Дунаевский А. Иду за Гашеком
Часть вторая
Глава 1. Горечь сладкого дыма отечества
Вернувшись на родину, я узнал, что был трижды повешен, дважды расстрелян и один раз четвертован дикими повстанцами-киргизами у озера Кале-Исыл. Наконец, меня окончательно закололи в дикой драке с пьяными матросами в одесском кабаке.
Я. Гашек
И снова карантин
Позади остались необъятные, израненные войной поля России, карантин в Ивангородской крепости, созданный буржуазной Эстонией, где «санитарную обработку» проходили чехи, словаки, немцы, австрийцы, возвращавшиеся на свою родину из Страны Советов, хмурый, негостеприимный Ревель с его портом.
Последний прощальный гудок, и «Кипрос», на борту которого находился Ярослав Гашек с женой Александрой Львовой, отчалил от берега.
На пароходе, идущем в Штеттин, Гашеку уже не нужно было выдавать себя за немецкого подданного Йосефа Штайдла. Незачем было скрывать, что он и есть тот самый Гашек, который был политическим комиссаром Красной Армии, редактором армейских газет, выходивших на разных языках.
Став самим собой, Ярослав облегченно вздохнул. Более пяти лет он не видел Злату Прагу, постоянно тосковал о ней. Война заставила его, сугубо штатского человека, никогда не бравшего в руки оружие, покинуть любимый город, надеть военную форму ненавистной ему Австро-Венгерской империи.
За эти годы хлебнул он через край: и русский плен, и окончательный разрыв с «Одбочкой», выход из чехословацкого корпуса, расколовшегося на две части — белых и красных. В Самаре ему, комиссару интернационального отряда, пришлось скрываться от белочехов, выдавать себя за душевнобольного сына немецкого колониста из Туркестана, который бродит по свету в поисках правды.
Пережил и радость вступления в Коммунистическую партию.
Слушая Ленина на митинге в Москве, он решил записаться в Красную Армию и с нею, вооруженный штыком и пером, потом прошел от Волги до Ангары.
...Гашек торопился. Не задерживаясь ни на один час в Штеттине, сел на первый, забитый людьми, как цыганка, подсолнуха семечками, поезд, идущий в сторону Праги.
Гулко стучали колеса вагонов, мелькали названия знакомых станций и полустанков. Наконец, стали пробиваться из темноты огни Пардубице. И в неспокойной душе зародилось двоякое чувство: с одной стороны — родина, земля отцов. С другой... — встреча не предвещала ничего хорошего. Хотя в стране объявлена всеобщая амнистия, но там по-прежнему свирепствует полиция, пусть не австрийская, а пражская. С не меньшим рвением она охотится за инакомыслящими.
Еще в Москве его предупреждали: в Пардубице, учти, санитарный кордон. Военный госпиталь превращен в карантин. Это — фильтр для политически неблагонадежных. Рыщут, ищут там не столько тифозных насекомых, сколько бациллы коммунизма. Будь осторожен, Ярослав!
В правоте этих слов Гашек не сомневался. Многое из того, что происходило на родной земле, дошло до него еще в далеком от Праги Красноярске. В интервью, напечатанном в местной газете, он заявил, что чехословацкое правительство боится возвращающихся из новой России бывших военнопленных; оно видит в них распространителей «большевистской заразы». Ее пуще огня боятся те, кто недавно пресмыкался перед австрийской монархией, вымаливая у нее жалкие крохи автономии. Кое-кого из них Гашек беспощадно изобличал в своих фельетонах. Вряд ли, дорвавшись до правительственного руля, эти люди смогут простить ему столь убийственную критику.
Вот и Пардубице. Бросались в глаза чисто внешние перемены: новые цвета флагов и фасоны мундиров. Вывески на зданиях написаны по-чешски. И фамилии чиновников переделаны на чешский лад. Однако большой разницы в методах правления покойного Франца-Иосифа и здравствующего премьер-министра Черного, которому правые социал- демократы расчистили дорогу, не было.
Из газет Гашек узнал, что всеобщая декабрьская забастовка разгромлена. Улицы Праги обагрились кровью. Тюрьмы — переполнены. Руководителей Кладненской Советской республики обвиняют в государственной измене, и над ними готовится судебный процесс.
Горькие, невеселые новости. А тут еще карантин. Гашек не знал и не ведал, сколько ему придется там томиться.
Если об Ивангородской крепости он со всеми подробностями рассказал в путевом очерке «Возвращение», то о пардубицком карантине не оставил ни слова, ни строчки. Частично восполнила этот пробел редакция областной газеты «Прубой», опубликовав серию статей «Ярослав Гашек. Воспоминания Шуры Львовой-Гашековой».
«В пардубицком карантине мы находились с 8 по 19 декабря, — вспоминала она. — Жили в деревянном бараке, охраняемом солдатами. Ярославчик несколько раз выходил за черту лагеря, как он говорил шутя, на разведку. И каждый раз возвращался расстроенным:
«Никто о революции в городе не говорит, — сетовал он. — А если и говорят, то только о том, что декабрьская стачка подавлена, а ее руководители брошены за решетку».
В Пардубице впервые за годы их совместной жизни Шура увидала своего мужа подвыпившим.
— Ярославчик, что ты делаешь?! — воскликнула она. — Ты же в России и капли в рот не брал. Наоборот, требовал, чтобы уфимские власти закрыли питейные заведения, а всю выпущенную спиртзаводом продукцию спустили в реку Белую.
Гашек не отреагировал, промолчал. В его глазах было столько тоски, что Шуре стало не по себе: зачем она затеяла этот разговор? Зачем казнит Ярославчика и без того раненного всем слышанным в карантине и прочитанным в пражских газетах? Ведь среди арестованных немало знакомых, уважаемых им людей.
«Наконец, утром 19 декабря перед нами распахнулись ворота карантина, и мы отправились в Прагу», — свидетельствовала Александра Гавриловна, пережившая мужа почти на сорок лет.
Львовой уже не было на свете, когда я, идя по гашековским следам, попал в Чехословакию. Начал с Пардубице. Добирался туда тем же путем, которым шестьдесят лет назад следовал Гашек.
Удастся ли среди местных старожилов найти кого-нибудь, кто знал Гашека, делил с ним горькую карантинную участь, общался с ним, пусть даже в роли надзирателя, как Колинский с Юлиусом Фучиком.
Сойдя с поезда, направляюсь в редакцию городской газеты «Заря». Ее редактор Ладислав Роубинек прочел ю Гашеке не одну книгу. В них рассказывалось о его пражских, довоенных похождениях и проделках. Но что до Праги писатель более десяти дней томился в Пардубице, редактор слышит впервые. Если бы был известен этот факт раньше, такому материалу отвели бы целую страницу. Ведь не пожалели места для статьи об одной знакомой Гашека.
— По Пардубице? — оживился, уточняя.
— Нет, по Липнице, последним дням писателя.
— А кто мог знать его в Пардубице?
Роубинек звонит директору краеведческого музея. Говорит по-чешски. Я улавливаю лишь многократное «ано», «ано»... что по-русски означает «да», «да».
«Выходит, Гашек писал что-то о Пардубице, — промелькнуло в голове, — и это «что-то» может послужить ниточкой».
Положив трубку на рычаг, Роубинек сказал, явно желая хоть чем-то помочь мне:
— Жаль, что нет под рукой Швейка. В четвертой, последней части романа Гашек говорит о старом отставном солдате, отбывавшем в Пардубице службу в австрийской армии и еще не забывшем чешского языка. И в другом рассказе он писал, что один из героев был как две капли воды похож на Лейдица-, ювелира и часового мастера из нашего города.
— И это все? — спрашиваю упавшим голосом.
— К сожалению, все, что известно сотрудникам нашего музея.
Первые шаги и сразу первые разочарования. Редактор тоже огорчен, сочувствует мне. Старается еще что-то вспомнить. Да, Карел Дворжак, давний его предшественник по редактированию «Зари», став профессиональным литератором, написал документальную повесть «Город, рожденный в городе» — о вчерашнем и сегодняшнем дне Пардубице. Наверное, есть в книге что-нибудь о карантине, пребывании там Гашека.
Принесли эту книгу, стали листать. Кроме выдержки из выступления уездного начальника на открытии лазарета в пятнадцатом году, где разместился потом карантин, — ничего. Сказано, что он должен стать «настоящим городом страдающих героев».
Был ли он таким в декабре двадцатого года? Кого-то из сотрудников редакции осенила мысль: не позвать ли местного старожила?
Через час пришел подтянутый пожилой человек, по выправке узнал в нем бывалого солдата.
В двадцатом году Кубеш служил в железнодорожном полку, расположенном на территории карантина. Что-то помнит, что-то забыл — ведь много воды утекло. Помнит тридцать серых деревянных бараков, разделенных на блоки. Своя охрана, свое кладбище, на котором и после войны заметно росло число могил.
К карантину вели три подъездных пути, пустовавших в дневное время. Зато по ночам они оживали, громыхая железнодорожными составами, забитыми солдатами в потрепанных, видавших виды австрийских мундирах. Среди них были и те, кто сражался на стороне Советов, и те, кто отсиживался, выжидал, принюхивался к русской пролетарской революции.
Был у карантина и иной, «законный» контингент — любители заморской флоры и фауны. Тех отпускали через день-второй. Другим было хуже: у них искали бациллы коммунизма, задерживали по десять, а то и больше дней.
До октября восемнадцатого года в карантине свирепствовала австрийская полиция. Потом ее сменила чешская. Все дела по обвинению подданных Чехословакии в государственной измене из Вены поступили в Прагу. Об этом, конечно, была информирована пардубицкая полиция.
Видел ли Кубеш Гашека в Пардубице? Может, и видел, но откуда было ему знать, что это тот самый Ярослав Гашек, который потом сотворил бессмертного Швейка? Внешне он ничем не выделялся, писателем никому не представлялся.
...Иду со старым солдатом к месту, где прежде находился карантин. Несколько серых бараков уцелело. В каком же из них одиннадцать дней томился писатель? Это можно было бы установить по записям в лагерных журналах, но в Пардубице они не сохранились.
— А если поискать в Пражском военном архиве, что на Соколовской, — предлагает Кубеш и называет номер дома.
Благодарю старого солдата за точный адрес. Там я уже бывал, нужных журналов не оказалось. Однако не зря я провел в архиве несколько дней. Вместе с другими редкими Документами заместитель начальника, подполковник Зденек Коленда показал мне толстую книгу, выпущенную в восемнадцатом году 10-м отделением министерства войны в Вене. На обложке гриф — «Совершенно секретно». В книгу занесены имена и фамилии лиц, подлежащих аресту.
Ба, да здесь не один, а целых три Гашека! Больше всего сказано о Ярославе: год рождения — 1883, профессия — журналист. Говорит на чешском, русском, французском, венгерском, слабо владеет польским. Обвиняется в измене Австро-Венгерской монархии, в оскорблении его императорского величества, «что выразилось в нелестном отзыве о нем».
Хотя в книге не расшифровано, в чем выражался «нелестный отзыв», но догадаться нетрудно: Гашеку ставился в вину фельетон «Повесть о портрете императора Франца-Иосифа», напечатанный в еженедельнике «Чехослован», издававшемся в Киеве на чешском языке.
Суть фельетона проста. Владелец писчебумажного магазина в Младой Болеславе Петишка поставлял разным организациям портрет австрийского императора. В мирное время мало кто покупал этот товар. Когда разразилась война, Петишка подпрыгнул от радости: наконец-то он сбудет с рук залежавшегося императора!
У входа в магазин появилась реклама:
«Продажа по общедоступным ценам! Император Франц-Иосиф I — пятнадцать крон».
Спрос на императора не вырос. Тогда Петишка составил новое, более убедительное объявление:
«Пятнадцать крон охотно пожертвует каждый чех, чтобы иметь возможность повесить у себя в доме нашего престарелого монарха».
Но и на новую рекламу не клюнули: за одряхлевшего императора никто не хотел давать и геллера1.
Франц-Иосиф продолжал лежать в пачке, пока та не покрылась плесенью. Развел ее черный кот, один из героев фельетона:
«Кот замурлыкал, явно желая отвести от себя подозрение. Тогда пан Петишка швырнул в государственного изменника метлой и заставил его замолчать. Ворвавшись к себе в квартиру, он накинулся на жену:
— Проклятого кота надо вышвырнуть вон! Кто же захочет купить императора, которого загадила эта бессовестная тварь?! Император с плесенью! Придется его сушить, чтоб ему провалиться!»
После обеда пан Петишка немного поспал, пока жена сидела в магазине, но сон не принес ему облегчения. Приснилось, что за черным котом пришли жандармы и их обоих ведут под конвоем в военный суд. Потом приснилось, что его с котом приговорили к смертной казни через повешение. И кота уж собираются вздернуть, а он, Петишка, в присутствии судьи ругается самыми последними словами. Он и в самом деле закричал, но, к счастью, проснулся и увидел возле себя жену.
— Ради бога, перестань, что ты такое говоришь? — взмолилась она. — Еще услышит кто-нибудь.
После кошмарного сна обнаружились и другие убытки. На один из императорских портретов, выставленных на лужок сушиться, уселись куры и оставили на нем содержимое своих желудков, выкрасив усы и бакенбарды императора в зеленый цвет. Два портрета пытался сожрать молодой сенбернар мясника Голечки, неискушенный щенок, никогда не слыхавший о параграфе 63 Уложения о наказаниях. Видимо, у щенка это было в крови: его мать год назад угодила на живодерню за то, что сожрала на плацу знамя 36-го полка.
Пан Петишка в отчаянии. Пришлось снова понизить цену на портрет, изготовить эффектную рекламу:
«Этот престарелый монарх продается со скидкой: вместо пятнадцати за две кроны».
В Вене «Повесть о портрете императора Франца-Иосифа» подшили в папку как вещественное доказательство. Когда лоскутная империя распалась, дело о Гашеке переслали в Прагу: оно попало в руки тех, кто недавно гнул спину перед Австро-Венгерской монархией.
Это не единственный «нелестный отзыв» о его величестве. В другой юмореске «По стопам тайной полиции» раскрыто, что творилось в довоенной Праге, когда ожидался приезд обожаемого монарха.
Все камеры полицейского управления были переполнены. Полиция особенно не выбирала. Арестовали всех точильщиков ножей, избравших себе такое глупое ремесло, словно они точили ножи только на одного государя-императора.
С окон, выходящих на улицу, по которой должен был проезжать Франц-Иосиф, приказано было убрать цветочные горшки, чтобы они каким-нибудь образом не свалились на голову государя-императора.
За итальянским мороженщиком, который безмятежно вертел ручку мороженицы, также пришли сыщики и посадили его за решетку, где на нарах уже лежал извозчик Мацек, который находился несколько лет под надзором полиции: он, выиграв как-то в лотерею в пивной «У черного пивовара» глиняный бюст императора Франца-Иосифа I, потчевал его пивом, пускался с ним в беседу и, наконец, отбил ему голову и выкинул ее в отделение «для мужчин».
...В архиве на Соколовской меня также познакомили с другим документом — письмом из военной канцелярии президента Чехословацкой республики в министерство справедливости. Ссылаясь на постановление военно-полевого суда мятежного чехословацкого корпуса, изданное в Омске, чиновники из канцелярии президента требовали отдачи Гашека под суд сразу же после возвращения его в Прагу.
Об ордере на арест Ярослава Гашека, выданном 25 июля восемнадцатого года, я впервые прочел в газете «Ческо-словенски денник», издававшейся в Сибири.
«Военно-полевой суд чехословацкого войска выдал на основании предложения общественного обвинителя настоящий ордер на арест Ярослава Гашека, бывшего члена редакции «Юмористической газеты» в Праге, бывшего добровольца 1-го чехословацкого полка Яна Гуса, редактора «Чехослована» в Киеве, члена соц.-дем. ком. редакции газеты «Походень» в Москве, организатора чехословацкого красного войска в Самаре, повторно обвиняемого в государственной измене чехословацкому народу».
Всем легионерам предлагалось, где бы им ни встретился Гашек, арестовать и доставить его под охраной в военно-полевой суд.
Когда я рассказал об этом Кубешу, старый солдат воскликнул:
— Теперь мне все ясно. Ясно, почему Гашека так долго держали в карантине: нужно было время. Из Пардубице, надо думать, запрашивали Прагу, ждали ответа. А когда пражская полиция ответила, писателя выпустили, полагаю, под ее надзор.
Между двух огней
Перед Прагой Гашек буквально впился в стекло вагонного окна и, как только показались знакомые силуэты города, оживился, повеселел:
— Смотри, Шуренька, — тормошил он жену, — вот моя родная Злата Прага!
Гашек долго еще не мог успокоиться: глаза его горели, он весь светился. Но какой она будет, эта встреча с любимым городом после долгой разлуки?
В анкетном листе, заполненном перед отъездом, Гашек должен был назвать город в Чехословакии, куда бы хотел поехать на работу, и четко написал: «Куда требуют».
На документе две пометки: первая — выбыл из Москвы 26 ноября 1920 года. Во второй куда — в Кладно. Это — город революционных традиций. Для чехов он — то же самое, что для советских людей Ленинград.
Товарищи по поарму 5 рассказывали мне, что, находясь в Сибири, Гашек пристально следил за всем происходящим на его родине. И как был обрадован, когда узнал, что в Кладно создан объединенный Совет рабочих депутатов, установлен пролетарский контроль над всей промышленной областью, названной Кладненская Советская республика.
Все услышанное подтвердило его выступление в газете «Мировая революция», выходившей в Восточной Сибири.
«Неправда, что в Чехословакии царит затишье перед бурей. В Чехии ежедневно повторяются рабочие демонстрации. Шахтеры Кладно не хотят больше работать на шахтовладельцев. Крестьяне требуют отдать им землю помещиков. В Кладно под руководством чешских коммунистов образован рабочий Совет. Кладненский бассейн со своими шахтами и заводами представляет сейчас небольшую Советскую республику. Правительство не способно уничтожить в чешском пролетариате эти первые побеги... Пролетарская революция, подобно пожару, распространяется на шахтах и в угольных бассейнах, в темных забоях подземелья».
А дальше слова, ставшие вещими:
«Чехословацкая буржуазная республика переживает период краха. Президент Масарик сидит на вулкане. В скором времени буржуазную республику постигнет смертельная катастрофа. Пока что ее лихорадит, но скоро огонь пролетарской революции лишит министерские печати чешского льва.
И что будет из Чехословацкой буржуазной республики?
Советская республика!»
В том же двадцатом году в интервью, опубликованном в газете «Красноярский рабочий», писатель вновь возвращался к Кладненской Советской республике, с которой чехословацкое правительство «просто не знает что делать».
Но Гашек-то хорошо знал, что делать ему в Кладно, куда должен был направить его секретариат левицы2 сразу же после приезда на родину. Однако в Кладно он не попал.
Почему же Гашек не поехал туда, где должен был редактировать газету?
Попытался это объяснить советский гашековед Николай Еланский в своей книге3.
«Гашек приехал в Прагу, когда революционные выступления были разгромлены, тысячи рабочих, левые социал-демократы, в том числе Антонин Запотоцкий, и другие лидеры были брошены в тюрьму...
Но в Кладно он, очевидно, не побывал, и это понятно: большинство кладненских левых социал-демократов после разгрома стачки были брошены в тюрьму».
Были и другие более серьезные глубокие причины. О них рассказал мне известный чешский журналист, коммунист двадцатых годов Здена Анчик.
Творчеством Гашека, его биографией Здена Анчик занимался с юношеских лет. И потом, в зрелом возрасте, когда редактировал сатирические журналы «Заноза», «Дикобраз» и когда работал в министерстве информации.
В отличие от обывателей, кто измерял жизнь писателя кружками выпитого им пива, выяснением, в скольких пражских трактирах он побывал, Анчик сосредоточил внимание на главном — на творчестве и общественной деятельности писателя. С настойчивостью, достойной похвалы, выявлял и собирал все написанное им в разные годы. Это многотрудная работа. Ведь Гашек был искусным выдумщиком самых заковыристых фамилий — у него было около ста псевдонимов.
С помощью текстологов Анчику удалось многое разгадать, включить в более полное собрание сочинений писателя.
Со Зденой Анчиком мы изредка переписывались, но в письме, как говорится, и не так напишется, и не так услышится. Нужна личная встреча. Я намеревался полететь в Прагу, но Петр Минович Матко посоветовал повременить с отъездом, сказал, что Анчик собирается в Москву: можно разминуться в дороге. Лучше подождать его в Москве.
Дни проходят, а Здены все нет. Наконец, узнаю, он в Москве. Встретились, как старые добрые знакомые. Говорил он неторопливо, как бы взвешивая каждое слово. Все, что происходило с Гашеком с того дня, как он вступил на пражскую землю, Анчик изучил досконально. Начал с двадцатого декабря.
Отдохнув с дороги, писатель отправился на Перштын, в здание, где размещался секретариат левицы. Здесь распределением коммунистов, возвращавшихся на родину, ведал Гандлирж, тот самый, который в восемнадцатом году, работая в Москве, _на запрос поарма 5 о Ярославе Гашеке ответил:
«После занятия чехословаками Самары судьба его нам неизвестна».
Через два года он так бы, наверное, не ответил. Гашек стал известен ему как один из самых талантивых политработников Красной Армии.
Незадолго до появления Гашека в Праге Гандлирж и другие деятели левицы, знавшие писателя по России, были арестованы. А оставшиеся на свободе судили о нем по довоенным заблуждениям и анархистским выходкам. И когда Гашек явился в секретариат левицы, там встретили его холодно, с недоверием: мол, в Кладно и Праге обойдутся без него.
— Что и говорить, — продолжал Анчик, — это для Гашека был укол в самое сердце. И от кого? От левицы!.. К ней он шел с открытой душой, с горячим и твердым желанием включиться в активную революционную борьбу. А к нему здесь отнеслись как к человеку, которому нельзя поручать партийную работу.
Здена Анчик тяжело вздохнул, протер платком очки. И хотя с того времени прошло много лет, он, как и я, переживал за Гашека.
Каково же было тогда ему? Разрыв с левицей. Ни постоянной работы, ни крыши над головой. Ютится у старых знакомых. Да и они к нему, как известно, по-разному относились.
— Гашек находился между двух огней, — Анчик нервно постучал пальцами по стеклу, лежавшему на письменном столе. — Покидая секретариат левицы, он в сердцах произнес: «Я без вашего назначения буду делать для родины все, что в моих силах. Время покажет, что каждый из нас стоит».
И оно показало: хотя Гашек не был формально связан с левицей, но в творчестве своем оставался коммунистом. А те, кто грубо оттолкнул Гашека от левицы, были позже исключены из партии. Анчик назвал их имена: Болен и Йилек.
Спасибо, большое спасибо Здене Анчику: он многое прояснил.
Пролили также свет на происходившее и воспоминания Александры Львовой, опубликованные в шестидесятых годах в пражской периодической печати. Вот что она писала:
«В полдень Ярославчик надел новую косоворотку, подпоясал ее ремнем, брюки заправил в сапоги. Поцеловав меня, сказал, что скоро вернется.
Через несколько часов он пришел опечаленный, грустный. Швырнул на кровать фуражку и воскликнул:
— Все, Шуренька, мы потеряли. Поздно приехали. Те, к кому я должен был обратиться, арестованы, а кто остался на свободе, мне не верят...
Казалось, вот-вот он расплачется. Я пыталась утешить Ярославчика, как могла, предлагала: поедем обратно в Россию, там уйма работы, там твои друзья, там моя мама. У нас в России тебя любят, ценят.
На мои уговоры Гашек отвечал: «Пражские власти меня обратно не выпустят. А если вернусь в Россию, советские товарищи не поймут, почему я так поступил, подумают, что уклонился от борьбы».
Он долго не мог успокоиться. Потом оделся и ушел. Вернулся через три дня — похудевший, осунувшийся. Вместе с ним явились артист Лонген и его жена Ксена. Они все объяснили...
Я простила Ярославчику эти три дня. Видать, от старых привычек нелегко было ему отказаться. Да и на все были свои причины. Буржуазные газеты травили его. Несколько раз нас посещала полиция: ее агенты интересовались, на какие средства мы живем, откуда их получаем».
Интерес пражской полиции к Гашеку подтверждается донесениями ее агента Франтишека Пайера. По ним можно точно установить, где и у кого жил писатель после возвращения в Прагу. Сначала на короткое время остановился в гостинице «Нептун», потом жил на улице Еронимова, на Жишкове. Оттуда переселился на улицу Риргова, дом 33, где у Павле Скокановой снимал комнату. За несвоевременную уплату его вещи были выброшены на улицу.
Теперь потомки Скокановой, краснея, стыдятся ее поступка, осуждают свою родственницу.
В разноголосом газетном хоре
Поздний час торопил меня покинуть гостиницу, в которой остановился Здена Анчик. Но он попросил задержаться еще на несколько минут, достал бережно обернутую в бумагу книжку:
— Этот сборник называется «Посмертно». Уверен, что вы его не читали. На русский язык книга не переводилась, да и у нас она давно стала библиографической редкостью.
Приблизив настольную лампу, стал переводить:
«Сразу же после возвращения писателя из России его бывшие пражские друзья, когда видели Гашека на улице, переходили на другую сторону. Тогдашние чешские газеты, такие, как «Народни листы», «Народни политика»4, «Вечер» и другие, писали о сплошных зверствах, чинившихся Гашеком в Советской России».
И это объяснимо. В то время чешская буржуазная печать создавала легенды о «патриотических подвигах» запроданного Антанте чехословацкого корпуса, против которого активно выступал писатель-интернационалист5.
Уже потом, в Праге, мне удалось прочесть почти все, что писали столичные газеты о возвращении Гашека на родину. Пожалуй, не было ни одного печатного органа, который не откликнулся бы на приезд писателя. Отклики были разные — и желчные, и чисто информационные. Последних меньше. Объективности ради приведу несколько из них.
В вечернем выпуске еженедельника «Трибуна» в разделе «Дневные новости» редакция извещала своих читателей:
«Вчера посетителей кафе «Унион» ожидал большой сюрприз: откуда ни возьмись, как гром среди ясного неба, в дверях появился Ярослав Гашек. Он вернулся после пятилетнего пребывания в России. За эти годы его несколько раз объявляли мертвым, а в действительности он жив, был в России большевистским комиссаром.
В кафе «Унион» он нашел все по-прежнему. Только вместо кубистов за столом сидели коммунисты. Главный официант Патера был, как всегда, на своем посту».
Здесь я позволю себе прервать цитату и коротко пересказать, какой разговор состоялся у писателя с Патерой:
— Пан Гашек! Вы живы? — воскликнул официант. — А я, признаться, думал, что вы умерли.
— Да, я уже был на смертном одре. Но когда собрался умереть, вспомнил, что я остался вам должен двадцать крон и пять геллеров, и поэтому пришлось перенести срок ухода в иной мир на более позднее время. Разве я мог умереть, не уплатив вам долг?
...Заметка в «Трибуне» заканчивалась словами:
«Если кому-либо из широкой публики неизвестно, кто такой Ярослав Гашек, ему нельзя это коротко объяснить. Наше сообщение предназначено для его друзей».
«Трибуна» не захотела хотя бы коротко объяснить, кто такой Гашек. Это охотно сделала газета «Право лиду»:
«После долгого пребывания в Советской России в эти дни вернулся в Прагу известный чешский писатель и журналист Ярослав Гашек».
В корреспонденции, напечатанной в другой газете, «Чешске слово», говорилось, что в России Гашек «стал красным комиссаром, представителем большевистской верхушки и пропагандистом, особенно среди солдат».
Далее сообщалось, что в Прагу он приехал с фальшивым паспортом, под немецкими именем и фамилией — Йосеф Штайдл. Карантин провел в Пардубице, где много дней читал газеты и теперь хочет написать юморески, готовит ряд лекций на тему: «Как я стал в России красным комиссаром».
В злобствующем хоре резко выделялся голос масариковского «Часа»:
«Народный комиссар Гашек», вернувшийся из России с новой женой, в настоящее время старательно изучает республиканскую Прагу. За распространение коммунистических идей он пока что взялся довольно странным способом. Окруженный старыми знакомыми, с которыми некогда основал партию умеренного прогресса в рамках закона, теперь, спустя несколько лет, встретился в любимом кафе. Он продает брошюры и раздает автографы, пользующиеся, как говорят, большим спросом:
На днях, по сообщению одной пражской газеты, юморист-коммунист Гашек якобы стал членом Армии спасения. Подобно бравому солдату Швейку, он начал действовать в ее рядах с того, что носит транспаранты во время уличных шествий. Очевидно, комиссарство так вошло в плоть и кровь народного комиссара Гашека, что он не может обойтись без армии. Жаль, что, не дождавшись его, кладненская гвардия разбежалась. Вот он и пытается оседлать — хоть и не слишком ловко — задом наперед — новую комиссарскую белую кобылу».
Гашек в чисто швейковской манере ответил «Часу». В фельетоне «Возлюбим врагов наших» он публично заявил:
«Вежливость редактора, естественно, обнаруживается главным образом в его статьях. Как было бы хорошо, если бы «Час» никого не огорчал, не оскорблял, а старался бы каждого чем-нибудь порадовать: например, собрал бы мне Кладненскую красную гвардию, которая, как он писал, разбежалась из-под моего начала, не дождавшись меня».
В каких только грехах ни обвиняла Гашека буржуазная пресса, чего только ему не приписывала! И будто бы он расстреливал пленных легионеров, и будто бы продался большевикам, и даже, о, ужас! — участвовал в убийстве семьи князя Львова, чью дочь Александру сделал своей рабыней.
Позже писатель вложил в уста бравого солдата Швейка то, что он думал тогда, читая пражские газеты.
— Мы в «свободной» республике, и каждый республиканец имеет право нести глупейший вздор.
Нередко Гашек прибегал к оригинальному способу самозащиты: он с серьезным видом подтверждал возводимые на него реакционной прессой напраслины, а то и усиливал их:
«Журнал «28 октября» в нескольких фельетонах старается очернить меня в глазах всей чешской публики. Подтверждаю, что все там обо мне написанное — правда... Передаю редакции «28 октября» дополнительно подробный материал для дальнейших нападок».
«Дополнительный материал» приведен в памфлете «Моя исповедь», в котором Гашек сам о себе создал всякие небылицы.
Он во всеуслышание заявил, что своим появлением на свет причинил матушке большую неприятность: из-за него она в течение нескольких суток не знала покоя ни днем ни ночью; что в трехмесячном возрасте укусил кормилицу; в шестимесячном съел своего старшего брата, украл из гроба образки святых и спрятал их в постель служанки, за что служанка приговорена к десяти годам тюрьмы, а ее жених повесился, оставив шесть внебрачных детей; в три года он состоял в любовной связи с женой одного высокопоставленного лица; если бы эта преступная тайна стала достоянием гласности, был бы скандал на всю страну.
Бессмыслица, чушь! — скажет читатель. Не спорю. Но это вызывало обратный эффект, разило тех, кто задавал провокационные вопросы. И все оборачивалось против них насмешкой, издевкой, действовало сильнее любого опровержения.
Свою исповедь писатель закончил следующим обращением:
«Многоуважаемая редакция «28 октября»!
Перо вываливается у меня из рук. Я хотел бы продолжить, хотел бы исповедоваться до конца. Но поток жарких покаянных слез туманит мои глаза. Я плачу, горько плачу над своей юностью, над прошлым своим. В то же время искренне радуюсь успехам вашего журнала».
Некролог... при жизни
Заметка, опубликованная в «Чешском слове», называлась «Четыре раза мертв, четыре раза оказался живым». В ней сообщалось, где Гашека «убивали»: в будейовицкой казарме, на австро-русском фронте, в Сибири во время белочешского мятежа и, наконец, в одесской корчме во время пьяной драки с матросами.
А газета «Вечер», ссылаясь на утренний выпуск «Чешского слова», назвала свою заметку «Мертвый вернулся», поведав о... пятом случае «гибели» писателя, приконченного уже... большевиками:
«В Прагу возвратился писатель-юморист Ярослав Гашек, о котором говорили, что он был в России народным комиссаром и что большевики его убили».
Мало кому при жизни случалось читать некролог о себе.
Гашеку же пришлось. Об этом рассказала Афанасия Афанасьевна Вольфович, служившая вместе с ним в поарме 5, здравствующая ныне в Казани.
Название пражской газеты, где был опубликован некролог о нем, выветрилось. Вольфович хорошо помнит, как реагировал Гашек. Кто-то из деятелей чешского рабочего движения, приехав в Москву, переслал в Иркутск номер пражской реакционной газеты, в котором его, большевистского комиссара, «отпевали».
Сатирик хотел высмеять клеветника на страницах «Красного стрелка», чтобы его земляки-красноармейцы, служившие в армии, прочли и посмеялись над газетной «уткой», прилетевшей из буржуазной Праги.
Написал ли он статью или не написал — неизвестно. Вольфович посоветовала внимательно просмотреть подшивку армейской газеты.
Просмотрел, не нашел. Обратился к бывшему редактору, рижанину Яну Диману:
— Разве вы не читали юмореску «Душенька Ярослава Гашека рассказывает: Как я умерла?»? — ответил он вопросом на вопрос.
— В каком номере «Красного стрелка»?
— Не в газете, а в сборнике, изданном в Москве, под названием «Крестный ход».
Достал эту книгу и на оборотной стороне титульного листа прочел:
«Составитель, редактор переводов, автор послесловия и примечаний С. Востокова».
Продолжаю читать. Как здорово Гашек изобразил небесное царство с его бюрократами, чиновниками и полицией, с которыми «Душенька» при первом же знакомстве столкнулась:
«Когда мое тело расстреляли в Будейовицах за государственную измену, которую мы с ним совершили в припадке белой горячки, полетела я, чистая душенька доброго Ярослава Гашека, к небу».
...Перед небесными вратами была страшная толчея. В то время как в списках усопших ее фамилия не значилась.
«У меня не было никаких документов, и я попыталась кое-как отвертеться:
— Осмелюсь доложить, меня только что застрелили в Будейовицах. Я не знала, что на это нужно подтверждение.
Небожитель хмуро посмотрел на меня:
— Кому ты сказки рассказываешь? Я пропускал в небесные врата невинно убиенных младенцев. Видел и Орлеанскую деву. О ней-то я мог бы кое-что порассказать! Открывал ворота Наполеону!.. Тебе каждый сопливый ангелочек скажет, что в Будейовицах в это время никакого фронта не было. Тут тебе не санаторий! Катись-ка отсюда! Марш назад в роту!»
«Душенька» заплакала: в небесном царстве ей не поверили, что она поистине умерла. И полетела «душенька» обратно на землю.
«...Вскоре, на счастье, мое тело напилось до бесчувствия и погибло в драке с пьяными матросами. Произошло это, надо полагать, где-нибудь около моря, насколько можно судить по присутствию матросов.
Я покинула свой труп и отправилась искать какой-нибудь документ, подтверждающий, что я в самом деле умерла. На этот раз я действовала целеустремленно, что помогло мне обнаружить в одной известной чешской газете некролог о себе. Был он подписан лишь инициалами, и было в нем о моем бедном теле все самое наихудшее, что только можно было придумать, согласно чешской поговорке: «О мертвых либо ничего, либо дурное!»
...На земле я также много писала о разных людях и не раз говорила о своих близких кое-что ядовитое. Но я всегда писала только о живых и только о том, с чем человек выступал перед обществом. В грязном белье я никогда не копалась. Не сообщала, например, что пан Н: Н. имеет любовницу или что он там-то и там-то был в пьяном виде».
Наконец-то «душенька» была пропущена во врата вечности. Здесь ее снова вопрошали:
— Кем была при жизни?
«Покраснев и склонив голову, я ответила:
— В тридцать пять лет я имела за собой восемнадцать лет усердной, плодотворной работы. До 1914 года я наводняла своими сатирами, юморесками и рассказами все чешские журналы. У меня был широкий круг читателей. Я заполняла целые номера юмористических журналов, прикрываясь всевозможными псевдонимами. Но мои читатели в большинстве случаев узнавали меня. Поэтому я наивно воображала, что была писателем».
В послесловии к сборнику «Крестный ход» С. Востокова сообщала, что «один из друзей Гашека собрал все посвященные ему некрологи и заметки и по возвращении писателя в Прагу вручил их ему.
Юмореска «Душенька Ярослава Гашека рассказывает...» была ответом писателя на все клеветнические измышления буржуазной и клерикальной печати».
Почитателей таланта в Праге у Гашека было немало. Конечно, кто-то из них мог собрать все некрологи и заметки, вручить их сатирику. Но Гашек, как рассказывала мне Афанасия Афанасьевна, читал разного рода инсинуации о нем в одной буржуазной газете еще в Восточной Сибири.
Такое вполне могло быть. Но читать некролог о себе писатель мог раньше, до того, как вернулся в Прагу. Допустим, в том же Иркутске, как запомнилось Афанасии Афанасьевне. Еще в Сибири у писателя возникло желание публично изобличить клеветника в армейской газете, чтобы чешские красноармейцы, служившие в Сибири, прочли и посмеялись над ним. Если в «Красном стрелке» ответ Гашека не был опубликован, то когда, где и в каком печатном органе «Душенька» могла появиться в Праге?.
Однако в примечании к сборнику антирелигиозных фельетонов сказано: «При жизни писателя рассказ не был напечатан» и что впервые опубликован пражским приятелем Гашека Ф. Сауэром в книге «Франта Габан из Жижкова» в двадцать третьем году.
Следовательно, по этой версии, Гашеку видеть его не пришлось? Тут что-то не так. Если верить старой коммунистке, то в чем же писатель намеревался изобличить клеветника в «Красном стрелке»?
Но он не успел это сделать, так как собирался на родину. Значит, фельетон мог появиться в одной из пражских газет вскоре после приезда писателя домой.
Но как искать, не зная чешского языка?.. И тут редакция «Руде право» пошла мне навстречу: пригласила переводчицу из городского бюро. Звали ее Магдой. Как переводчица, знающая несколько языков, она обычно обслуживала профсоюзные, спортивные делегации, приезжающие в Прагу из разных стран. Работа эта не из легких, но и не пыльных. А тут девушке пришлось иметь дело с архивной пылью — искать Гашека в ветхих газетных подшивках, рыться в пожелтевших документах. Д вечерами встречаться с теми, кто изучает жизнь и творчество писателя и от них идти к людям, которые могут знать и помнить Гашека.
Ради восстановления истины приходилось трудиться без продыха с утра и допоздна, и у Магды оставалось мало времени для встреч с молодым человеком.
Столкнувшись с таким непривычным, казавшимся ей поначалу унылым занятием, девушка склонялась к тому, чтобы «покинуть» меня. Потом втянулась в незнакомое для нее дело, стала живо интересоваться Гашеком, его жизнью и творчеством.
Затем уже в поисках Гашека, точнее, материалов о нем Магда с увлечением просматривала комплекты старых пражских газет и вместе со мной огорчалась, когда не находила в них ничего гашековского, и искренне радовалась, когда обнаруживала что-то о все больше заинтересовывающем ее писателе.
Мы просматривали утренние и вечерние выпуски газеты «Право лиду» за последний месяц двадцатого года, и когда дошли до предновогоднего номера, тишину читального зала рассек голос переводчицы:
— Вот она, «Душенька Ярослава Гашека», — и Магда положила ладонь на газетный лист.
Это был первый большой гашековский фельетон, опубликованный в вечернем выпуске газеты вскоре после возвращения писателя в Прагу.
Итак, все становится на свои места. «Душенька» была опубликована не в двадцать третьем году, а еще в двадцатом, и не после смерти писателя, а при жизни, в канун Нового, двадцать первого года.
Оставалось еще не выясненным, где и когда была написана «Душенька». В пражском музее хранится оригинал фельетона. Под. ним — дата, собственноручно поставленная писателем: «23 августа двадцатого года».
Где в это время жил и работал Гашек? В Иркутске, в политотделе 5-й Красной Армии. Там, где служила и Афанасия Афанасьевна.
Подлинник или фальшивка?
Дежурная по читальному залу неожиданно прервала просмотр старых газет. Извинилась, объяснив, что меня разыскивает приват-доцент из Западного Берлина, социолог Ян Бервид-Буквой. Пишет монографию о Ярославе Гашеке и, узнав, что в Праге находится советский автор книги о нем, хочет побеседовать.
Представившись, Бервид-Буквой начал с того, что родился в Чехии, интересуется Гашеком с... шести лет. В зрелые годы прочел все, что написано им и о нем. И не только в Чехословакии, но и за ее рубежами. Знаком с моей поисковой повестью «Иду за Гашеком» и не во всем согласен с автором. Сомневается, к примеру, в подлинности ответа Гашека Салату-Петрлику, тогдашнему председателю Центрального чехословацкого бюро агитации и пропаганды при ЦК РКП (б):
— Это фальшивка, письмо не гашековское...
Я был обескуражен. Ничего подобного прежде ни от кого не слыхал. Копию этого письма получил в Центральном партийном архиве в Праге, считал ценным документом, хотя оригинал видеть не пришлось.
Ответ Гашека был вызван тем, что Центральное бюро решило отозвать его в Москву. Здесь он должен был редактировать материалы, выпускаемые бюро, работать в комиссии по отправке чехословацких интернационалистов на родину.
Однако ни политотдел армии, ни местные партийные органы не соглашались отпустить писателя, пока не закончится гражданская война в Сибири и на Дальнем Востоке.
Получив отказ, Салат-Петрлик настойчиво добивался выполнения решения бюро, хотя не все чешские товарищи, жившие в Москве, были с ним согласны. Находились и такие, кто считал, что Гашек неустойчив в своих политических взглядах.
Ответ Салату-Петрлику Гашек отправил из Иркутска 17 сентября двадцатого года:
«Дорогой товарищ Салат!
Только что приехал товарищ Фриш и привез мне ваше письмо и литературу: все я принял с огромной радостью...
Ваше письмо меня порадовало: оно говорит о том, что на меня не смотрят больше как на человека легкомысленного, неустойчивого. Неустойчивость свою я утратил в течение тридцати месяцев непрерывной работы в коммунистической партии и на фронте, за вычетом небольшого приключения после того, как «братья»6 штурмовали Самару в восемнадцатом году. Мне пришлось в течение двух месяцев, прежде чем я добрался до Симбирска, блуждать по Самарской губернии, играть печальную роль идиота от рождения, сына немецкого колониста из Туркестана, который в молодости убежал из дому и бродит по белу свету, чему верили даже хитрые патрули чешских войск, проходивших по краю.
Путь от Симбирска до Иркутска я прошел с Красной Армией, где на моих плечах лежал груз различных ответственных обязанностей — партийных и административных. Это — наилучший материал для полемики с чешской буржуазией, которая, как ты пишешь, твердит, что я «примазался» к большевикам. Она сама-то не может обойтись без идеологии, заключенной в слове «примазаться». Она пыталась примазаться к Австрии, потом к русскому царю, затем к французскому и английскому капиталу и к «товарищу Тусару»7.
Какой же груз ответственных обязанностей, партийных и административных, лежал на плечах Гашека? В то время, когда писался этот ответ, он был начальником интернационального отделения политотдела армии, председателем райкома партии при штабарме 5, заведовал чехословацким отделом при Иркутском губкоме партии.
Нагрузки немалые, но еще не все.
«Потом я — редактор и издатель трех газет — немецкой «Штурм», в которой я сам пишу статьи, венгерской — «Рогам», в которой у меня есть сотрудники, и бурят-монгольской «Ур», в который пишу все статьи (не пугайся, не по- монгольски, а по-русски — у меня есть переводчики).
Сейчас на мне сидит РВС армии, требуя, чтобы я выпускал китайско-корейскую газету. Тут в самом деле не знаю, что буду делать. Китайцев я организовал, но по-китайски знаю очень мало. Из 86 000 письменных знаков знаю всего-навсего 80. В довершение всего со вчерашнего дня состою еще в редколлегии «Бюллетеня политработника».
Мне всегда дают очень много работы, и когда мне кажется, что больше никто ничего изобрести не сумеет, что бы я смог еще что-то делать, появляются обстоятельства, которые опять заставляют работать еще и еще. Но я вообще не ропщу, поскольку все это нужно для революции».
Должности, нагрузки, поручения... Все их здесь не перечислишь и обо всех Гашек не мог рассказать, так как, по его шутливому выражению, ему не хватило бы «имеющегося во всем Иркутске небольшого запаса бумаги».
Далее Гашек сообщал, что «во время продвижения Красной Армии от Уфы к Иркутску я проводил всю организационную работу, касающуюся бывших военнопленных всех национальностей.
Извини, что я обо всем этом пишу. Я не хочу хвастаться, а хочу лишь рассказать, как я «примазался» к коммунизму.
Если я поеду в Чехию, то не для того, чтоб любоваться чистыми улицами Праги или проверить, пишут ли еще газеты, что я «примазался» к коммунизму. Поеду туда, чтобы отхлестать славное чешское правительство с такой же энергией, с какой я привык делать это за годы боев нашей Пятой армии с сибирской реакцией покойного адмирала.
Это письмо передаст тебе товарищ Валоушек, которого я командирую в ПУР, чтобы оттуда его послали к нам. Он также из нашей славной Пятой армии.
Я буду стараться отсюда освободиться, но знаю, что сам ничего не смогу сделать, потому что здесь никого нет и я должен подписывать все бумаги в качестве заместителя начальника политотдела армии. Поэтому не думайте, что я нарушаю партийную дисциплину, если ничего у меня не выйдет. Проталкивать это дело должны вы, об этом я вас и прошу».
Стиль, манера письма — гашековские. Все перечисленные должности, которые он занимал в Красной Армии, партийные поручения, что выполнял, соответствовали. Правильно названы газеты, что редактировал: «Рогам», «Ур», «Штурм». Добавлю к ним еженедельник «Красную Европу», однодневную газету «Совет», которые сам я держал в руках. Правда, не удалось обнаружить бурят-монгольскую «Ур». Но она упоминается в документах политотдела 5-й армии. Что касается «Бюллетеня политработника», то вместо него выходил «Вестник поарма 5». И опять же под редакцией Гашека.
Самокритично сказано о прежней неустойчивости, утраченной писателем во время тридцатимесячной неустанной работы в Коммунистической партии и Красной Армии. Ничего не придумано, все достоверно.
Ответ Салату-Петрлику был послан 17 сентября 1920 года. А 2 октября в Иркутск пришло решение Центрального бюро:
«Товарищ Я. Гашек должен быть немедленно направлен из Иркутска в Чехословакию».
Эти две даты настораживали Бервида-Буквоя: слишком короткие сроки. И не без основания. Из-за железнодорожного транспорта почта запаздывала, иногда шла больше месяца. Ответ Салату-Петрлику отправили с оказией. Его прихватил с собой в Москву инструктор поарма Валоушек, который возвращался в Прагу.
Как и писал Гашек, он стремился уехать из Иркутска, но к тем нагрузкам, которые он повседневно нес, прибавилась новая, еще более ответственная, хотя временная: в октябре в отсутствие М. Вольфовича он исполнял обязанности начальника политотдела армии.
Приказ о его откомандировании был подписан только через три недели. С этого приказа, как, должно быть, помнит читатель, начинался мой многолетний поиск.
Верно, подлинник письма Салату-Петрлику не обнаружен пока ни в одном из московских или пражских архивов. Но какими же доказательствами располагает приват-доцент, утверждая, что это фальшивка?
— Весьма убедительными, — парирует Бервид-Буквой. — Если, допустим, было такое письмо, то почему мы о нем узнали через тридцать с лишним лет?
— Ну и что же? Это — не резон. Находят же письма Пушкина, Лермонтова, Достоевского и других классиков русской литературы через сто и больше лет.
— Находят подлинники, — возразил приват-доцент, — а не подозрительные копии, не имеющие архивных источников. Куда, спрашивается, исчезло само письмо и существовало ли оно вообще? Вы не заметили или не хотите заметить еще одной детали — Гашек, как известно, был образованным человеком. Письмо же содержит несколько грубых орфографических ошибок. И хотя оно написано по-чешски, но попадаются и русские слова. Все это настораживает...
Объясняю, что за время работы в политотделе писателю приходилось чаще всего пользоваться русским языком, писать по-русски. Он мог, естественно, сделать несколько грамматических ошибок и описок, чисто механически.
Чувствую, что и эти мои аргументы не убедили приват-доцента. Обещаю, что сразу по возвращении в Москву передам копию письма и для сравнения несколько других документов, собственноручно написанных Гашеком, судебному эксперту. Пусть нас рассудит, определит, кто прав.
Взглянул на часы. Полшестого. Извинился. В шесть меня ждут в Доме журналиста. Приват-доцент согласился перенести разговор на завтра, на удобное для обоих время.
«Бомба» Бервида-Буквоя
Разговор с пражскими гашековедами в Доме журналиста затянулся допоздна. Приехал в гостиницу далеко за полночь.
Разбудил настойчивый телефонный звонок. На проводе — Магда. В голосе непривычные, взволнованные нотки:
— Послушайте, что сказал Бервид-Буквой, когда вы ушли в клуб: он приготовил для вас «бомбу»...
— Надеюсь, не атомную...
— Не атомную, но, говорит, разрушительную: она способна разрушить сложившееся ошибочное, по его мнению, представление о причинах внезапного отъезда Гашека из России. Если вас устраивает, приват-доцент готов встретиться сегодня в десять ноль-ноль, в кабинете Ярослава Гашека.
Я в нем бывал. И не раз. Прежде у писателя не было в Праге даже постоянного угла. Теперь в городе оборудован целый кабинет, где собраны все произведения Гашека и литература о нем. Помещается кабинет в бывшем Страговском монастыре, а ныне — Музее национальной письменности.
— Вот вы писали, что после возвращения в Прагу Гашек не изменил своих взглядов, остался верен коммунистическим идеалам, — продолжил прерванный разговор Бервид-Буквой. — Но почему, спрашивается, оказавшись на родине, он старался никому не говорить о том, чем занимался в революционной России? А если и рассказывал, то только оставшись наедине с супругой.
— Откуда это вам известно?
— Из ваших же, советских источников. Разве вы не читали брошюру «Гашек в Башкирии»?
Читал. Помню, что есть там строки, которые можно толковать двояко: «ни Гашек, ни Шура никому не рассказывали о своей прошлой жизни. Больше того, Ярослав Романович представлял Шуру своим знакомым как княгиню из старинной русской семьи князей Львовых и племянницу бывшего премьер-министра Временного правительства. Только оставшись наедине, они говорили о России, об Уфе, о родственниках».
— Разве вы не догадываетесь, почему они говорили о России только наедине? — наступал приват-доцент. — Не догадываетесь? Подскажу. Потому что Гашек со своей второй женой бежал из России. Удирал от большевиков, от их суда и сурового приговора.
Душа моя дрогнула, похолодела.
— Какая нелепая выдумка, господин Бервид-Буквой!.. У нас же с вами серьезный разговор. Откуда вы взяли, что Гашек бежал из России?
— По логике. Бежал же он от анархо-коммунистов, бежал из австрийской армии, от легионеров. Вот и от большевиков тоже.
— Мне нужны факты.
— Пожалуйста. Ознакомьтесь с книгой Густава Яноуха «Гашек — отец бессмертного Швейка». Там их — лопатой греби.
Пришлось признаться: об этой книге я слышу впервые. Она вышла в конце шестидесятых годов в Мюнхене и Берне на немецком языке. Ее, должно быть, читали гашековеды. Удивляюсь, почему никто из них не дал достойной отповеди клеветнику.
Когда принесли книгу и перевели ту страницу, на которую ссылался приват-доцент, все во мне взбунтовалось: не мог спокойно слушать, как некий Густав Яноух возвел столь гнусную клевету на Гашека, на мою страну.
Яноух писал, что буржуазия всегда видела в Гашеке красного комиссара, а большевики — сомнительного и неустойчивого человека, которому нельзя доверять серьезные дела. Ему, мол, было все равно, какие чехи — белые или красные. Ко всем подходил с одной меркой. И большевики ему не доверяли, хотели отдать под суд за сбор материалов против них. Стоило бы только на несколько дней задержаться с отъездом — в Сибири была бы ему уготована тюрьма. Помогли друзья, достали фальшивый паспорт, устроили бегство на легальной основе.
— На чьи свидетельства ссылается автор? — спрашиваю.
— На воспоминания Львовой.
— Львовой? — удивился я. — В каком году вышла книга?
— В шестьдесят шестом.
— А Львова умерла в шестьдесят пятом. Естественно, что все, приписанное ей Яноухом, опровергнуть из потустореннего мира она уже не могла.
Читал я интервью, которые она давала представителям газет и журналов разных направлений, но никому никогда не говорила о бегстве Гашека из России. Наоборот, в своих воспоминаниях, опубликованных в чешской печати в разные годы, Александра Гавриловна утверждала, что сибирские товарищи не отпускали Гашека, а когда пришел час расставанья, тепло провожали его. Ведь сколько дорог было вместе пройдено, сколько невзгод и радостей пережито вместе!
Сохранились воспоминания С. Бирюкова, В. Сорокина, А. Вольфович и других старых большевиков, знавших Гашека по совместной работе в политическом отделе армии.
И они все свидетельствуют об одном: многоязычный комиссар пользовался большим доверием и всегда с честью его оправдывал. За несколько дней до отъезда на родину Гашек исполнял обязанности начальника политотдела. Если бы его собирались судить, разве доверили такой высокий пост? Он был не только преданным, но и идейным, образованным коммунистом.
— Это, как у вас в России говорят, бабушка надвое сказала, — не сдавался приват-доцент. — Если вы Яноуху не верите и считаете написанное им клеветой, то, надеюсь, вы читали статью «Ярослав Гашек, жизнь и творчество», опубликованную в тридцатых годах в журнале «Литература мировой революции», выходившем в Москве.
Да, статью эту я читал, познавательная, но не во всем правильная. По пути из Новосибирска в Красноярск в теплушке он познакомился с человеком в шинели (фамилия в очерке не названа), который отрекомендовался ответственным работником поарма 5 и знакомым Гашека:
«В Красноярске я жил в одном доме, но имел с ним мало дела. Насколько я наблюдал и знал, он работал хорошо. В области теории тогда ведь немного требовалось. Он не был марксистом или коммунистом в теоретическом смысле этого слова. Несмотря на свою тучность, он был очень подвижен...»
Зато попутчик хвалил писателя за его кулинарные способности, за умение приготовить вкусный гуляш из гуся.
Не возражая против поварских способностей сатирика, утверждаю, что Гашек показал себя в России настоящим марксистом-коммунистом. Такого мнения решительно придерживаются все бывшие политотдельцы, с которыми я встречался.
Между тем безответственное высказывание безымянного попутчика кочует из одной книги о Гашеке в другую. Ее, не осмысливая, механически цитируют отдельные литературоведы, хотя известно, что Гашек не только изучал в России марксизм, но и преподавал в партийной школе поарма, был эрудированным лектором высокой квалификации.
И далее. Как можно относиться с доверием к словам случайного человека, брать их на вооружение: мол, де, Гашек, несмотря на свою тучность, был подвижен.
Обращаю внимание приват-доцента на эту фразу и тут же достаю из папки три фотоснимка, сделанные на Урале и в Сибири в разное время. На всех фотографиях Гашек выглядит худощавым. Таким он запомнился всем, кто близко знал его. Располнел же он в Липнице, в последний год жизни, будучи больным, сердечником.
Под напором неопровержимых фактов Бервид-Буквой начинает отступать, меняется в лице. Однако у него есть еще один козырь. Письмо Гашека к своей первой жене Ярмиле. Она ушла от него еще в двенадцатом году, забрав с собой маленького сына Ришу. С тех пор прошло восемь лет. Ярмила знала — Гашек жив, но всячески скрывала от сына, что он большевик. Под ее диктовку Риша писал: «Мой папа писатель и легионер. Он живет в России, а может быть, умер?»
После встречи с сыном, с его матерью, как утверждает автор солидной монографии доктор Р. Пытлик, Гашек проявляет знаки внимания к Ярмиле, пишет, что «удрал из России» ради нее и Риши. Словом «удрал» Гашек хотел выразить, как он рвался из России к своему единственному сыну, чей портрет все годы носил в медальоне, а вовсе не из-за боязни, что его ни за что ни про что отдадут под суд.
Он просил Ярмилу «найти ему какое-нибудь, хотя бы самое скромное, место» и заявляет, что «пить бросил совершенно» и что это ему не так трудно было сделать, поскольку в России он «за все годы службы у большевиков ни разу не пил». Он писал, что хочет видеть ее и сына, но не осмеливается.
Ниже подпись: «Митя, который признает себя побежденным, или конец бродяги».
Ни Ярослав, ни Ярда, а «Митя». В молодости, ухаживая за Ярмилой, он подписывался под стихами и письмами русскими именами.
История с «бегством», придуманная Густавом Яноухом, есть не что иное, как клевета на писателя, желание перечеркнуть все доброе, что он сделал и что ему дала страна, ставшая второй родиной.
А что с письмом Салату-Петрлику? Документ это или подделка?
Такой вопрос может возникнуть у пытливого читателя. Чтобы дать точный ответ, я сразу же по возвращении в Москву передал ксерокопию опытному эксперту-почерковеду Валерин Николаевне Визировой.
За четверть века работы в органах Министерства внутренних дел ей приходилось исследовать тысячи и тысячи различных почерков, определять их устойчивость, выработанность, наклонность, степень связанности букв и другие признаки.
Визирова имела дело не только с каракулями уголовников, но не раз исследовала почерки Пушкина, Гоголя, Радищева, определяла подлинность их писем. А теперь пред ее наметанным глазом лежали документы на двух языках.
После тщательного сличения писем и других документов, написанных рукою Гашека в разные годы, с копией письма Салату-Петрлику, бывшему председателю Центрального чехословацкого бюро агитации и пропаганды при ЦК РКП (б), эксперт Визирова пришла к выводу:
«При сравнительном исследовании почерка, которым написано письмо Я. Салату-Петрлику и почерка Я. Гашека, между ними были установлены совпадения по общим признакам, которые характеризуют почерк писателя в целом: выработанность — высокая, наклон — правый, размер, разгон и степень связности — средние.
Наряду с общими признаками совпали также и частные, как в русском, так и в чешском написании слов.
Выявленные совпадающие признаки устойчивые (повторяются), совокупность этих признаков является индивидуальной, т. е. не может повторяться в почерке другого лица, а следовательно, исследуемое письмо от 17 сентября 1920 г. Салату-Петрлику написано Ярославом Гашеком».
Написано Гашеком! Все доказательства налицо.
Авторитетное заключение с удовлетворением послал в Западный Берлин Бервиду-Буквою и мысленно представил себе, что если при наших беседах в Праге ему приходилось краснеть за свои скоропалительные, часто идущие вразрез с истиной выводы, то, получив этот документ, приват-доцент, наверное, побледнеет.
Панихида по... провалившемуся кандидату
Как ни старалась Ярмила, она не смогла помочь Ярославу, находившемуся на грани нищеты, «найти какое-нибудь, хотя бы самое скромное место».
А тут нежданно-негаданно доктор Иржи Червеный, владелец кабаре «Семерка червей», предложил Гашеку выгодный ангажемент: сто крон за каждое вечернее выступление.
Червеный был уверен, что на Гашеке не прогорит. Восхищаясь его умением тонко высмеивать человеческие пороки деятелей буржуазных партий, Червеный полагал, что, побывав в России, талантливый сатирик охотно будет пародировать большевиков.
Перед первой мировой войной в Праге велась предвыборная кампания. Червеный бегал слушать Гашека. Тогда писатель выступал как кандидат в депутаты австрийского парламента и лидер партии умеренного прогресса в рамках закона. Это, пожалуй, была единственная в мире партия, служившая пародией на мнимосоциалистические партии. Местами ее собраний были разные питейные заведения: пивная «У золотого литра», кафе «У славянской Праги», трактир «Кравин».
Да и сам Гашек в фельетоне «Помещение для собрания новых партий» не указал точный адрес, а лишь объяснил, почему сподручнее всего собираться в трактирах:
«Всякая политическая партия располагает для собраний множеством помещений, причем отнюдь не в частных домах, но в трактирах. Чем сильнее шумит в голове алкоголь, тем успешнее делается политика. Взять, к примеру, митинги, большие собрания где-нибудь в просторных залах: тут во время речи народного вождя, вождя партии, не поспеешь кашлянуть либо чихнуть — на вас тотчас зашикают. Но официант, который разносит кружки с пивом, беспрепятственно кричит в толпу: «Кто хочет пива — плати сразу!» Тогда умолкает даже оратор, ожидая, пока пиво будет роздано, собрание успокоится... Ради кружки пива человек отдает за вас всю душу. Так было когда-то. Нынешние политические вожди там пьют пиво за чужой счет».
Мне захотелось побывать в тех местах, где выступал кандидат партии умеренного прогресса в рамках закона. В «Руде право» посоветовали встретиться с опытным следопытом — журналистом Мирко Имрихом, которому хорошо знакомы гашековские места в Праге.
С этим динамичным человеком, с распухшими от газет карманами и вечно куда-то спешащим, познакомился в редакции «Вечерняя Прага». С первой же минуты выяснилось, что мы уже не первый день ищем друг друга. Я — известно для чего. Он — для того, чтобы взять интервью: куда ведут меня следы, оставленные писателем на его родной земле.
Хотя в тот день забот у Мирко Имриха было выше головы, он охотно отправился со мной в небольшой ресторан «Кравин», что по-нашему означает «Коровник».
— Вот здесь проходили бурные предвыборные собрания, — сказал пражский журналист, показывая на первый этаж невзрачного здания, на фасаде которого изображена голова коровы. — Главным оратором постоянно был Гашек.
Должно быть, сюда приходил и Червеный, чтобы послушать лидера партии умеренного прогресса в рамках закона, посмеяться над кандидатами от других политических партий, которым Гашек давал меткие характеристики, раздевавшие их донага.
В те дни стены и окна «Кравина» были увешаны предвыборными лозунгами. По памяти, не заглядывая в блокнот, Мирко привел некоторые из них:
«Каждый, кто проголосует за нашего кандидата, получит бесплатный обед»;
«Требуются высоконравственные юноша или девушка для распространения клеветы о наших противниках»;
«Если вы изберете нашего кандидата, мы твердо обещаем защищать вас от землетрясения в Америке»;
«Боритесь всеми средствами против укорачивания сосисок — добивайтесь к ним бесплатной горчицы»;
«Передадим ломбарды в руки духовенства».
Мирко Имрих подвел меня к месту в зале, откуда Гашек произносил свои предвыборные речи. Кандидат в депутаты говорил все, что только взбредет в голову. Обещал, что если его выберут депутатом, он добьется национализации дворников, они не будут больше запирать парадные двери летом в десять часов вечера, а зимой — в девять. Ведь это создает неудобства для жильцов, так как многие ресторации закрываются в двенадцать часов ночи, а часто и позже. И тогда не придется совать в руки дворнику двадцать геллеров.
Для домашних животных обещал полную реабилитацию. Не обладая даром речи, они не способны и слова произнести в свою защиту. Их оскорбляют, унижают, наделяют пороками, свойственными людям. Свиней называют «грязными тварями». Между тем не кто, как врачи, прописывают больным грязевые ванны, лечат их грязью...
От хрюшек Гашек переходил к другу человека — собаке. Зачем, возмущался он, давать четвероногим клички монар- хов-извергов — «Нерона», «Цезаря». Разве допустимо называть депутата от социал-демократической партии упрямым ослом — ведь осел полезное для людей животное.
Гашек стремился доказать, что в австрийском парламенте еще не было такого благородного депутата, каким станет он, если, разумеется, его выберут. У него цельный характер. И это придает ему особые качества, какие другим кандидатам и не снились.
— В истории всего человечества, — говорил он, обращаясь к своим избирателям, — вы не найдете более одаренного человека, чем я. Заявляю об этом уверенно, потому что знаю о себе лучше, чем знают обо мне мои соперники. Мои читатели не хотят брать в руки «Веселую Прагу» или «Карикатуры», если в этих журналах нет моих юморесок. Я сам принадлежу к числу своих поклонников. Я — живое доказательство того, насколько лживы утверждения бессовестных критиков, говорящих, будто в Праге нет ни одного писателя с мировым именем.
На этом месте Гашек сделал паузу. Из зала раздались дружные голоса:
— Есть такой писатель — наш кандидат Ярослав Гашек!
На предвыборном собрании присутствовал полицейский комиссар Слабый.
Обращаясь к нему, Гашек произнес с пафосом:
— Успех нашей партии в неослабном интересе государственной полиции и ее комиссара. Мы благодарим пана Слабого за постоянное участие в предвыборных собраниях, и мы были бы счастливы, если бы он своей подписью скрепил манифест нашей партии.
Полицейский комиссар размашисто расписался под манифестом8.
После этого Гашек поднялся с места и торжественно заявил:
— Гарантией крепости и процветания нашей партии является тот знаменательный факт, что к ней присоединилась полиция в лице пана комиссара.
Продолжавшиеся до полуночи предвыборные собрания заканчивались обычно пением партийного гимна:
В борьбу вступили кандидаты,
Чтоб честных граждан обмануть,
Они сулят им за мандаты
Прогресса самый краткий путь.
— Гашек, конечно, не рассчитывал быть избранным в парламент от своей комедийно-пародийной партии, — произнес, улыбаясь, Мирко Имрих, когда мы покидали «Кравин». — Ему важно было вскрыть конечную цель кандидатов от буржуазной партии, стремящихся «честных граждан обмануть». Больше всего доставалось продажной правой социал-демократии. Вы читали его юмореску «Перед вторым туром выборов в Вышеграде»? Помните, как одна буржуазная партия за определенную мзду соглашалась поддержать на выборах правых социал-демократов? Вначале те сделали вид, что обиделись. «Что вы нам предлагаете? — возмутились они. — Наша партия солидная, она не торгует своей политической честностью... Вы хотите нас подкупить?.. Ни за что!.. 5 тысяч крон, и ни геллера меньше! Расписку дадим на 5500 — 500 крон останутся у вас в кармане».
— Чем закончилось голосование за кандидата от партии умеренного прогресса в рамках закона? — спросил я Имриха.
— За Гашека было подано тридцать семь голосов. Когда объявили результаты голосования, у входа в трактир «Кравин» появилось траурное извещение:
«Сегодня здесь состоится панихида по провалившемуся кандидату».
В «Семерке червей»
Узнав из рекламных объявлений, что Ярослав Гашек в Праге и будет выступать по вечерам в «Семерке червей», народ валом повалил в кабаре. Люди стояли в проходах между столиками, ждали, когда освободятся места.
В первый же вечер те, кто рассчитывал услышать от Гашека о зверствах большевиков, об их коварных кознях, были разочарованы. Выйдя на сцену, он обратился к публике:
— Уважаемые дамы и господа! Хочу сообщить вам о моей необычайной встрече, которая произошла на днях в Праге. — Он сделал паузу и продолжал: — Я встретился с журналистом Кольманом-Кассиусом, что заживо похоронил меня.
И далее следовал рассказ, как в поздний час Гашек вошел в пивной зал, подсел к столику, за которым дремал подвыпивший автор некролога.
— Вряд ли вам подадут, — заметил Кольман-Кассиус, не подымая головы. — Трактир закрывается. — Взглянув на Гашека, удивился и осторожно спросил: — Вы бывали в России?
— Только что вернулся. Там в одесской корчме в дикой драке меня закололи пьяные матросы.
Убедившись в том, что перед ним «убитый» им же Гашек, Кольман-Кассиус обомлел и стал заикаться.
— Вы т-т-тот? Вы уже п-п-прочли, что я о вас написал?
— Да, тот самый. При жизни я любил тоже подпускать шпильки и наговорить кое-кому из близких немало колкостей. Но я принципиально поддевал только живых... Однако грязного белья их частной жизни не ворошил. Не цеплялся за то, что господин НН имел любовницу и выпил лишнего там-то и там-то. С меня хватало, что он произнес то-то и то- то. Ваш некролог интересен, но длинноват. Даже когда умер государь-император Франц-Иосиф, ваша газета ему не отвела столько места, сколько мне. Покойному императору вы посвятили 152 строчки. Мне — 186 и заработали на этом, как я подсчитал, пятьдесят пять крон и пятнадцать геллеров.
— Хотите получить эти деньги? — дрожащим голосом спросил Кольман-Кассиус, ощупывая карманы.
— Нет. Я хочу провести эту ночь с вами.
Пошатываясь, они вышли из пивного бара, сели на извозчика, и Гашек коротко приказал:
— На Олыланское кладбище!
Сразу протрезвев, автор некролога снова спросил:
— Вы действительно были в России?
— Конечно, был, — повторил Гашек. — И убит в одесской корчме в драке с пьяными матросами.
— Иисус Мария! — воскликнул Кольман-Кассиус. — Это ужаснее, чем в романах.
Когда подъехали к кладбищу, Гашек взял автора под локоток, помог перелезть через стену, привел к заброшенному склепу семейства Бонициани. В нем был похоронен последний отпрыск этого рода. Его привезли сюда из Одессы в прошлом веке, где он был убит пьяными матросами во время дикой драки.
Когда автор и его жертва уселись на надгробную плиту, Гашек сказал:
— В гимназии тебя, должно быть, учили не говорить ничего плохого о покойниках. Ничего, кроме хорошего. А ты написал обо мне, мертвеце, всякие мерзости: что я предатель, босяк. Если бы я писал о себе некролог, то непременно бы отметил, что не одна смерть не оставляет такого тяжелого впечатления, как смерть такого-то. Бывают моменты, когда сердце горит от желания написать самое прекрасное из жизни умершего. А ты же написал, что покойник был алкоголиком.
Эти слова взволновали Кольмана-Кассиуса: он не выдержал, зарыдал.
Оставив плачущего, Гашек побежал к кладбищенскому сторожу и сообщил ему, что, проходя мимо, слышал чьи-то всхлипывания.
— Опять нализался какой-нибудь безутешный вдовец, — заметил спросонья сторож. — Сейчас его арестую за нарушение ночью кладбищенской тишины.
— Я ждал за углом, — продолжал свой рассказ Гашек. — Приблизительно через десять минут ночные сторожа волокли в участок автора некролога. Он упирался, вопил:
— Господа! Это сон или явь? Куда вы меня тащите?
В полицейском участке Кольмана-Кассиуса оштрафовали, на что и пошел весь полученный им гонорар. С тех пор автор некролога обходит стороной Ольшанское кладбище.
Гашек живописал, а публика хохотала, хваталась за животы, горячо аплодировала. Владелец кабаре был доволен и не доволен. Его радовала кассовая выручка — таких сборов в «Семерке червей» ддвно не бывало. А настораживало то, что Гашек из вечера в вечер повторяет один и тот же фельетон с небольшими изменениями. Червеному же хотелось, чтобы писатель обновил свой репертуар, больше рассказывал о стране большевиков, их нравах и поряд- ках.
Как-то до начала спектакля в кабаре заглянул поэт Михаил Мареш. Увидев приятеля, неподвижно сидевшего в ложе пустого, полутемного зала, Мареш подошел к Гашеку и преподнес ему сборник своих стихов. Тот полистал книжку отсутствующим взглядом и глухо произнес: «Ага, стишки?» И, ничего больше не сказав, положил сборник на стул, где стояла бутылка с содовой водой.
Об этой встрече в кабаре остались воспоминания Мареша. Их мне прочла Магда. Слушая, я переживал, волновался.
— Хотят тут превратить меня в балаганного шута, — сказал он Марешу. — В этом мире можно обрести свободу только тогда, когда тебя признают идиотом. — И задумчиво провел рукой по лицу, точно стирая заблудившуюся капельку пота. Потом, плотно сжав губы, отрезал: — Сволочи!..
«Признаюсь, я был растерян, — продолжал Мареш. — Сказал ему, что должен зайти по делу в дирекцию. Но он промолчал и несколько мгновений оцепенело смотрел сквозь меня, потом закрыл глаза и глубже погрузился в кресло.
Когда я минут через двадцать вновь проходил мимо ложи Гашек сидел там, опираясь обоими локтями на барьер и закрыв лицо ладонями. Спал? Плакал? Не знаю. Но явно не хотел ничего и никого ни видеть, ни слышать»...
Я подумал: как мог поэт Мареш, ставший потом коммунистом, сотрудником «Руде право», пройти мимо, не остановиться, не спросить участливо, что с Гашеком? Ведь человек крайне нуждался в помощи, в товарищеской поддержке.
Находясь в читальном зале, отчетливо представил себе, как через несколько часов удрученный Гашек в помятом костюме поднимется на подмостки и будет смешить разношерстную, жаждущую сенсаций публику.
В красочной броской рекламе его выступления в «Семерке червей» именовались лекциями. В последний раз он прочел лекцию о нравах и привычках монгольской нации. Вначале на полном серьезе он объявил, что всем, достигшим пятидесятилетнего возраста и не надеющимся на собственную память, необходимо раскрыть блокноты и записные книжки. Советовал ценные сведения брать на заметку, так как все, о чем он будет рассказывать, не найти ни в одной энциклопедии. Лекцию об особенностях монголов он свел к тому, что каждый из них имеет два глаза, два уха и по одному носу. Ночью спят, днем работают. Зимой в Монголии выпадает белый-белый снег, а летом зеленеет трава.
Потом он неожиданно перешел к забастовке, объявленной пражскими официантами, и во всеуслышание заявил, что завтра его выступление отменяется: он пойдет к забастовщикам.
Трясущийся от злости владелец кабаре, ожидавший от Гашека небылиц о большевиках, приказал опустить занавес.
Так закончились гашековские лекции в «Семерке червей». Но незаслуженные упреки в его адрес продолжались. На Гашека нападали и справа и слева. Его выступления в кабаре прекратились в середине января, а в феврале журнал «Кмен» — «Ствол» негодовал:
«Величайший фигляр вернулся из России. Ярослав Гашек очутился в прежней обстановке, снова стал таким же, как раньше, и убежден: что бы там ни было, а главное — балаган».
Нет, он стал уже не таким, каким был прежде и каким его помнила довоенная Прага. Подписать временный ангажемент с доктором Червеным его заставила нужда, безвыходность положения. Но и выступая в «Семерке червей», Гашек не изменил своим идеалам, чего настойчиво добивался хозяин кабаре, не сказал ни одного недоброго слова о большевиках.
Порвав с Червеным, он пошел помогать бастующим пражским пролетариям.
Примечания
1. Геллер — мелкая разменная монета в Австро-Венгрии.
2. Так называлось левое крыло чехословацкой социал-демократической партии, позже влившееся в созданную в двадцать первом году Коммунистическую партию.
3. Еланский Н. Ярослав Гашек. Пособие для учителей. М., 1980.
4. «Народна политика» — реакционная чешская газета, выступавшая с гнусными инсинуациями по адресу революционного рабочего движения в России, метко прозванная рабочими «Сучкой».
5. Находились такие «разоблачители», о которых писал В. Конецкий в книге «Воспоминания». Они мстили Гашеку «за то, что он встал под знамя Великой Октябрьской революции, за то, что он служил политкомиссаром в Красной Армии в то время, когда чехословацкие легионеры в России воевали против него и помогали импералистам, жаждавшим задушить Советскую власть в колыбели».
6. «Братьями» называли друг друга, независимо от чина, чехословацкие легионеры, захватившие 8 июня 1918 года Самару.
7. В. Тусар — один из лидеров правых социал-демократов, возглавлял чехословацкое правительство, проводившее соглашательскую политику с чешской буржуазией.
8. Под манифестом этой партии, пародирующей буржуазную хваленую демократию, рядом с подписями видных литераторов и других деятелей культуры, стоит подпись полицейского комиссара Слабого. Он как бы подтверждал благонадежность созданной Гашеком партии.
