Дунаевский А. Иду за Гашеком
Часть вторая
Глава 2. Отец трех Швейков
Гашек снова смеется над целым светом и только над одним — нет. Над коммунизмом и своим омским прошлым. Это было лучшее его прошлое.
«Руде право», 1921, 25 ноября.
Все ли двери были закрыты?
Куда же писатель, гонимый судьбой, направил свои стопы после ухода из «Семерки червей»?
Если Здена Анчик считал, что в секретариате левицы к Гашеку отнеслись как к неустойчивому человеку, то Радко Пытлик в монографии пошел еще дальше, сделав такое заключение:
«Двери левых социал-демократических организаций также перед ним закрылись. Этого он не ожидал».
Откровенно говоря, и я этого не ожидал. Что касается дверей, ведущих в левые социал-демократические организации, то были ли они действительно наглухо закрыты для писателя.
В первое время, когда в секретариате левицы к Гашеку повернулись спиной, он мог, конечно, опасаться, что к нему также недоброжелательно отнесутся в редакции «Руде право». Тем более что еще в лагере в Пардубице он узнал, что его друг, один из редакторов этой газеты доктор Вацлав Вацек1 заключен в тюрьму. Сообщение было опубликовано в той же «Руде право» за два дня до появления писателя в столице.
О приезде Гашека редакция сообщила в хронике: «Юморист Ярослав Гашек вернулся из России в Прагу».
Еще до моей поездки в Прагу я знал, что Гашек несколько раз выступал в «Руде право», ставшей вскоре центральным органом Коммунистической партии Чехословакии. Признаться, «несколько раз» меня не удовлетворяло. Думалось, что Гашек, столь плодотворный писатель, мог бы печататься больше, выступать чаще.
Прежде всего хотелось узнать, кто в той сложной обстановке, когда по стопам писателя тянулся длинный шлейф клеветы, предоставил ему, хотя и крайне редко, страницы «Руде право».
С этим вопросом я обратился к Зденеку Горжени, первому заместителю шефа-редактора газеты. Познакомились мы более двадцати лет назад, когда Горжени учился в Москве в Высшей партийной школе. Образно говоря, нас сблизил, а потом и подружил Ярослав Гашек. Точнее — любовь к нему, к его искрящемуся таланту, кипучей деятельности в Красной Армии.
Мы оба шли по оставшимся в Сибири и на Урале гашековским следам: радовались, когда в многоязычных армейских газетах обнаруживали то его фельетон, то открытое письмо, то заметку, когда в центральных и местных архивах находили что-то новое или давно забытое.
— Кто же?.. — вороша память, произнес Горжени. — Если не Вацлав Вацек, то это мог сделать Йозеф Гора, ведавший в редакции литературным отделом и высоко ценивший Гашека как сатирика редкого таланта. Именно в таком авторе остро нуждалась газета. А возможно, пригласил художник Кошванец, работавший в юмористическом журнале «Стршавец», выходившем под крылом «Руде право», ставшим потом приложением к газете.
В нем в феврале двадцать первого года Гашек опубликовал «Протоколы второго съезда партии умеренного прогресса в рамках закона» — острую политическую сатиру на буржуазные партии.
Взглянув на лежавшую на столе тонкую книжицу «Правда о Советской России», Горжени обратил мое внимание на титульный лист с именем автора.
— Ее написал Богумир Шмераль. Известно ли вам, что он был одним из основателей нашей Коммунистической партии и работал тогда тоже в «Руде право»? Шмераль познакомился в Москве в двадцатом году с делегаткой из Сибири. Разговорились о красных чехах — участниках гражданской войны в России. Сибирячка сказала, что с одним из них — замечательным товарищем Ярославом Гашеком — работает в политотделе армии. Отзывалась о нем восторженно, с большим уважением.
А может быть, в «Руде право» Гашека позвал писатель Иван Ольбрахт, которого справедливо считают классиком чешской пролетарской литературы. В то время он работал в газете и первым признал, что «Швейк — это совершенно новый тип в мировой литературе».
В кабинет вошел метранпаж с влажным оттиском газетной полосы. О чем-то тихонько поговорил и быстро ушел.
Наша беседа возобновилась. Зденек встал из-за стола, достал из ящика красную папку и, добродушно улыбаясь, положил ее на журнальный столик, за которым я сидел. В папке оказались собранные им, известные и неизвестные, письма и документы.
В редкие, свободные от редакционной суеты часы Горжени не раз возвращался к Гашеку — журналисту, политработнику.
После встречи с Горжени у меня появилось желание заглянуть в старые газетные комплекты, ознакомиться с тем, что писал Гашек для «Руде право» и что писалось в газете о нем.
Подшивки с декабря двадцатого по январь двадцать третьего года в архиве сохранились, хоть и неполные, были мне охотно предоставлены.
«Руде право» тогда выходила два раза в день: утром и вечером. Нередко с белыми пятнами. При виде их Магда по простоте душевной удивлялась: «Неужели имея таких авторов, как Богумир Шмераль (он был ее земляком), Йозеф Гора, Мария Майерова, Иван Ольбрахт, редакция не могла набрать материалов, чтобы заполнить все колонки»?
А мне думалось другое: не стоял ли на изуродованной странице фельетон Гашека? Не по нему ли прошлась «бдительная» рука цензора и материал слетел с полосы?
В поисках Гашека просматриваем страницу за страницей. В декабре газета информировала о прибытии сатирика на родину. В январских и февральских номерах фельетонов Гашека, как и материалов о нем самом, нет. Только в марте появился его первый после возвращения фельетон, названный именем русского города «Кронштадт».
Когда контрреволюционеры подняли в городе мятеж, пражские буржуазные газеты восторгались их действиями, пророчили неминуемый конец народной власти. Потом положение изменилось. И мятежники, не успев упаковать чемоданы, бежали по льду за границу. Те же газеты словно набрали в рот воды.
А Гашек не молчал — он открыто выступил в защиту Советской России, против тех, кто ее поносил, кто вчера расхваливал предателей и в одном фельетоне едко высмеял всех борзописцев из пражских газет.
«Кронштадт пал, — писал он. — Чтобы это последнее известие не было таким неприятным для редакции «Народни листы», из Гельсингфорса2 прислали успокоительные таблетки...
Прежде сообщение о захвате мятежниками Кронштадта все чешские газеты восприняли с радостью. Еще недавно господин Станислав Николау писал в «Народни политике», что кронштадтские мятежники выигрывают. Что бы сделал теперь на его месте честный человек? Застрелился или... продолжал бы писать в «Народни политике» свои политические выдумки.
Странно, что молчат о разгроме мятежников «Народни листы». Там ждали точной информации от барона Врангеля господину доктору Крамаржу3. А пока «Народни листы» живут надеждой, что в России есть еще 200 тысяч повстанцев.
Накануне освобождения Кронштадта «Вечер» сообщал: «Безнадежное положение большевиков». А ниже редакция вынуждена была напечатать: «Англия признала Советское правительство».
«Час» также удивляется, почему большевики обещали в своих телеграммах всему миру, что они будут избегать кровопролития, и вдруг штурмом пошли на Кронштадт и вернули его. Наверное, редактор «Часа» Ладислав Купта взял этот город своими статьями, точно так, как мой прадедушка метанием ночных горшков взял во время осады крепость Карлштейн.
Вчера ночью я встретил редактора газеты «Венков». У него было отекшее лицо.
— Ты что, дрался с кем-нибудь? — спросил его.
— Кронштадт пал, — ответил он слабым, тихим голосом.
Такое сообщение для него хуже, чем пара оплеух».
— А вот еще одна оплеуха клеветникам, и довольно увесистая, — заметила переводчица, обращая мое внимание на юмореску «Идиллия винного погребка».
Ее опубликовала «Руде право» сразу же после «Кронштадта». В этом питейном заведении за одним столом ежедневно встречались четверо ярых антисоветчиков: торговец, архитектор, фабрикант и старший инспектор страхового общества; там они «вкладывали всю свою душу в беспощадное осуждение большевиков».
«За этим столом, — писал Гашек, — вешали и расстреливали русскую интеллигенцию, тут увенчивались успехом ежедневные бунты против Советов, и народные комиссары, навсегда изгнанные из Москвы и Петрограда, бежали с похищенным золотом за границу... С каждой выпитой кружкой пива условия жизни в Советской России становились все ужасней. Расходясь, друзья пожимали друг другу руку в знак взаимного восхищения и признания, словно хотели сказать: «Итак, завтра опять здесь. Будем беспощадны. За ночь в России обязательно что-нибудь произойдет».
И действительно, происходило. Только не в России, а в их хмельных головах. Смакуя, они рассказывали друг другу, что большевики казнили в три раза больше людей, чем их насчитывается на земном шаре; что с Максима Горького заживо содрали кожу и бросили его в яму с негашеной известью; писателя Аркадия Аверченко раздели донага и при сорокапятиградусном морозе поливали водой до тех пор, пока он не превратился в огромный ледяной сталактит; что большевики зажарили вдову Льва Толстого4, а его самого расстреляли из-за разногласия с наркоминделом Георгием Чичериным; через Мережковского пропустили электрический ток в миллион вольт; в Харькове забили дубинами насмерть трех внуков и внучку Вожены Немцовой.
Но господа не все предусмотрели. Сидевший за соседним столиком старик встал и подошел к «четырем знатокам русской жизни»:
— Господа, — сказал он дрожащим голосом, — господа... это... ошибка... Я сам... сам внук... Вожены Немцовой. Мы... вернулись... только вчера... Из России. Мы все... живы... С нами, извините, ничего худого не сделали. Разрешите мне... подсесть к вам, я...
Как писал Гашек, этих господ было трудно чем-то смутить.
Когда «замученный большевиками» внук Вожены Немцовой отошел от столика, торговец кофе многозначительно произнес:
— Это какой-то старый интриган. Видимо, он собирается вести здесь пропаганду на денежки Москвы.
Архитектор заметил, что для таких мерзавцев нет ничего святого.
И вновь, как вчера и позавчера, за столом четырех собеседников умерщвлялись тысячи людей и пылали города.
А вот и новый большой фельетон. Название длинное: «Какие я писал бы передовицы, если б был редактором правительственного органа». Ниже подзаголовок — «Всюду хорошо, а дома лучше».
«Истина эта в наши дни не находит должного уважения и признания. У нас в республике, особенно за последнее время, укоренилась дурная привычка утверждать обратное. И хотя мы с своей стороны не намерены и не считаем возможным говорить о полном благосостоянии наших граждан, однако необходимо одернуть болтунов, критикующих государственный строй и разглашающих всему свету о том, что у нас плохо».
После такого введения фельетонист призывал: пусть каждый недовольный сравнит эти цифры и примеры и сделает для себя вывод:
«Не может быть спору, что мы живем в период необычайной дешевизны съестных припасов. Сто семьдесят лет назад, когда французы были в Праге, фунт муки стоил тринадцать геллеров. А сколько он стоит теперь, когда французов нет?.. Индийское племя Чамакоко в Южной Африке не имеет представления о сахаре, а у нас каждый видный чиновник, министерский служащий страдает сахарной болезнью.
Таким образом, парод не может у нас пожаловаться на плохое питание.
Посмотрим теперь, какова политическая обстановка в республике. Для сравнения возьмем обстановку в Тонкине5, где парламент был распущен, а депутаты казнены, запороты насмерть, четвертованы. А был ли у нас такой случай, чтобы после роспуска Национального собрания какого-нибудь депутата четвертовали? Кто толкует о репрессиях, пусть поглядит на Сиам. Там царит полное самовластие: иначе говоря, монарх может по своему усмотрению отрубить голову любому, кому вздумает. А у нас же люди добровольно обходятся без головы.
Зная это, жаловаться на недостаток свободы может только злонамеренный».
Первая часть этого фельетона была опубликована в номере «Руде право» от 11 апреля двадцать первого года. Окончания ожидали в следующем. Однако оно почему-то не появилось. Здена Анчик говорил мне еще в Москве, что читатели осаждали редакцию звонками:
— Почему нет фельетона Гашека? Когда опубликуете?
Вторая часть фельетона появилась только через семнадцать дней с подзаголовком «Не завидуйте!».
«У нас в республике завидовать кому-нибудь — разве это не позор и не величайший разврат?!
...Каждое повышение окладов нашим министрам или членам законодательных органов вызывает завистливые толки людей, не умеющих мыслить последовательно. Этим господам непонятны слова датского министра внутренних дел, сказанные им на празднестве по случаю восьмисотлетия Датского государства:
«Народ будет всегда крепок и силен своими хорошо обеспеченными министрами и членами законодательных органов... Мы хотели бы, чтобы широкие слои населения в конце концов поняли, что зависть разрушает национальное единство и подрывает международное положение нашей республики».
Почему продолжение фельетона не появилось сразу в «Руде право»? Сначала мне казалось, что публикацию задержал цензор, убоявшийся «разрушения национального единства и подрыва международного положения республики». А в Праге склонился к мысли, что автор затянул сдачу конца фельетона, вплотную занявшись Швейком.
Пока эта загадка остается неразгаданной.
Полным именем
В горке газетных подшивок «Руде право» не оказалось майской. Разыскивали ее долго, тщательно. Разыскивали потому, что после разгрома декабрьской демонстрации майская была самой массовой, самой мощной. О ней мне хотелось узнать побольше. Организовали ее сторонники III Коммунистического Интернационала в Чехословакии.
Не помню от кого, но краем уха я слышал, что и Гашек в тот день был на Вацлавской площади, вместе со всеми пел «Интернационал». Думается, о таком событии он не мог умолчать. Но где найти подтверждение этому?
Бережно листаем хрупкие майские номера. Очень хочется найти в них фельетон или заметку с дорогой для нас подписью. Какая досада — подшивка неполная!.. Да и по сохранившимся номерам газеты, видать, прошелся красный карандаш цензора.
Идем в близлежащую библиотеку и получаем там целый комплект. В начале его, в номере за 5 мая, Гашек выступает со своими «Заметками». Они нацелены против правых социал-демократов, пытавшихся принизить майский успех пражских коммунистов, произвольно увеличить число участников первомайской демонстрации за счет своих сторонников:
«Я ужасно люблю газетные статьи, читать их — для меня истинное наслаждение. Я не могу от них оторваться. Все равно как другие — от юмористического журнала. Помнится, в 1917 году в Киеве в первомайской демонстрации участвовало более тридцати тысяч большевиков и всего четыреста меньшевиков. На другой день меньшевики писали, что большевиков было двести, а их, меньшевиков, — шестьдесят тысяч. На третий день они уточнили эту цифру, а к концу недели она достигла ста двадцати тысяч».
Опыт своих киевских единомышленников использовали правые социал-демократы, посчитав одного правого за десятерых:
«Когда вы читаете в «Право лиду» о том, что социал-демократы всюду берут верх над коммунистами и что Москва проиграла Первое мая на Вацлавской площади, — не кажется ли вам, что вас забавляют веселыми небылицами?
Вообще — больше смелости! Не робейте! Побольше лжи! Ничего, кроме лжи! Лгать, так без оглядки. Главное — ни слова правды!»
В заключение Гашек сказал:
«Те, кого я задел в этих заметках, конечно, спросят: «Кто позволил этому субъекту писать подобные вещи?!»
Я сам себе это позволил, господа».
Да, Гашек себе позволял. Позволил он через несколько дней выступить в «Руде право» с новым фельетоном — «Что я посоветовал бы коммунистам, будь я главным редактором правительственного органа «Чехословацкая республика». Начинался фельетон с письма в редакцию:
«Уважаемая редакция «Руде право»!
Никак не могу согласиться с тем, что вы называете правительственный орган «Чехословацкая республика» правительственным лакеем. Ведь вполне естественно и понятно, что правительственный орган не может поступать иначе как по пословице: «Чей хлеб жуешь — того и песенку поешь».
...Уж не хотите ли вы, чтобы редакторы правительственного органа объявили себя коммунистами и начали бичевать правительство?»
Гашек называет фамилии редакторов правительственного органа, коротко сообщает, что они делали при австрийской монархии: шеф-редактор «Чехословацкой республики» Сватек был тайным советником; редактор Адольф Земан служил в австрийских «Пражских ведомостях». Услужливый Земан в годовщину смерти Франца-Иосифа написал панегирик бывшему императору.
Какие же «рекомендации» могли давать эти лизоблюды Франца-Иосифа коммунистам? Гашек упомянул несколько:
«Было бы полезно, чтобы перед каждым митингом они являлись в редакцию нашего органа и получали от тайного советника ясные указания, как и что им говорить. Мы их тут же сфотографируем, а снимки пошлем в полицейское управление — на память. ...Для ораторов-коммунистов мы изготовили изящные жетоны с надписью: «Одобрен «Чехословацкой республикой». Обладатель такого жетона может не опасаться, что его арестуют полицейские».
И еще один «совет» для коммунистов:
«Как было бы прекрасно, если б вместо митингов и собраний они играли в песочек, резвились на детских площадках в наших многочисленных парках и вместо докладов о III Интернационале занимались массовыми играми. Ради этого мы готовы завести в «Чехословацкой республике» отдел «игры и забавы», какой уже был когда-то в «Счастливом отчем доме».
А если все же и состоятся демонстрации, то «как было бы хорошо, если б демонстранты несли плакаты с надписями «Да здравствует капитал! Ваши преданные рабочие».
С трудом удерживаюсь, чтобы не рассмеяться метким остротам, которыми писатель стрелял со страниц «Руде право» по недругам рабочего класса, хотя знаю: нельзя нарушать традиционную тишину читального зала.
Но нет-нет да не выдержу, сорвусь. Сидящий за соседним столом человек в пенсне, ученого вида понимающе смотрит в мою сторону. Он видит, слышит, улыбается, не осуждая: читают Гашека.
Выступает сатирик открыто. Если в довоенной Праге у него было до сотни псевдонимов, то в коммунистической «Руде право», как и в России в красноармейских газетах, он под каждым фельетоном, заметкой ставил имя, фамилию. Делал это сознательно — пусть все знают, с кем он, на какой стороне баррикад.
Только под одним материалом — «Разговор с цензором» отсутствует его подпись. Он был опубликован в «Руде право» вскоре после небольшой информации «Запрещенный Гашек». В заметке речь шла о том, что цензура не разрешила постановку пьесы «Министр и его дитя» — острую сатиру на тогдашнего министра иностранных дел. Беря под защиту пьесу, «Руде право» сочла нужным опубликовать фельетон как редакционную статью.
И только после смерти Гашека читатели узнали, кто был ее автором.
А вот и о Гашеке самом — статья поэта Ивана Сука, озаглавленная «Как я искал Ярослава Гашека».
Суку нужно было по неотложным делам повидать Гашека. Искал он его по всему городу. Нашел в трактире «У маленького оленя». Гашек сидел у окна и что-то писал. На столе вместо бутылки стоял флакон с чернилами.
«То, что Гашек не пьет чернил, — я не сомневался. Да и люди от чернил не пьянеют», — заключил И. Сук.
Целую неделю я не отрывался от израненных страниц большой коммунистической газеты. И убеждался, что в каждом выступлении Гашек последовательно, добросовестно выполняет свое обещание, данное еще в Сибири, «отхлестать по заду славное чешское правительство».
Заодно крепко доставалось его прислужникам из буржуазных партий. В каждом абзаце, в каждой строке слышался голос атакующего автора.
Чтение всего того, что опубликовано в центральном органе Коммунистической партии Чехословакии, принесло мне не только истинное наслаждение, но позволило сделать важное, на мой взгляд, уточнение к блестящему очерку Мариэтты Шагинян «Ярослав Гашек».
Она утверждала, что в тяжелых условиях сатирик «сумел напечатать в «Руде право» только несколько рассказов».
Забегая вперед, скажу, что сразу же по возвращении в Москву, без предварительного телефонного звонка иду на свидание с матриархом советской литературы. Зная, как нелегко будет убедить Мариэтту Сергеевну внести исправления в очерк, выдержавший несколько изданий, иду не с пустыми руками, а с туго набитым портфелем. В нем среди разных документов — копии фельетонов, юморесок, заметок, опубликованных в «Руде право» при жизни писателя. Эти произведения не решилась бы поместить ни одна из буржуазных газет, выходивших в Праге.
Дверь в квартиру писательницы, по обыкновению, приоткрыта. Значит, неутомимая путешественница, объездившая полсвета, дома.
Вхожу без звонка и стука, так как знаю, что Мариэтта Сергеевна плохо слышит, а слуховой аппарат нередко ее подводит. В тот день он был, к счастью, исправен.
На мое приветствие хозяйка улыбнулась:
— Мне уже донесли, что вы путешествовали по Югославии, были на родине Дундича. Оказывается, он никакой не Олеко, а Тома. И сын не полковника королевской армии, а простого крестьянина из Далмации. Рассказывайте, рассказывайте...
Я ответил, что действительно побывал в Югославии, но теперь вернулся из Праги. Изучил старые подшивки «Руде право», и оказалось, что в них не несколько, а куда больше гашековских фельетонов, юморесок, рассказов. Бывали такие месяцы, что редакция помещала по три больших фельетона.
Достаю из портфеля все привезенное из Праги.
— Посмотрите, пожалуйста, почитайте...
— Рада бы, голубчик, да не могу.
— Я понимаю, что дел у вас сверх головы, но выкройте часок-другой, и вы убедитесь, Мариэтта Сергеевна, что в новом издании очерка о Гашеке можно успеть сделать необходимые уточнения.
— Не поздно-то не поздно, — соглашается Шагинян, поглаживая пальцами пачку выложенных перед ней листов и как бы определяя на ощупь ее толщину, — но если все прочтут мне вслух.
Мне становится не по себе: я начинаю понимать, что за время, пока мы не виделись, Мариэтта Сергеевна утратила остаток зрения.
Я кратко пересказываю один фельетон за другим, называю даты их публикации в «Руде право», лицо ее светлеет, она участливо кивает головой.
Дома и в дороге
Не одну неделю провели мы с переводчицей в архивных хранилищах за пыльными, пожелтевшими страницами старых подшивок газет и книг. И не только в архивах, где засиживались нередко допоздна, но и блуждали по узким улочкам Праги — по гашековским местам. Были на Школьской — в доме, где тридцатого апреля 1883 года в семье учителя математики родился мальчик, нареченный сразу тремя именами — Ярослав, Матей и Франтишек.
Постояв у мемориальной доски отчего дома гениального сатирика, мы отправились на Перштын — к месту, где некогда находилась аптека «У трех золотых шаров». Принадлежала она пану Фердинанду Кокошке. К нему в учение в начале века отдала своего сына рано овдовевшая Катержина Гашекова.
Старое обветшалое здание напомнило слышанную в Праге историю о том, как юный Ярослав приветствовал проходивших мимо аптеки участников забастовки пекарей.
Мальчик работал на чердаке, когда туда донеслись с улицы громкие голоса. Выглянув в слуховое окно, он увидел толпу демонстрантов. Решение созрело мгновенно: сорвав с веревки сушившуюся красную юбку, он прицепил ее к палке и стал широко размахивать.
Как вспоминал потом видный деятель чехословацкого рабочего движения Карел Крейбих, «демонстранты с воодушевлением приветствовали это «красное знамя», а полиция, разумеется, «приняла необходимые меры»6. Она явилась к аптекарю и потребовала объяснения, как он, пан Кокошка, мог разрешить вывесить флаг неустановленного образца и недозволенного цвета? Кокошка объяснил все это шалостями мальчишки и что в руках у него был не флаг, а простая юбка служанки.
Был и другой, не менее курьезный случай, разгневавший уже не полицию, а самого аптекаря. Афишируя новое лекарство для крупного рогатого скота, пан Кокошка выпустил красочный плакат с изображением буренок, пасущихся на зеленой лужайке. К голове коровы на переднем плане Ярослав искусно подрисовал очки и бородку, точь-в-точь такую, как у хозяина. Сходство оказалось поразительным.
На этом обучение фармакологии для Гашека закончилось, зато слышанные в аптеке истории от рабочего люда ему пригодились, как и пригодилось все виденное и слышанное в Будейовицах. Теперь они называются не просто Будейовицы, а Чешские Будейовицы.
...Знакомство с городом начали с бывших Мариинских казарм, где когда-то размещался 91-й пехотный полк, в который в феврале пятнадцатого года был призван Гашек.
Известно, что свою военную «карьеру» он, как и Швейк, начал с госпиталя. Спасением от муштры стала для него на короткое время больничная койка.
После госпиталя новобранца зачислили вольноопределяющимся и против его воли направили в школу по подготовке младших офицеров.
Чем закончилась учеба, известно из его автобиографической юморески:
«...Меня выгнали из офицерской школы 91-го пехотного полка, с рукавов спороли нашивки вольноопределяющегося. В то время как мои бывшие сослуживцы, получив звание кадета или фенриха, мерли как мухи на всех фронтах, я сидел на казарменной гауптвахте в Будейовицах и в Бруке-на-Лейте... Потом я симулировал падучую, и, наверное, меня бы расстреляли, если бы я не изъявил желание добровольцем идти на фронт».
В той же казарме размещается теперь воинская часть, библиотека которой собирает все написанное Гашеком. Среди книг — «Моя торговля собаками», вышедшая отдельным изданием в год призыва писателя в австрийскую армию. Гашек охотно раздаривал эту новинку, изощряясь в автографах. На одной из них перед отправкой на фронт он написал товарищу:
«Через несколько минут мы куда-то далеко уезжаем. Может, вернусь казачьим атаманом. Если меня повесят, пришлю тебе на счастье кусок своей веревки».
Побывали в Словакии, где в молодости Гашек поднимался на Татры, бродил по альпийским лугам, где грелся у пастушьих костров, жил в цыганских таборах. Путешествуя по братской стране, круглолицый розовощекий юноша, сверкающий умными глазами, буквально «обрастал» людьми.
В одном из ранних очерков он писал, что в Словакию его притягивают не только красоты живописной природы:
«В первую очередь мы хотим узнать народ. Вот почему мы приходим к простым жителям гор».
Мы — это брат писателя Богуслав Гашек и его товарищ по коммерческому училищу, уроженец тех мест Ян Чулен. В музее Матица Словацкая хранятся листы посетителей традиционных народных празднеств 7 августа 1900 года с их личными росписями. Мне прежде всего бросилась в глаза красиво, каллиграфически, с нажимом выведенная подпись Ярослава Гашека.
Жители гор и долин, верившие в чешско-словацкое братство, видели в студенте из Праги представителя дружественного народа, вместе с которым они смогут завоевать себе свободу.
В Жилине Гашек познакомился, а потом и подружился с доктором Душаном Маковицким, лечившим прежде Льва Толстого, и другими видными патриотами-будителями — так в Словацком крае величали деятелей культуры и науки, будивших в народе добрые чувства.
Встречи с местной интеллигенцией разных убеждений и верований, беседы у костров с простыми людьми стали потом сюжетами ранних очерков и юморесок.
Перед поездкой в Братиславу доктор Радко Пытлик предупредил: там о путешествиях Гашека по Словакии почти ничего нет.
«Нет» не остановило меня, а, наоборот, увеличило прилив азарта, настроило на поиск.
Действительно, в самой Братиславе слова Пытлика подтвердились. Но знающие люди посоветовали отправиться в город Мартин, в Матицу Словацкую — научный и культурный центр республики. Там я и узнал, что в год смерти писателя словацкие коммунисты во главе с Клементом Готвальдом выпустили сборник юморесок Гашека.
Вот это новость!
После изучения старых, доступных комплектов «Руде право» очень захотелось увидеть эту книжку, подержать в руках.
В Матице Словацкой этого сделать не удалось: там сборника не оказалось.
Справлялся, искал в других библиотеках округи. Книжные лоцманы, вздыхая, отвечали:
— Сами бы с удовольствием почитали, но...
Оставалась надежда на Прагу. Позвонил в «Руде право», неутомимому Зденеку Горжени. С присущим ему оптимизмом он ответил словами запомнившейся советской песни — «Кто ищет, тот всегда найдет».
И, к моей радости, нашел. Один-единственный экземпляр, изданный в рабочем районе на Врутках в двадцать третьем году, лежал спокойно, никем не тронутый, в Пражской научной библиотеке.
С волнением беру в руки эту библиографическую редкость. На титульном листе сверху справа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Чуть ниже — подчеркнутое жирной чертой — Словацкая коммунистическая книжица. Выпуск 13. Ярослав Гашек. «Юморески».
В центре эмблема: на фоне земного шара — серп и молот, обрамленные лавровым венком.
Внизу издательство: «Братство» на Врутках.
Партийные руководители придавали большое значение этой серии. Каждый выпуск начинался с обращения:
«Товарищ! Ты — коммунист, и ты обязан ежедневно читать партийную прессу и пользоваться ею как своим оружием для объяснения политических и экономических вопросов.
После того как ты прочтешь эту книгу, возьми ее с собой на заводы, в мастерские и дай ее своим товарищам, даже тем, кто не является членом партии.
Ты обязан наши публикации носить при себе, чтобы ты мог убеждать своих друзей, что только коммунистическая пресса защищает интересы рабочих. Ты не забывай, что она — основное средство твоего влияния на своих товарищей».
И гашековские юморески брали с собой на фабрики, заводы и в мастерские, читали сами и давали товарищам, сделав их, как призывала партия, своим оружием.
Серьезное в поездке по гашековским местам переплеталось со смешным.
Когда проезжали через Карловы Вары, навстречу нам вальяжно плыл комфортабельный экскурсионный автобус, и сразу же на память пришел рассказ Юрия Нагибина «Историческая тумба».
Со знаменитого курорта в Прагу точно в таком же автобусе ехала большая группа отдыхающих.
Осмотрев почти все достопримечательности чехословацкой столицы, экскурсанты настолько устали, что еле волочили ноги. Уморился и гид, рано пополневший юноша.
Нагибин пишет:
«В конце концов, он выдохся, иссяк и замолчал... Он вконец пал духом и безнадежно остановился на углу какого-то перекрестка.
Вдруг он сказал: «А вон к той тумбе Швейк водил собак на прогулку», — и вялым жестом показал на дорогу.
Он не успел оглянуться, как полумертвая, аморфная человеческая масса за его спиной обрела жизнь и движение. В обгон друг друга ринулись через дорогу язвенники, желудочиики, «каменоносцы», толстяки и дистрофики. Сейчас никто из нас не помнил о своих изъянах... Мы оголтело мчались к заветной тумбе. И вот она перед нами, трогай, гладь ладонями шершавое каменное тело, любуйся исщербленными гранями в темных подтеках от недавних собачьих визитов и нежно вспоминай румяную рожу бравого солдата, быть может, стоявшего на том месте, где стоишь ты».
Судя по местоимениям «мы», «нас», «нами» и по отдельным подробностям происходившего у тумбы, Юрий Нагибин, вероятно, был участником этого смешного эпизода, свидетелем негаснущей популярности Швейка. И написал обо всем этом в юмористической гашековской манере.
Рожденный в муках
Только стал глубже интересоваться историей создания романа о бравом солдате, как Магду неожиданно отозвали для обслуживания советской профсоюзной делегации. Однако я не остался в одиночестве: нашлись добровольные помощники среди молодых сотрудников «Руде право», свободно владеющие русским языком.
Правда, и поиск я начинал не на голом месте. Задолго до поездки в ЧССР получил от Здены Анчика копии интересных документов, обнаруженных им в личном архиве теперь уже ушедшей из жизни Ярмилы Гашековой. Все годы она собирала и бережно хранила письма Ярослава к ней, рукописи и даже клочки бумаги с разными набросками. И среди бумаг — листок, освещающий начало истории создания бравого солдата.
«В один из майских вечеров Гашек вернулся домой, — вспоминала Ярмила, — едва держась на ногах, но у него все же хватило сил и воли, чтобы коротко набросать литературный замысел, неотступно его преследовавший».
Гашек попросил у жены листок бумаги, сказал, что в голову ему пришла блестящая идея.
И тут же на клочке появился заголовок «Идиот в воинской части».
«Утром, едва проснувшись, Гашек стал искать клочок бумаги, где, как он уверял, была запечатлена «одна блестящая идея», которую он, к своему ужасу, за ночь забыл. Я уже успела бросить бумажку в мусорную корзину. Гашек долго искал запись и был бесконечно обрадован, когда смятая бумажка нашлась. Осторожно ее разгладил, прочел, но потом опять скомкал и бросил.
Я подобрала бумажку и спрятала. На восьмушке листа явственно написано и подчеркнуто название рассказа — «Идиот в воинской части».
Под заголовком можно было прочесть начальную фразу: «Он сам потребовал, чтобы его осмотрели и убедились, какой из него будет исправный солдат».
В Праге я слышал еще одну версию. Она объясняла, откуда и от кого Гашек принес «блестящую идею». Принес из пивной «У калиха», что в переводе означает «У чаши». Там за столиком писатель познакомился с круглолицым улыбающимся, лукавым добряком. Он хвастался, как ловко уклонился от воинской службы, как выдавал себя за слабоумного, готового отдать свою жизнь за императора Франца-Иосифа.
Звали хитреца Йозефом Швейком. Служил дворником в доме, по соседству с пивной.
Версия версией, а в одиннадцатом году в сатирическом журнале «Карикатуры» появился первый рассказ «Бравый солдат Швейк». Затем «Швейк закупает церковное вино», «Решение медицинской комиссии о бравом солдате Швейке». И пошло, и пошло...
Окрыленный успехом, Гашек отправляет очередной фельетон о полюбившемся ему солдате сразу двум соперничающим сатирическим журналам — в «Карикатуры» и в «Добру копу».
Появлений Швейка в «Доброй копе» сопровождалось кратким авторским вступлением.
«Кто до сих пор ничего не знает о бравом солдате Швейке, с того, видимо, достаточно следующей характеристики этого замечательного воина:
Бравый солдат Швейк, как говорится, на действительной служит до последнего вздоха. В своем рвении он вытворяет такие глупости, что его даже хотели отправить домой. Всеми силами он противится этому, попадает в госпиталь. А когда обследование было закончено и медицинская комиссия постановила, что Швейка все-таки надо послать домой, он в ту же ночь сбежал из госпиталя, чтобы не утратить возможности служить государю-императору до последнего вздоха».
Вернувшись в казарму, он, как всегда, приставив руку к козырьку, отрапортовал:
— Осмелюсь доложить, я сбежал, чтобы остаться на действительной службе!
Сказал он это с улыбкой на добродушном круглом лице, подобострастно, как всегда, глядя на своих начальников.
Поскольку Швейк не хотел расстаться с армией, его засадили на полгода в тюрьму.
Еще более жестоко хотел расправиться с бравым солдатом редактор «Карикатур». Увидев дезертировавшего Швейка на страницах «Доброй копы», он поручил своему сотруднику написать статью «Слава и смерть бравого солдата Швейка». Спас Швейка цензор, снявший материал с полосы. Как спасла его, еще не родившегося, и Ярмнла, вынув из мусорной корзины.
Через год рассказ вошел в сборник «Бравый солдат Швейк и другие удивительные истории», выпущенный в массовой серии «Новая библиотека юмора и сатиры».
А потом Швейк несколько лет нигде не появлялся, молчал. И наконец, воскрес. Не на своей земле, не в Праге, а в Киеве. Книга называлась «Бравый солдат Швейк в плену».
Добыл ее, прочел и был удивлен: о русском плене — ни строчки. Лишь в конце Швейк, выйдя из леса, подымает руки вверх:
«И пошел бравый солдат Швейк в плен, повернувшись задом к империи и черно-желтому двуглавому орлу, который начал терять свои перья».
Ни первый, ни второй Швейки не принесли автору широкого признания. В третий раз Гашек вернулся к своему детищу в двадцать первом году. Но это был уже новый Швейк, не похожий на своих предшественников.
О том, как он создавался, поведала Александра Львова:
«Это было в конце февраля. Гашек с Франтой Сауэром пришли домой в хорошем настроении. Смеялись, обнимались...
Ярослав объявил, что ему не дает покоя Йозеф Швейк и он снова будет писать о похождениях бравого солдата.
Я не знала, что Гашек писал о Швейке до войны и во время войны. Теперь он заявил, что это будет новый Швейк — настоящая литература. Посмеюсь над всеми дураками и заодно скажу, каков наш настоящий характер и на что мы способны.
Начали с того, что послали в трактир «У Шноров» за пивом. Все утро следующего дня проспали, а после обеда Ярослав начал писать... Писал очень быстро, сразу начисто. Когда у него начинала болеть рука, диктовал Сауэру. При этом оба от души веселились и даже забывали про пиво. Писали целую ночь». И утром Гашек, неожиданно для Франты, предложил организовать собственное издательство, пригласил его в компаньоны.
— Меня в компаньоны? Да что ты, Ярослав! Я хорошо смыслю в железе, в слесарном деле, в последнее время в торговле носками. Какой же из меня издатель? В этом я ничегошеньки не понимаю.
— Это хорошо, что не понимаешь, — подхватил Гашек. — Значит, ничего не напортишь. Научишься, не боги горшки обжигают! Только бы раздобыть денег на типографские расходы и бумагу. Читателей найдем: в республике четырнадцать миллионов жителей, из них два миллиона взрослых мужчин. Вот они и будут покупать Швейка.
Франта не мог отказать другу, он не единожды выручал Гашека. Когда, к примеру, нечем было платить за жилье, их с Шурой приютил у себя. Сауэр был известен в Праге как главарь организации «Черная рука». Она отбирала у богачей для бездомных, изгнанных квартирохозяевами, помещения и вселяла в них пролетариев. Предлагал и Гашеку поселиться в одном из пустующих домов, но он решительно отказался от такого способа получения жилья.
Дав согласие другу стать соиздателем, Сауэр, содержавший небольшую лавчонку с трикотажем, распродал за полцены свой товар. Однако для покрытия расходов денег все равно не хватило. Тогда в издательство «Гашек и К0» пригласили родного брата Сауэра — жестянщика Арноша и фотографа Чермака. Оба наивно поверили, что литература обогатит их, позволит сколотить капитал.
На первом собрании пайщиков Гашек с пафосом произнес программную речь:
— Одним махом роман не создашь. Будем издавать отдельными тетрадями и продавать их по доступной, сходной цене — две кроны за штуку. В конце года бравый солдат выйдет отдельной книгой и ее переведут на языки всех народов мира. Вы, господа, станете самыми богатыми людьми планеты. А пока мы покажем всем издателям, как делается настоящая реклама о настоящей книге.
Гашек поднялся из-за стола и, важно разгуливая по комнате, продиктовал текст Сауэру.
«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР ФРАНЦ-ИОСИФ!
воскликнул
БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК,
похождения которого во время мировой войны описывает
ЯРОСЛАВ ГАШЕК
в своей книге:
ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ И ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙН ЗДЕСЬ и В РОССИИ.
Одновременно с чешским изданием на правах оригинала книга выходит в переводах во Франции, Англии, Америке.
Первая чешская книга, переведенная на мировые языки!
Лучшая юмористическо-сатирическая книга мировой литературы!
Победа чешской книги за рубежом!
Чешский оригинал выходит в издании А. Сауэра и В. Чермака на Жижкове, площади Коллара, 22 еженедельно, тетрадями (32 стр.) по цене — 2 кроны.
Самая дешевая чешская книга!
ПЕРВЫЙ ТИРАЖ — 100 000 экземпляров! или покупать непосредственно у издателей А. САУЭРА и В. ЧЕРМАКА на ЖИЖКОВЕ, площадь КОЛЛАРА, 22».
Из рекламы ясен авторский замысел: Гашек хотел провести своего героя сквозь огонь не только мировой, но и гражданской войны, в которых он участвовал. Для романа как нельзя лучше пригодились и собственный опыт, и свои наблюдения, и похождения.
Когда первая часть романа была готова, стали думать об обложке: кому из художников заказать? Гашек назвал Йозефа Ладу, редактора журнала «Карикатуры», с которым был дружен. Когда у Ярослава случался разлад в семье, его обычно привечал Лада. Как-то, еще до войны, на квартире художника — он жил в доме, где помещалась редакция сатирического журнала — раздался продолжительный звонок в дверь.
«Кого это принесло в столь поздний час?» — мелькнуло в голове Лады.
Щелкнул замок, и в проеме дверей показалось круглое, простодушное лицо с детскими наивными глазами.
— Я теперь соломенный вдовец, — сказал Гашек, переступая порог. — Ярмила ушла от меня. Ушла с сыном, навсегда. Может, у тебя, Йозеф, найдется место, где бы я мог переночевать? В коридоре или на кухне — все равно. Скажи только, сколько будешь брать за ночлег? Уж очень удобно у тебя: напишу юмореску, скоренько прочтешь и прямо, не выходя из дома, в набор.
Ранним утром стук молотка в дверь разбудил Ладу. Гость приколачивал к неподатливой дубовой доске написанную от руки табличку:
«Ярослав Гашек, императорско-королевский писатель, пражский концессионный прорицатель и отец нищих духом. Два звонка».
У художника «концессионный прорицатель» квартировал недолго. Через несколько дней переселился к другим почитателям своего таланта, а табличку на двери оставил.
Накануне отправки в Будейовицы Гашек, как позже вспоминал Лада, пришел в истинно рекрутском настроении и на настойчивые расспросы, как обстоит дело с призывом, в конце концов презрительно ответил, что не желает разговаривать со всякими сопливыми штатскими. Затем заперся в кухне и запел солдатские песни своим до смешного немузыкальным голосом:
Я-то вздумал в самом деле
Баловать с войной;
Дескать, через две недели
Попаду домой...
Потом на тот же мотив громко затянул другую:
Когда в поход мы собирались
Слезами девки заливались...
После ухода Гашека на войну друзья не виделись целых шесть лет. И вот — неожиданная встреча. Вновь разговор о Швейке, о срочном заказе — нарисовать симпатягу бравого солдата для книжной обложки. Как же художнику не взяться? Вспоминая об этом, Лада позже рассказал:
«Я нарисовал Швейка раскуривающим трубку посреди летающих снарядов и ядер, посреди разрывов. Добродушное лицо, по спокойному выражению которого видно, что это — человек «себе на уме», но в случае надобности сумеет прикинуться дурачком.
В назначенный день я принес эту обложку в винный погребок «У Могельских». Гашеку и Франте Сауэру она очень понравилась. После недолгих раздумий Гашек пообещал мне двести крон. Сауэру это показалось мало, и он повысил вознаграждение до пятисот. Начались дебаты, шум. После длительной паузы Гашек стукнул кулаком по столу и заявил, что я получу 1000 крон. Но пока я не только не получил никаких денег, но мне даже самому пришлось заплатить за обоих официанту.
Обложка была напечатана, а гонорара все нет и нет. Впрочем, я на него и не слишком рассчитывал, а когда успел совсем про него забыть, пришел ученик от Сауэра, у которого была лавчонка, где продавалось всякое белье, и принес мне несколько пар исподнего и носки — с объяснением, что хозяин кланяется и посылает гонорар за обложку, а раньше-де послать не мог, поскольку обанкротился».
Типографские расходы, обложка для бравого солдата Швейка, пльзенское пиво у трактирщика Шноре — все в долг.
Не могу удержаться, чтобы не привести выдержку из воспоминаний Карла Шноре. Трактир он открыл неподалеку от дома, где жил Гашек:
«Поднял я жалюзи и выставил свой товар — пусть каждый видит, какая здесь славная пивнушка, — рассказывал Карл Шноре. — Сижу, жду, и, словно волшебство, заходят ко мне лучшие мои посетители, коих не забуду, пока жив: Гашек со своей женой Шуренькой и Франтик Сауэр. На мое почтительное приветствие ответил Гашек:
«Милый Карл! Я, моя супруга и Франта решили, что будем тебя навещать как можно чаще. Зачем нам ходить далеко, если ты близко? Короче говоря, налейка-ка нам всем четверым (четвертым он посчитал и меня — о ближних он не забывал)...
Когда его супруга ушла, Гашек сказал: «Видишь, Карл, мы — твои первые посетители, и нас надо уважать. Вот тебе 12 крон наличными за первые четыре рюмки рома. Остальное запиши в долг, ибо недалеко то время, когда выйдет в свет «Бравый солдат Швейк» и ты первым получишь 200 экземпляров. Продавая их по 2 кроны за штуку, заработаешь 400...»
Так продолжалось день за днем. Долг все рос, доходы мои падали, и стало мне казаться, что Гашек с Франтой выглядят очень уж хмурыми. Однажды спросил я у Франтика, как идут дела? «Милый приятель, — ответил он. — Вчера я был в ломбарде и оставил там полушубок Гашека. Ссудили под него 30 крон. Первая часть «Швейка» почти готова. Это нечто потрясающее!
Как-то утром прибегает Франта со свертком, бросает его на стол и говорит: «Наконец-то, Карл, и тебе улыбнулось счастье! Получай пока 150 экземпляров первого выпуска «Бравого солдата Швейка»!
Я принял брошюрки, прочел, очень все написанное мне пришлось по душе. Двадцать экземпляров я разложил в витрине, чтобы прохожие видели, что «Бравый солдат Швейк» наконец-то вышел. В тот день я сбыл 20 экземпляров, а вечером снова пришел Франта и принес 100 крон. Сказал, что это — за 50 экземпляров, которые мне недодали, и что Ярда пишет дома продолжение».
Шноре охотно торговал тетрадями со Швейком. Но было и немало таких книготорговцев, которые решительно отказывались брать Швейка на комиссию. Самый ярый из них — Э. Вайнфуртер прямо заявил:
— Такой вульгарной литературой, которая имеет цель вместо интеллигентности воспитывать людей безнравственных, я не торгую. Эта литература для коммунистов, но не для чешского человека.
Приходилось Гашеку и Сауэру разносить на своих плечах Швейка по трактирам и ресторанам, продавать с рук. Распространяли Швейка и юные газетчики. Первая тетрадь шла туго. И ее были вынуждены продавать за полцены. Да и вырученные деньги от торговли плутоватые мальчишки не всегда возвращали.
Выход в свет первых тетрадей замалчивался буржуазной печатью до тех пор, пока в «Руде право» не появилась большая статья Ивана Ольбрахта «Похождения бравого солдата Швейка в мировой войне», осветившая историческое значение романа и образа его главного героя.
— Хотите вы посмеяться — читайте «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны»! — призывал И. Ольбрахт и продолжал: — Десять тысяч читателей хохочут над Швейком. Первое издание уже распродано, а похвалить автора ни один литературный критик не решается: они боятся сказать, что это блестящая вещь, что роман Гашека победил.
Ольбрахт по достоинству оценил роман, как одну из лучших книг, когда-либо выходивших в Чехии, и назвал это произведение гениальным.
«Гашек, — писал он, — осветил нам мировую войну совершенно по-новому, с новой точки зрения. «Похождения бравого солдата Швейка» — военный роман. Я прочитал несколько романов, описывающих военное время... но ни в одном вся мерзость, глупость, жестокость мировой войны не выявлены так ясно, как в книге Гашека. Швейк в мировой литературе — совершенно новый тип».
После того как был нарушен заговор молчания, среди пражских литераторов нашлось немало псевдоморалистов. Они заявляли, что их коробит от сильных выражений, от безнравственности Швейка.
На эти упреки Гашек ответил послесловием к первой части романа:
«Жизнь — это не школа для обучения светским манерам. Каждый говорит как умеет. Церемониймейстер доктор Гут говорит совсем иначе, чем хозяин трактира «У калиха» Паливец. А наш роман не пособие для салонных шаркунов и не научная книга о том, какие выражения допустимы в благородном обществе. Эта книга представляет собой историческую картину определенной эпохи.
Если необходимо употребить сильное выражение, которое действительно было произнесено, я без всякого колебания привожу его. Смягчать выражения или применять многоточие я считаю глупейшим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и в парламенте».
Еще до поездки в Прагу я не раз задумывался над тем, почему одна из лучших чешских книг не сразу нашла своего издателя? Почему известному в стране сатирику нужно было создавать фирму «Гашек и К0», привлекать в качестве компаньонов людей, далеких от литературы?
Среди членов Московского общества друзей Ярослава Гашека, в создании которого я участвовал, бытовало мнение, что буржуазные издатели отказывались выпустить в свет «Бравого солдата Швейка», считали, что его похождения во время первой мировой войны подрывают государственные устои, а употребляемые в романе «сильные выражения» режут слух, «недопустимы в благородном обществе».
Была и другая точка зрения, более близкая к истине. По ней все зависело от автора, от его планов и намерений.
Роман еще не был написан, вышла лишь первая тетрадь, а пражский издатель Сведенный уже грозил писателю и его компаньонам судом.
За что такая немилость? — спросит читатель.
После Праги мне на это ответить нетрудно: все из-за Швейка, из-за желания первым издать книгу о нем.
Однажды, встретив Франту Сауэра на Вацлавской площади, Сведенный строго предупредил, чтобы тот не лез «в чужое дело», так как Гашек обещал только ему по главам сдавать рукопись романа.
Как выяснилось, писатель обещал рукопись и Алоису Гатине.
Забавную историю поведал краевед Любомир Соукуп из Чешских Будейовиц. Попав туда в пятнадцатом году, Гашек, страдающий от безденежья, получил у местного издателя под «Швейка» аванс в размере 50 крон. Условия были кабальными: в течение десяти лет писатель обязан, где бы он ни находился, присылать издателю свои рассказы.
Узнав о том, что Гашек вернулся в Прагу, работает над первыми главами романа, издатель прислал сатирику сердитое письмо:
«Поскольку вы ушли на фронт, попали в плен и, разумеется, не могли писать и присылать мне юморески, я молчал. Теперь же настаиваю на выполнении договора. В случае вашего отказа я передам дело в суд, чтобы он наложил арест на вашу книгу».
Гашек тотчас же отправил в Чешские Будейовицы свой долг.
— Издатель не стал получать эти деньги, — продолжал Соукуп, — и не думайте, что подал на Гашека в суд. Все обернулось по-другому: издатель прислал новый аванс, намного больше первого, в счет будущих произведений.
Создание фирмы «Гашек и Ко» было попыткой уйти от корыстолюбивых издателей, которые наживались на нем, платили ничтожно мало, пеклись лишь о собственной выгоде.
Но эта попытка не оправдала надежд, закончилась неудачей.
«У калиха», в доме Швейка
Это неказистое, ничем не примечательное здание в Праге называют домом Йозефа Швейка. И кого бы вы ни спросили — пожилого или молодого прохожего, как пройти к ресторану «У калиха», где бравый солдат назначил свидание саперу Водичке, вам укажут точный адрес, растолкуют, как пройти на тихую уличку на Боиште.
— Как только кончится война, — говорил бравый солдат, прощаясь с другом, — зайди проведать. С шести часов всегда застанешь меня «У калиха».
Некогда скромная пивная, где с шести часов можно было застать Швейка, стала в наши дни самым известным литературным рестораном в мире, сохранив прежнее название: Здесь всегда полным-полно народу. Кого тут только не встретишь: министров и кинозвезд, космонавтов и писателей, художников и именитых туристов.
Попасть сюда непросто: столики бронируются заранее, за несколько дней. Ресторан небольшой, способен пропустить ежедневно самое большее восемьсот человек, а желающих, как правило, тысячи. Перед отъездом из Праги в моем распоряжении «нескольких дней» уже нет. Но побывать в стране и не посетить ресторан «У калиха» — себе не простишь.
Мне повезло. Директору ресторана позвонили из Союза журналистов. Сказали, что в Праге гостит московский писатель, автор книги о сатирике, которая на чешском языке вышла под названием «Исчезновение Гашека». Скоро возвращается на Родину и, конечно же, хотел бы посетить «У калиха».
Последовал традиционный пражский ответ: просим!
— Раз написал о нашем Ярде, столик всегда найдем!..
Переступив порог ресторана, вы сразу попадаете в царство Швейка: он изображен на бумажных салфетках, на картонных подставках под кружки пива, на настенных рисунках. Добродушная улыбка, не сходящая с розовощекого лица бравого солдата, невольно вызывает у вас ответную.
У буфетчика за стойкой точь-в-точь такие же усы, такая же черная, расшитая золотом камилавка на голове, такая же длинная трубка в зубах, какие были у Паливца. Ведь Гашек не придумал трактирщика, а написал его с натуры. В послесловии к первой части Швейка автор рассказал, что, «прочитав о себе в моей книжке, он (Паливец. — А. Д.) навестил меня и потом купил больше двадцати экземпляров первого выпуска, раздал их всем своим знакомым и таким образом содействовал распространению этой книги.
Ему доставило огромное удовольствие все, что я о нем написал, выставив его как всем известного грубияна.
«Меня уже никто не переделает, — сказал он Гашеку. — Я всю жизнь выражался грубо и говорил то, что думал, да и впредь так буду говорить. Я и не подумаю затыкать себе глотку из-за какого-то осла. Нынче я стал знаменитым».
Нынешний буфетчик за стойкой лишь внешне похож на бывшего трактирщика. Но он вежлив, приветлив. И речь его не изобилует грубыми выражениями, как у Паливца.
Ресторан «У калиха», пожалуй, единственное место, где администрация старается сохранить все, как было при покойном императоре: из старинного музыкального ящика разносятся по залу хрипящие звуки бравурных австрийских маршей времен Франца-Иосифа; между столиками снуют официанты в потертых мундирах с ярко-зелеными выпушками; точь-в-точь в таких, какие носили солдаты 91-го полка, в котором, как известно, служили и Гашек, и его детище Швейк. На подносах — фирменные блюда: жаркое «Секрет Швейка», «Мясо на вертеле по рецепту трактирщика Паливца», «Антрекот пани Мюллер» — той самой, что после выстрела в Сараево, гарцуя, везла Йозефа Швейка в инвалидной коляске на войну, а тот, размахивая костылями, вопил во всю глотку: «На Белград! На Белград!»
Среди украшавших стены портретов героев романа выделяется Франц-Иосиф, засиженный мухами. Смотришь на него, и сразу возникает перед тобой образ Петишки — незадачливого продавца портрета императора, засиженного уже не мухами, а курами и котом.
И старинные австрийские марши, и «попугайские» мундиры официантов и названия фирменных блюд, и портрет императора — все это дало повод одному заокеанскому журналисту сделать скороспешный вывод: в новой Чехословакии еще сильны монархические настроения — народ, мол, почитает Франца-Иосифа. Видать, заморский турист напрочь лишен чувства юмора.
Есть и другие отзывы, здравые, сердечные. Ими заполнено несколько толстых журналов в кожаных переплетах.
«Не побывать хотя бы раз в Праге — невозможно. А быть в Праге и не посетить ресторан «У калиха» — немыслимо» — так написали сибиряки.
А москвичи добавили: «Хорошо, что есть Швейк, что есть Гашек, хорошо, что есть смех — большое богатство и лекарство в жизни».
Многие тысячи километров преодолели владивостокские туристы, чтобы, побывав «У калиха», сказать: «Здравствуй, милый Швейк! Очень рады повидаться с тобой. Мы убеждены, что и в 2000 году, и в 3000 году здесь, у тебя в социалистической Чехословакии, всегда будет весело а приятно».
«В нашем длительном космическом полете мы никогда не теряли оптимизма, как никогда не терял его замечательный герой Ярослава Гашека — веселый, добрый, жизнерадостный Йозеф Швейк.
До следующей встречи в шесть часов... Летчики-космонавты Губарев, Романенко».
Под этими словами мог бы обеими руками подписаться и земляк Ярослава Гашека летчик-космонавт Владимир Ремек. Поднимаясь в составе международного экипажа в космос, он захватил с собой, как талисман, фигурку бравого солдата Швейка.
Но спустимся снова на землю, войдем в ресторан «У ка- лиха». В хоре голосов слышна чешская, русская, французская, английская, испанская речь. И на всех языках звучат дорогие мне имена Гашека и Швейка. Автор и его герой — неразделимы, связаны в разговорах воедино.
Тем же курсом, с теми же именами на устах идем и мы: ленинградский писатель Георгий Шубин — автор романа «Красный Ярда», уже известный читателю Зденек Горже- ни и я. Ведем беседу о поисках, находках и потерях.
Позже во всесоюзном журнале «Вопросы литературы»7 Г. Шубин вспоминал:
«Мне никогда не забыть вечера, проведенного в обществе неутомимого журналиста-фучиковца, заместителя главного редактора газеты «Руде право» З. Горжени и советского писателя А. Дунаевского. До поздней ночи мы говорили только о Гашеке, общем герое наших книг, ибо каждый из нас так или иначе шел по его следам».
Не забыть и мне этого теплого июльского вечера в Праге.
Примечания
1. После победы трудящихся Чехословакии над реакцией в феврале 1948 года коммунист Вацлав Вацек был избран приматором Праги.
2. Ныне Хельсинки.
3. Карел Крамарж — чешский капиталист, лидер крайне правой национал-демократической партии и премьер-министр первого буржуазного правительства Чехословакии.
4. В фельетоне «Генуэзская конференция и «Народни листы» писатель показал, как клеветники сами себя высекли: в том же номере этой газеты, сообщая о расстреле великого русского писателя, редакция поместила большое объявление о массовом издании в Праге собрания сочинений Льва Николаевича Толстого с данными из его биографии, в которой сказано, что великий русский писатель умер в 1910 году.
5. Тонкин — бывший протекторат Франции, расположен в северо-восточной части Индокитайского полуострова. После второй мировой войны вошел в состав Демократической Республики Вьетнам.
6. Литература мировой революции, 1932, № 6.
7. Вопросы литературы, 1981, №11. Номер полностью посвящен литературе Чехословацкой Социалистической Республики.
