленный через восемь месяцев после его смерти доктором права Антонином Червенка и книгоиздателем Эмилем Шульцем.
Коротко перечислив нереализованную часть тиража сатирического романа, оставшуюся на складе, эксперты пришли к выводу:
«Со смертью автора интерес читателей к нему (т. е. к роману «Похождения бравого солдата Швейка». — А. Д.) падает».
Отсюда сделали вывод:
«Через десять лет содержание сочинения для новых поколений будет непонятно и на него вряд ли найдутся какие-либо читатели».
Как жестоко ошиблись Червенка и Шульц! У Гашека нашлись миллионы читателей! И не только в ЧССР. И в других странах, прежде всего в Советском Союзе. В Москве только в одном издательстве «Художественная литература» несколько лет назад роман вышел разовым тиражом в миллион экземпляров!
Сбылись предсказания Юлиуса Фучика, говорившего:
— «Бравый солдат Швейк» станет когда-нибудь хрестоматийным произведением, и преподаватели истории будут на нем демонстрировать разложение класса буржуазии и буржуазной армии, которая была ее последним козырем».
«Когда-нибудь» оказалось не слишком далеким: оно
наступило в наши дни. В одной из московских библиотек читателей спросили: какой герой из литературы братских стран вам больше всего нравится? Последовал ответ: бравый солдат Швейк.
И тут не было преувеличения. Швейк уже давно сошел со страниц романа на сцены драматических и оперных театров, на киноэкраны, даже на арену цирка. Сказать бы Ярославу Гашеку, что его герой станет оперным певцом, танцовщиком — вряд ли бы он поверил.
Незадолго до Мюнхенского соглашения 1938 года военный министр Чехословакии грозил своим подчиненным строжайшими наказаниями за чтение Швейка, приказав выбросить его из полковых библиотек.
А в это же время в соседней Германии, где роман с чешского был переведен на немецкий, а позже с него у нас на русский, гитлеровские молодчики жгли «Швейка» на кострах. Жгли вместе с книгами Максима Горького, Генриха Гейне, Анри Барбюса. Чтение романа о бравом солдате расценивалось как преступление перед рейхом.
Так было перед второй мировой войной. А когда она началась, подтвердился и другой прогноз Юлиуса Фучика:
«Швейк — это тип чешского «маленького человека»... Его швейковщина — это вначале самозащита против неистовства империализма. Но вскоре эта защита перерастает в нападение. Своей пародией на послушание, своей простонародной шуткой Швейк подрывает с таким трудом создаваемую реакционерами силу их власти, он, как червь, точит реакционный строй и вполне активно, хотя не всегда вполне сознательно — помогает ломать здание гнета и. произвола».
Против червя, точащего реакционный строй, рьяно, с открытым забралом выступали представители этого строя, его защитники. Они распорядились изъять роман из библиотек всех учебных заведений и военных частей.
Война с гитлеровской Германией не разлучила нас со «Швейком». Наоборот, во время военных действий он был целиком на стороне Красной Армии — той самой армии, в рядах которой отличился его отец. И, как предсказал Юлиус Фучик, защитная линия «Швейка» «переросла в нападение». Он сражался и в блокадном Ленинграде, и на Балтике, и на Черном море.
Об этом рассказано в книге бывшего редактора газеты «Красный черноморец» генерал-майора Павла Мусьякова.
«Начал печатать, не докладывая руководству. Не дай бог оно усомнится, тогда пропадет хорошая затея.
В первых двух главках немцы призывают Швейка в армию. У него куча болезней, но врач воинского присутствия тычет в грудь Швейку и говорит: «Годен».
Швейк в роте. Так же как и у Гашека, он задает ядовито-глуповатые вопросы фашистскому офицеру. Несколько остросатирических диалогов — ив третьей главке Швейк уже едет в эшелоне на фронт.
Напечатали несколько глав, получаем десятки писем, звонят комиссары частей и кораблей, одобряют и просят печатать почаще. Командование флотское тоже в основном одобрило... Вскоре мы опубликовали «Похождения» отдельной книжкой небольшого формата и разослали по флоту. «Похождения» читали на вечерах краснофлотской художественной самодеятельности, нередко разыгрывая сценки в лицах. 'Гак солдат Швейк, созданный чудесным писателем Ярославом Гашеком, помогал нам воевать уже в новых условиях».
Швейк действовал на двух фронтах: на германо-советском и в окуппированной гитлеровцами Чехословакии.
Каждая утренняя радиопередача из Советского Союза на чешском языке начиналась так:
«Дорогие соотечественники и соотечественницы! Сегодня и каждую неделю мы будем передавать новые похождения бравого солдата Швейка. Окончится война, и в шесть часов вечера вы сможете встретиться со Швейком в пражском трактире «У чаши», выпить кружку пива по случаю кончины гитлеровской Германии».
Это приглашение доходило до жителей Праги. Предстоящие свидания с бравым солдатом ободряли пражан, стонавших под гитлеровским сапогом. Меткие, острые реплики Швейка словно по цепочке передавались от человека к человеку те шепотом, то громко на улицах столицы, в трамваях, очередях.
И в наше неспокойное время Ярослав Гашек своими нестареющими произведениями помогает честным людям планеты бороться за мир во всем мире.
В речи на торжественном собрании в Пражском Граде 31 мая 1978 года Леонид Ильич Брежнев, говоря, что к переговорам по обузданию гонки вооружений Советский Союз относится в высшей степени серьезно и добросовестно, противопоставил этому другой пример, сославшись на произведения чешского сатирика: «Мы против бесплодных словопрений, против того, чтобы переговоры уподоблялись той, с позволения сказать, «конференции по разоружениям», которая была в свое время высмеяна Ярославом Гашеком. Как известно, его герои, одурев от бесчисленных ночных заседаний и банкетов, стали, вроде бы из добрых побуждений, призывать вооружаться всех, кого попало».
Рассказ «Роковое заседание конференции по разоружению», и сегодня не утративший своей актуальности и остроты, был опубликован в «Руде право» в конце двадцать первого года. В нем Гашек зло высмеял тех, кто выдавал себя за миротворцев, кто превратил конференцию по разоружению в конференцию по вооружению.
Активным борцом за мир Гашек выступает и в других своих фельетонах и юморесках. В одном из них он утверждал, что «наука стала палачом. Буржуазные правительства всех стран больше всех ценят того ученого, который изобретает бездымный порох огромной взрывной силы, чем того, кто открывает новые лекарства против заразной болезни».
Ярослав Гашек с его главным героем бравым солдатом Швейком продолжает оставаться в строю.
Он пожизненно с нами.

МоскваПрагаЛипницеЧешские Будейовицы.

 

 

Примечания

 

1. Известно, что земский уголовный суд предъявил Я. Гашеку обвинение в бигамии (двоеженстве). Согласно статье № 206 гражданского кодекса, ему грозило тюремное заключение сроком до шести месяцев. Ярмила объяснила суду, что она сама ушла от мужа и не против развода. Брак расторгли. Гашек был оштрафован на десять крон за несвоевременное оформление развода.
2. Гашек не обращал внимания на свою одежду. В молодости, возвращаясь после скитаний по Германии, он писал другу, поэту Ладиславу Гаеку, что собирается сделать короткую остановку у него в Домажлицах:
«Я немного странно выгляжу, потому как сапоги у меня разбиты, да и одежда тоже не слишком презентабельна. Пишу тебе, чтобы меня не выпроводили из вашего дома, если я приеду в твое отсутствие. Передай, пожалуйста, домочадцам, что если у вас появится тип, смахивающий на бродягу, то вы можете опознать меня по совершенно утратившей форму фетровой шляпе, за тульей которой — три длинных вороньих пера».
3. Ныне — город Гавличков Брод. Назван в честь выдающегося чешского писателя Карела Гавличек-Боровского (1821 — 1856 гг.).
4. В газете «Чешское слово» Гашек заведовал отделом, который в шутку назывался «ломаные ноги».
5. Популярная чешская песенка, широко распространенная в годы первой мировой войны.
6. Литературная Россия, 1967, 15 декабря.
7. Манжелка — по-чешски жена.