Один из лучших

Части победоносной Красной Армии стремительно продвигались вперед, отбрасывая все дальше на восток полчища адмирала Колчака. 24 июля советские войска вошли в Челябинск. Наступление развивалось.
Гашек, внимательно следящий за событиями, немедленно налаживает связь с военнопленными, находившимися в Челябинске. От них узнает много важного и тревожного. И тут же, по поручению Уфимского комитета партии иностранных коммунистов, обращается в Политотдел Пятой армии с просьбой в самом срочном порядке командировать трех товарищей в Челябинск для работы среди бывших военнопленных из Германии, Венгрии, Австрии и других стран.
«Нужно действовать очень быстро, — : пишет он, — так как в Челябинске находится, по данным сведениям, какая-то группа социал-соглашателей из иностранцев.
Комитет просит вышеуказанным товарищам дать полномочия, так как они являются представителями нашей организации при Политотделе 5. Комитет просит также предоставить им право с согласия Особого отдела организовать в Челябинске секретаре отделение при Комитете партии для розыска шпионов из чешско-словацкого корпуса, которые в одежде военнопленных продвигаются в глубь территории республики».
Вскоре в Уфу пришел приказ: Политотделу Пятой армии и всем его организациям перебазироваться в Челябинск.
Наступило 13 августа. В этот день в последний раз в Уфе вышла газета «Красный стрелок» (№ 92). Все оборудование типографии и редакции погрузили в вагоны. Вместе со всеми в теплушках разместились и Гашек с Шурой.
Эшелон двигался медленно, еще не везде железнодорожное полотно было исправлено. Но работа не прекращалась ни на один день. Каждая стоянка использовалась для того, чтобы набрать тексты листовок или Отпечатать их. Они были обращены к солдатам белой армии с призывом переходить на сторону советских войск, прекратить бессмысленное братоубийство.
Гашек в это время много писал листовок с обращениями к белоче- хам. Он звал их «защищать с оружием в руках революцию пролетариата и помогать Советской России отбить атаки иностранных империалистов, царских генералов и офицеров во главе с Колчаком до полной победы всемирной революции».
А в перерывах между работой Ярослав частенько собирал вокруг, себя рабочих и под стук колес рассказывал о своих прежних похождениях. Анекдоты, веселые истории сыпались как из рога изобилия.
Все ближе и ближе становились друг другу заведующий типографией и молодой наборщик Степан Ганцеров, которого за злой язычок Гашек прозвал «Перцем».
— Слушай, Степан, — обратился как-то Ярослав к приятелю, — помог бы...
— В чем?
— Часто и много приходится выступать с докладами, лекциями. А вот чтобы без ошибок по-русски — не всегда получается.
— А я при чем тут? Я не виноват.
— Подожди, Перец. Ты вот что: начни-ка следить за мной. Как я ошибусь, невзирая ни на что, останавливай и поправляй. Согласен?
— Невзирая ни на что? — переспросил Степан.
— Да.
— Ладно. Согласен. Только ведь тошно станет.
— Выдержу.
Первое время «учеба» не клеилась.
— Ты мне больше дерзишь, чем учишь, — не раз говорил Гашек.
— Иначе не получается.
Однажды Гашек приказывает красноармейцу:
— Соловьев, возьми двое котелков и принеси кипьятку.
А Степан тут как тут:
— Разрешите доложить?
— Говори, — насторожился Ярослав.
— Что там двое котелков! Прикажите принести лучше двое ведров, и кипьятку тогда больше будет. И сами напьемся, и пол вымоем, — выпаливает Ганцеров, вытянувшись в струнку.
— Постой, постой. Почему двое ведров? Два ведра.
— Там, где есть двое котелков, обязательно должно быть двое ведров, — отвечает, не моргнув глазом, Степан.
— Та-ак, та-ак... — задумчиво тянет Гашек. И вдруг, поняв наконец издевку, выпаливает: — А ну, кру-гом! Направление на выход, шагом ма-арш!
И Перец исчезает из вагона.
Однако польза от замечаний была большая, и потому Ярослав не обижался на шутливые издевки друга.
Ехали больше недели. Через несколько дней после прибытия в Челябинск, 23 августа, вышел очередной, 93-й номер «Красного стрелка». Но Гашека в типографии уже не было: его перевели в Политотдел и поручили организовать отделение для иностранцев при партийной школе, где вводились лекции на немецком, венгерском, чешском, словацком и русском языках. А вскоре, 5 сентября, он был назначен начальником иностранной секции Политотдела.
Как и прежде, Гашека трудно поймать в кабинете. Только разве с утра, когда принимает посетителей, снабжает их брошюрами, листовками, плакатами, воззваниями. А днем, до поздней ночи, он в лагерях для бывших военнопленных, ведет дружеские беседы с иностранцами, разъясняет смысл революции, стремится как можно больше людей привлечь на сторону Советской власти, включить их в активную борьбу.
Трудно это, очень трудно. Немало среди военнопленных враждебно настроенных, колеблющихся. Ведь контрреволюционные пропагандисты убеждали их, что большевики расстреляют всех и сразу же. Конечно, много и сочувствующих, готовых встать на защиту Октября, но те не знают, как это лучше сделать. На них-то и опирается Гашек со своими сотрудниками, их и привлекает прежде всего к активной деятельности. За коровий срок, удалось завербовать более 700 добровольцев, сформировать интернациональный отряд при^ управлении комендатуры Челябинска, батальон при 35-й отдельной бригаде.
Буквально в первые же дни пребывания в городе состоялся митинг, в котором участвовало 600 военнопленных чехов, словаков, венгров, румын, немцев, поляков. Они приняли резолюцию, которая была потом опубликована в сотом номере «Красного стрелка». «Поражение Российской революции, — записано в ней, — было бы сильнейшим ударом для дела мировой революции и отдалило бы час освобождения трудящихся от их цепей». Все участники решили «с оружием в руках защищать форпост мировой революции — Российскую Советскую Социалистическую Республику, уверенные в том, что таким путем они лучше всего помогут своим братьям, борющимся на Западе против кровавой диктатуры буржуазии».

Прекрасное знание многих иностранных языков помогало Гашеку быстро завязывать контакты с военнопленными. С одними он говорил по-немецки, с другими — по-венгерски, с третьими… Недаром же в Политотделе его называли «многоязычным комиссаром». На многолюдном интернациональном митинге в Центральном красноармейском клубе, где собралось более тысячи человек, Гашек выступал по-сербски.
А ведь всего несколько лет назад на вопрос австрийских военных властей, какими языками владеете, он скрыл истинное положение и ответил: «Только чешским».
Плодотворны были итоги сделанного в Челябинске под руководством Гашека. Широко распространялись газеты на различных языках, листовки, воззвания. В интернациональных частях созданы партийные ячейки. Не забывал Ярослав и о помощи народному хозяйству. «Кроме чисто политической работы, — писал он в отчете, — секция имела в виду и экономическую политику российской республики и организовала для работы на фабрики и заводы 468 специалистов из иностранцев».
Не забывает он и о журналистике. Хоть мало, очень мало остается теперь времени на статьи, все же продолжает выступать в газете, правда, не так часто, как прежде. В «Красном стрелке» опубликованы два его интересных обзора зарубежной прессы. Один — «Англо-французы в Сибири» — посвящен тому, что и как пишут о жизни в новой России. На конкретных примерах Гашек убедительно показывает, сколь лжива и антинародна позиция «свободной печати», как беспомощна она в своих притязаниях на «мудрые» советы и консультации. Почему же это происходит? Кто мешает возврату к прежнему строю? — задает вопросы и отвечает: «Русский рабочий и крестьянин, который хватает режиссеров из империалистического театра за руки и отбирает у них колчаковскую Сибирь и другие декорации и бутафорию черносотенной „Святой Руси”».
Приводя сообщения из газет о мнимых победах контрреволюционеров, которые якобы заняли и Москву, и Петроград, Ярослав зло высмеивает буржуазных писак: «Все эти английские и французские газеты врут не хуже белогвардейских».
В другом обзоре — «Вопль из Японии», опять-таки используя высказывания из иностранной печати, остро разоблачает грызню империалистов между собой, их разбойничьи повадки.
Широко отмечали в Челябинске вторую годовщину Великого Октября. А спустя неделю пришло радостное сообщение: 14 ноября пала «столица Колчака» — Омск. В тот же день весь Политотдел был снова на колесах. Пункт назначения — Омск.
На этот раз в пути быть пришлось еще больше: почти три недели. Собственно, больше стояли, чем ехали: все дороги были забиты.
Гашек не забывал типографских друзей, частенько забегал к ним в теплушку.
— Ну, как, ребята, не замерзли?
— Нет, — отвечали в один голос. — Только когда же до Омска-то доберемся? Пешком, наверное, быстрее бы дошли.
— Насчет пешком, — не знаю, а вот скоро ли... тоже не знаю, — отшучивался Гашек. — Кстати, я лично там должен был быть еще летом прошлого года.
— Как так? Ведь там же белочехи.
— Вот-вот. Они-то и хотели меня очень видеть. Даже приказ издали: всем, кто где-нибудь и когда-нибудь увидит меня, сразу доставить в полевой суд. Об этом и в чешских газетах писали.
— За что?
— За многократную государственную измену чехословацкому народу.
— Так это ж они изменники.
— У них на этот счет свое мнение, — шутит Гашек. — Доктор Эйзенбергер, председатель суда, никак, видно, не может простить, что я высмеял его в одной статье, напечатанной в марте прошлого года.
И снова следуют анекдоты, веселые истории, воспоминания...
Лишь в начале декабря прибыли в Омск. И тут случилась беда: в течение двух дней тиф свалил девять типографских рабочих. Четверых, в том числе, начальника типографии В. Михайлова, положили в госпиталь, остальных девать было просто некуда. Все больницы, школы забиты ранеными, обмороженными, тифозными. На полу, в коридорах, порой по два человека на одной койке...
«Что делать? — мучился Степан Ганцеров. — Погибнут ребята».
Он бросился разыскивать Гашека.
Когда тот узнал о случившемся, сразу же оставил свои дела и вместе с другом направился в гостиницу «Россия».
— Жди меня здесь, — сказал Степану, а сам вошел в кабинет к коменданту гостиницы.
Спустя немного времени он вышел оттуда сияющий.
— Два изолированных номера получил. Давай, Степа, сюда своих ребят. А я побегу. Дела ждут.
Немного дней пробыл Гашек в Омске, а память о себе оставил. В архивах хранится записка, посланная им 6 декабря в театральную секцию губернского отдела народного образования: «Ввиду необходимости учреждения интернационального театра для 30. 000 иностранцев в гор. Омске... секция Политотдела 5-й армии просит оказать всяческое содействие тов. Мадьяру Эрвину, организатору интернационального театра.
Секция еще раз подчеркивает необходимость такой сцены для политического воспитания иностранцев и надеется вполне, что тов. Мадьяру Эрвину будет театральной секцией дано помещение... Заведующий секцией Гашек».
Все, буквально все самые разнообразные формы идеологического воспитания стремился использовать Гашек. И это ему, как видим, удавалось.
В Новониколаевске (ныне Новосибирск), куда переехал Политотдел, Гашека ждало тяжкое испытание: как и многих других, его свалил тиф. Шура неотступно дежурила около мужа. В любую минуту, утром, днем или ночью, открывал больной глаза, — а она здесь и ждет, что скажет, что попросит. Выходила Шура Ярослава, буквально на руках выносила.
— Мне повезло, — говорил потом друзьям Гашек. — Когда бы случай представился на том свете побывать. А вот получилось. Правда, дальше златых врат не пустили. Не удостоился.
— И очень хорошо. Век бы не удостаивался, — отмахнулась от его шуток Шура.
— Ты виновница, — агрессивно наступал он. — Ты. Никогда не забуду этого. Никогда. Запомни.
— Помню, помню, — улыбалась добродушно Шура.
И действительно, Гашек на всю жизнь сохранил благодарность Шуре за то, что она своим сердечным отношением вырвала его из лап смерти.
Недолго пришлось быть в Новониколаевске. Советская Армия стремительно гнала врага на восток, в самую сердцевину Сибири. И вот политотдел опять двинулся в путь, теперь уже по направлению к Красноярску.
На этот раз остановка была длительной: почти четыре месяца. С первого дня Гашек налаживает теснейшую связь с местными партийными и советскими органами, и не только в этом городе, но и в Иркутске, Канске (ныне Куйбышев Новосибирской области), Ачинске. Главное, конечно, развертывается работа среди бывших иностранных военнопленных. В марте, например, было обследовано политическое положение в лагерях военнопленных, где создалась очень тревожная обстановка. «Офицерство из бывших военнопленных, — писал Гашек в отчете, — относится к пропаганде враждебно, в городе находится 3000 офицеров (немцев и мадьяр), которые ведут антисоветскую и антикоммунистическую пропаганду...» Они даже распространяли свою газету, печатавшуюся на копирографе. Разумеется, редакцию арестовали, а вместе с ними и двоих агентов — провокаторов из шведского Красного Креста.
Но этими мерами не ограничились. Почти ежедневно проводились лекции, митинги-концерты, спектакли, беседы на венгерском, немецком, чешском и других языках. Они посвящались важнейшим политическим темам и событиям: о мировом коммунистическом движении, о программе РКП (б), о международном положении и т. д.
Широкое развитие получила печатная пропаганда. Под руководством Гашека издавались газеты, бюллетени, воззвания и брошюры более чем на десяти языках, в том числе газеты «Рогам-Штурм» и «Интернационал» — на немецком и венгерском, «Глас коммуниста» — на польском, на гектографе ежедневно размножался информационный листок «Сибиряк» и другие. Программа РКП (б) была выпущена на венгерском языке, а Устав партии — на корейском.
Интенсивная работа шла не только среди, военнопленных. Гашек отлично понимал, что следует вести пропаганду и по ту сторону фронта. В чехословацкий корпус, польскую бригаду, сербские и румынские полки шли агитаторы-коммунисты, несли обманутым солдатам правду о революции, вели там трудную, опасную для жизни работу.
Этого мало. Гашек посылает в центр требование прислать агитаторов, владеющих корейским, японским и китайским языками.
Отправляя агитаторов в белогвардейский тыл, Ярослав никогда не забывал напомнить им, что они должны как можно глубже, детальней выяснять настроение солдат.
— Это нам очень важно знать. Тогда наша пропаганда станет еще результативней.
О том, что в Политотделе хорошо знали, чем живут легионеры, что их волнует, есть много фактов, документов. Вот хотя бы интервью, которое дал Гашек корреспонденту «Красноярского рабочего». Здесь он подробно рассказывает о количестве иностранцев в России, о работе, которая проводится с ними. Особо останавливается он на том, как относятся к бывшим военнопленным их правительства. Многие стремятся не допустить возвращения на родину, «так как все они заражены коммунизмом», а тех, кто пробирается в Германию, Австро-Венгрию, расстреливают на границах. Правительство Чехословакии «препятствует возвращению не только военнопленных, но и своих войск, оперировавших в России, видя в них «красную угрозу».
«Последние данные, полученные т. Гашеком от перебежчиков и отставших, — продолжает корреспондент, — свидетельствуют о том, что настроение в чешских войсках «самое скверное». Уже давно замечавшееся охлаждение к союзникам в данное время перешло в ненависть. Они поняли обман Антанты, увидели, что были слепым орудием в ее руках„ осознали, что она создала из них свой жандармский корпус.
То же самое можно сказать о польских легионерах, хотя среди них много контрреволюционеров. Что касается сербов, то у них сильное революционное брожение, недавно они убили начальника своей конницы полковника Павловича. О румынах и говорить нечего — каждый приказ об их боевом выступлении оканчивается убийством офицеров».
И еще одна очень важная особенность. Секция, руководимая Гашеком, постоянно искала новые формы общения с иностранцами.
В мае, например, были упразднены лагеря бывших военнопленных. Секция немедленно начала разъяснять экономическую политику Советской России, задачи борьбы с хозяйственной разрухой. Тогда же она помогла местным органам направить всех трудоспособных на работу, специалистов откомандировать на различные предприятия в Омск, на Урал, в Екатеринбург и Москву. В отделе социального обеспечения с ее помощью были поставлены на учет все инвалиды.
Неоценимую роль в политической работе среди иностранцев сыграли тезисы, изданные отдельной брошюрой. Они назывались «К ближайшей политической работе среди интернационалистов в Советской Сибири». В их разработке принимал непосредственное участие и Гашек. От имени Реввоенсовета и Политотдела Пятой армии, а также Енисейского губкома РКП (б) этот документ широко распространялся среди политработников «к сведению и руководству», как говорилось в брошюре.
И, конечно, Гашек, как всегда, среди тех, кто наиболее активно выступает перед людьми.

...Шел вечер в Первом советском театре, посвященный дню помощи больным и раненым красноармейцам. Выступало много ораторов.
— От имени революционных чехов слово предоставляется товарищу Гашеку.
— Я призываю оказать помощь больным и раненым, — взволнованно говорил Ярослав, — не с чувством какой-то благотворительности. Нет, у нас должно быть особое чувство благодарности, долга граждан Советского государства. Один военный авторитет сказал, что на войне не должно быть тыла. Не забывайте об этом. Помогая фронту, вы принимаете живое участие в боевых действиях против врага.
Много, очень много работы было у Гашека. А он, точно боясь упустить еще что-то важное, интересное, брал на себя новые и новые дела. В начале апреля его избрали председателем районного комитета РКП (б) штаба Пятой армии.
На этом посту, как и всегда, проявляет себя инициативным, энергичным коммунистом. Но ему все кажется мало.
...В один из мартовских вечеров в зале городского театра собралось множество людей самых разных национальностей. Они пришли сюда, чтобы отметить годовщину провозглашения Венгерской Советской республики. Закончились речи, отгремели аплодисменты. Раскрылся занавес — и зрители перенеслись в далекую от Сибири Венгрию. До чего же близко и понятно то, что происходило на сцене!
Бывший военнопленный венгр Лайош, тупой и отсталый, так ничему и не научившийся в Советской России, ничего не понявший, возвращается домой, в Будапешт. Одна мечта, одна надежда: зажить в кругу семьи спокойной, сытой жизнью, расширить торговлю в своей бакалейной лавке. Но буржуазная Венгрия подготовила ему иное: жена расстреляна, дети умерли от голода, а лавка разгромлена.
Кажется, все кончено, нет жизни дальше. Вскоре Лайош встречается со своим родным братом — рабочим Ференцем. Не узнать его теперь, совершенно изменился за годы разлуки. Теперь он — сознательный революционер, коммунист-подпольщик, ведет трудную борьбу за власть пролетариата. Вот Лайошу и встать бы рядом с ним, а он не сделал этого.
Спектакль заканчивался трагически. Полиция арестовала Ференца. А вместе с ним и Лайоша.
— За что? — спрашивает он.
— Не рассуждать, — обрывают его. — Сразу видно, из зараженной большевизмом России вернулся.
Измученный, подавленный всем происшедшим, Лайош в порыве гнева убивает старого буржуя, оскорбившего его.
Зрители, взволнованно аплодировавшие венгерским артистам, хорошо понимали, что речь шла не только о Венгрии, а о любой буржуазной стране. «Это может случиться с каждым, кто захочет спрятаться в своей скорлупе», — утверждал спектакль. Постановка звала бывших военнопленных иностранцев, сидевших в зале, к борьбе, к активному действию.
Автором пьесы был Ярослав Гашек.
Он умел найти время на драматургию, на любимое им театральное искусство и, конечно, оставался верен журналистике. Живым, достоверным встает со страниц фельетона «Жертва немецкой контрреволюции в Сибири» его «герой».

...Немецкий майор Лаузитц, мужественный и неутомимый спекулянт, находясь в лагере военнопленных, мечтал о восстановлении Германии и Австрии. И не только мечтал, а даже готовился к этому историческому моменту, записывая в дневник свои наблюдения за инакомыслящими...
Жилось ему вольготно. Даже имел денщика. Однако настроение солдат, их поведение ему явно не нравилось: «Порядочность и лояльность становятся все хуже и хуже», — размышляет он. И тут же берет на заметку тех, кто вступил в 1-ю интернациональную бригаду.
«Сегодня слышал, — записывает майор в дневник, — как Карл Проссек (Вена, Мариахильферштрассе, 12, 21 полк) сказал Яношу Кочи (8-й полк, Шопронь, пивовар): «Мы рабочие, и никакая сила не сможет остановить эту революцию, если все будем заодно. Лишь пролетарская коммунистическая революция в состоянии помочь нам, рабочим. Поэтому мы должны не околачиваться в лагере, а вместе работать для революции».
И далее майор раздраженно добавляет: «Здесь много таких негодяев». А несколько позднее: «На виселицы красных дьяволов!».
А какое волнение охватывает его, когда узнает, что «в Германии совершен монархический переворот»! Захлебываясь от восторга, майор только и восклицает: «Да здравствует кайзер Вильгельм! Да здравствует кайзер Карл!.. Началось! Сохрани нам, господи, императоров и нашу землю! Ура!»
Но... на самом деле оказалось все не так, как рисовалось Лаузитцу. «В рабочих кварталах Берлина гремело могучее «Да здравствует большевизм!». Рабочие со штыками изгнали новую монархию из Берлина, и Германия оказалась накануне пролетарской революции».
Страшно это огорчило майора. Он мучительно раздумывал: как быть дальше? А вечером пришел из города с двумя банками желтой и черной масляной краски и кистями.
— Я им покажу, — сказал он, и в голосе послышались властные нотки. — Австрию мы должны заново покрасить!
Друзья поняли все: они уложили его в постель, приложили к голове холодный компресс. Он притих, успокоился.
И, как всегда, у Гашека остроумная, оригинальная и смешная концовка.
Ночью, когда все уснули, майор исчез, прихватив с собой краски и кисти.
«В четвертом часу утра патруль интернационального отделения задержал в городе голого мужчину, разукрашенного черной и желтой краской. Он орал песню, славящую покойную австро-венгерскую монархию.
Несчастным черно-желтым певцом был господин майор фон Лаузитц».

Немного позднее Ярослав выступает со статьей «Чешский вопрос», где дает глубокий анализ положения чехословацких войск в России. Бешеная агитация против Советской власти среди чешских солдат, пишет он, потерпела поражение. «Судно чешской контрреволюции село на мель... Обманутые союзниками... они очутились в огненном кольце революционного пожара. Напрасно французский генерал Жанен грозил им, что в случае их отказа идти на фронт против большевиков Франция не даст больше ни франка Чехословацкой республике.
Солдаты встретили офицеров, которые делали им это любезное предложение, лозунгом «добот», что в переводе значит «наплевать».
С радостью и гордостью рассказывает Гашек о «сдвиге солдатских масс влево», о классовой солидарности и братской дружбе между пролетариями Чехословакии и советскими рабочими и крестьянами.
О чем бы ни писал, что бы ни делал, Гашек ни на минуту не забывал о своей родине. Особенно часто стал говорить о ней в Красноярске. Бывало, придет домой уставший, измученный, набьет свою длинную трубку и запоет чешскую народную песню или вспоминает о своей любимой Праге, ее Градчанах, узких средневековых улочках... Много в такие моменты можно было услышать интересного о его прошлой жизни, забавных историй, сногсшибательных приключений.
Друзья частенько подтрунивали над его «штатской» выправкой, над тем, что он никак не мог приучиться застегивать шинель на все пуговицы и потому порой получал замечания по этому поводу.
— У меня нет времени следить за тем, как я выгляжу, — отшучивался Ярослав. — У вас одна родина, а у меня две. Я все время думаю, что будет с моей Чехословакией.

Богата была событиями и делами жизнь Гашека в Красноярске. Но памятным для него этот город остался и еще одним, сугубо личным обстоятельством.
На вопросы многих анкет приходилось отвечать Ярославу в годы пребывания в России. Но эта была совсем необычной. Да и отвечать на нее пришлось не одному...
Первый вопрос: «Имена, фамилии и род занятий жениха и невесты».
«Ярослав Романович Гашек. Начальник Интернационального отделения Политотдела 5-й армии».
А рядом: «Александра Гавриловна Львова, печатница типографии „Красный стрелок"».
«Местожительство жениха и невесты».
«Красноярск, Лубянский пер., д. № 10».
«Год, месяц и число рождения жениха и невесты».
«1883 г. 30 апреля».
«1894 г.»
«Семейное положение жениха и невесты (холосты, вдовы, разведены)».
«Холост».
«Девица».
«Фамилия, которой брачующиеся желают именоваться».
«Гашек — Львова».
А внизу: «Заявляем о добровольном вступлении в брак». И подписи.
Это происходило 15 мая 1920 года во Втором отделе записей актов гражданского состояния.
Стояла самая середина весны!
Много пришло гостей на свадьбу. Немало и подарков получили молодожены. Шумно, весело отпраздновали знаменательное событие. Русские, чешские народные песни сменяли одна другую. То и дело хозяева, гости лихо пускались в пляс. И все это было окрашено неподдельным ликованием, радостью за Ярослава, которого всегда окружали большие, искренние друзья.
— Я хочу открыть тебе одну очень страшную тайну, — говорил как- то вскоре после свадьбы Ярослав Шуре.
— Не пугай, пожалуйста.
— Я серьезно. И об этом никто не должен знать. Понимаешь, никто.
Гашек сделал паузу и потом, тихо, но четко выговаривая слова, произнес:
— В Праге меня ждет одна пара.
— Какая пара? — испуганно проговорила Шура. — Ты прежде не говорил об этом.
— А теперь Скажу. Только ни-ко-му.
И снова после паузы в том же тоне:
— Меня ждет костюмная пара. А здесь, со мной, жилетка. Вот и жду того момента, когда наконец смогу эту тройку натянуть на себя.
— При чем же здесь тайна?
— А если узнают, о чем мечтаю? Скандал, — улыбнулся Гашек.
Шура рассмеялась:
— Фу-у, туману сколько напустил.
— Право, это будет исторический момент. Натяну костюм — и начнется штатская жизнь. И ты первая увидишь меня в этом облачении. Скорей бы. Мы пойдем по улицам Праги рано-рано. Придем на Карлов мост. Потом поднимемся на Петршин. С ее вершины видна вся Злата Прага. Знаешь, Петршин — это место первых свиданий всех пражан. И мы с тобой там повстречаемся. Помолчим на виду у всей красавицы Праги.
Потом пойдем по улицам, нам будут встречаться старые друзья, знакомые. Много. И я буду знакомить с тобой так: «Перед вами собственной персоной княгиня Львова».
— Будет тебе, — запротестовала Шура, — Что еще выдумал!
— Ты слушай дальше. «Княгиня Львова, из старинной русской семьи князей Львовых...»
— Я рассержусь наконец, — сердито проговорила Шура.
Но Ярослава уже трудно было остановить. Он фантазировал:
— Все это скажу громко, а затем таинственно, на ухо: «И еще племянница бывшего премьер-министра Временного правительства Львова». Представляешь, какой эффект?
— Зачем? — недоумевала Шура.
— Чтоб полопались от зависти. Вот вой поднимут... И вообще, наша жизнь в Праге не будет спокойной. Ого, столько глупостей начнут писать, говорить, кричать... Успевай только отбиваться.
— Тогда, может, не стоит пока туда ехать? — тихо сказала Шура.
— Я готов ко всему. Только бы здесь отпустили. Хочется поработать для революции дома. Мы будем с тобой много ездить. Я покажу тебе самые красивые места. Мне так хочется, чтобы ты полюбила мою родину, как я Россию... Сердцем.
Иркутск был для Гашека последним городом в России...

Кажется, не было ни одного дня, ни одного часа, когда бы Ярослав бездействовал, сидел сложа руки. Невозможно его представить таким. То он выступает на интернациональном митинге по случаю выборов в городской Совет рабочих и красноармейских депутатов или приветствует от имени чехословацкой секции РКП (б) III губернскую партийную конференцию, то едет в район к крестьянам... Только что его видели в губернском комитете партии, где обсуждались вопросы улучшения политической работы среди населения, а он уже в пути: едет к шахтерам Черемховских копей или в бурятские степи.
В нем будто уживалось несколько человек, таких разных, непохожих друг на друга. Вот он на партийном собрании делает доклад о решениях IX съезда РКП (б). Особо останавливается на вопросах укрепления единоначалия, дисциплины, предлагает шире использовать некоторые части Красной Армии в области хозяйственного строительства, смело отстаивает принципиальные позиции партии. Когда некоторые участники собрания начали заниматься критиканством, попытались поставить под сомнение правильность решений съезда, Гашек категорически осудил эти заявления:
— Постановления съезда мы, коммунисты, должны принять к неукоснительному исполнению.
А вечером в городском клубе — он уже артист.
На сцене эсер, который борется с самим собой: он обещал отдать землю крестьянам, и в то же время ох как не хочется, чтобы они ее получили. Оглушительный хохот и буря рукоплесканий были заслуженной наградой исполнителю.
Высоко вырос авторитет Гашека. Его политическая зрелость, принципиальность, непримиримость к недостаткам вызывали глубокое уважение у всех, кто знал его. И потому ни для кого не была неожиданностью новая должность Гашека.
Сосредоточенно слушал Ярослав начальника организационной части Политотдела Андрея Кучкина. Тот подробно рассказывал о делах, знакомил с инструкциями, показывал деловые бумаги.
А в заключение Гашек написал: «Начальнику Поарма 5. Рапорт. Доношу, что дела и обязанности Начоргчасти Поарма 5 от тов. Кучкина принял 13 сентября 1920 г.»
Гашек с увлечением берется за новые дела.

Борьба с хозяйственной разрухой на территории Восточной Сибири, спекуляцией, проведение уборки урожая и продразверстки, разоблачение контрреволюционной деятельности классовых врагов, пресечение бандитизма, работа среди сельского населения... Разве можно перечислить все вопросы, которыми пришлось заниматься Гашеку! И это кроме непосредственной работы в воинских подразделениях.
Гашек пристально изучает опыт партийного и советского строительства, положение дел на промышленных предприятиях, в деревне. Он той дело обращается в губком партии, в совнархоз, другие организации с просьбами кому-то помочь, кого-то наказать, на что-то обратить внимание.
Радуется Ярослав, что в «Неделе крестьянина» активно участвуют воины, что партийная ячейка Илирской волости Тулунского уезда раскрыла злоупотребления работников кооперации и крестьяне остались довольны этим, выразили готовность выполнить как можно скорее продразверстку...
От имени Политотдела он обращается в Лиственичный волостной ревком с просьбой оказать помощь «семействам, пострадавшим от контрреволюции», просит губком РКП (б) послать в Нижне-Илимск агитатора, который бы помог в проведении выборов в Советы, и инструктора-женщину для участия в уездной конференции крестьянок. А в губсовнархоз сообщает о фактах неправильного отношения к рабочим со стороны инженеров и техников на Николаевском металлургическом заводе.
Тревожит его положение в Братской волости, где плохо выполняется продразверстка, в Коноваловской волости Балаганского уезда, в которой «культурно-просветительная работа за недостатком культработников ведется слабо». Резко ставит вопрос о «пресечении в корне спекуляции служащими парохода „Спартак”».
Но особенно нетерпим в отношении саботажников, скрытых врагов Советской власти. В записке в губком партии, губвоенкомат и губчека отмечает засоренность аппарата Балаганского уездного военкомата, в котором на службе находится 36 бывших колчаковских офицеров. Кроме того, обращает внимание соответствующих органов на то, что заведующим регистрацией военнопленных Иркутского отдела управления по эвакуации населения является бывший австрийский офицер, аристократ из Галиции, человек, не внушающий политического доверия и злоупотребляющий служебным положением...
Как-то в отделе стало известно, что в некоторых волостях скрываются дезертиры, белогвардейцы, которые ведут усиленную агитацию против Советской власти, распускают панические слухи. И Гашек немедленно сообщает об этих фактах в особый отдел губчека, просит принять самые срочные меры.
— Что ты, Ярослав, так увлекся этими делами, — спрашивают друзья, — уж не собираешься ли написать что-нибудь об этом фундаментальное?
— Там, — он многозначительно кивает куда-то в сторону, — все пригодится. Очень хочется поработать для революции дома.
Неспроста отвечал так Ярослав. Еще в начале сентября в Иркутский губком партии поступила телеграмма из ЦК РКП (б): «Предлагаем оказать содействие Чехословбюро отправке чехословацких коммунистов для партийной работы в Чехословакию, где теперь политическая амнистия».
Как радовался Гашек этому, сколько самых необыкновенных планов рождалось в его голове! В местных партийных организациях не хотели расставаться с таким энергичным и очень нужным работником. Да и друзья не советовали.
— Как думаешь, стоит ехать? — спрашивал Ярослав у Эрнеста Кольмана.¹
— Не стоит, — отвечал тот. — Пока не стоит. Здесь ты больше пользы принесешь. А там пойдут опять дружки-приятели, прежняя богемная жизнь...
И Гашек как будто соглашался. А потом новые раздумья, новые сомнения... И главное — тоска по родине, какая-то особенно теперь острая, захватывающая, не дающая покоя.

День 17 сентября был, как и обычно, заполнен делами до отказа.
С утра работа над сводкой за прошедший день, составление отчетов, других документов. Он сообщает, например, в губернский совнархоз о том, что в 16 верстах от Усть-Кутского государственного солеваренного завода, вверх по Лене, расхищается соляной источник. Там бесконтрольно, кому только ни вздумается, варят соль сотнями пудов. Создаются громадные запасы, процветает спекуляция.
В губком РКП (б) Гашек докладывает о том, что в Подкаменной волости Киренского уезда «разверстка скота проводится спокойно и правильно». Был там, правда, небольшой конфликт, когда крестьяне выразили недовольство, но теперь все успокоились. Оказывается, не жители виноваты, а агенты уездных продовольственных органов. Они прибыли туда и не поставили в известность местные ревкомы, начали производить разверстку самостоятельно, не считаясь с местными условиями жизни...
Раздается стук в дверь.
— Доставлены три арестованных. Чехи. Разрешите ввести, — доложил красноармеец.
— Давайте, — говорит Гашек и отодвигает бумаги на край стола.
В кабинет ввели пленных.
— Кто такие? Откуда? Как попали сюда?
Пришедшие наперебой стали рассказывать о своих злоключениях, о том, что хотят вступить в Красную Армию.
— Поздновато вы, братья, опомнились, — сказал Гашек, укоризненно покачав головой.
Чехи обиделись и снова стали торопливо объяснять, что они давно пробираются в Иркутск, но путь их так извилист, сложен.
— Да и зачем нам, музыкантам, война? — возмущенно говорит один. — Мы хотим играть для людей, а не убивать их.
— Музыканты? — переспросил Ярослав. — Вы музыканты? — И лицо его расплылось в широкой улыбке. — С этого и надо было начинать.
Он порывисто встал из-за стола.
— Посидите-ка минутку, покурите. Если нечего, вот махра. — Он выложил из кармана кисет, а сам вышел.
Чехи удивленно переглянулись.
— Какой-то странный, — тихо проговорил один.
— Не русский, кажется, — добавил другой, — с акцентом разговаривает.
— Где-то я его видел, — мучительно размышлял вслух третий. — Но где?..
Двое тоже согласились, что лицо вроде знакомое.
В этот момент стремительно вошел Гашек. То ли он слышал конец разговора, то ли по выражениям лиц догадался, что речь шла о нем, но только сразу вынул из ящика книгу и с нарочитой небрежностью бросил ее на стол. Обложка открылась, и чехи увидели фотографию автора.
— Гашек?..
А он молча стоял и, довольный произведенным эффектом, широко улыбался.
— Ну как, узнали наконец?
Все разом заговорили по-чешски.
— Как же так? — изумился один. — Ведь вы давным-давно расстреляны. Об этом же в газетах чешских писали. Я хорошо помню: расстреляли в Будейовицах за дезертирство, совершенное в припадке белой горячки.
— Да ты что, — возразил другой, — я сам читал, что легионеры за измену повесили на телеграфном столбе.
— Все вы ошибаетесь, — спокойно и убежденно заметил третий. — Гашек большевиками за измену заживо погребен и проклят.
— Напрасно, друзья, спорите, — вмешался Ярослав, — все вы правы. Но не все знаете. Я еще и убит в пьяной драке с моряками то ли в Одессе, то ли во Владивостоке, где, кстати, я никогда не был. Как только наши газеты за два-три года не именовали меня: и пьяница, и акробат в жизни, и Гашек-шашек², и даже австрийский шпион. А я вот здесь, перед вами, жив-здоров и умирать не собираюсь. Мне еще много надо успеть.
Он улыбнулся и затем больше себе, чем им, тихо добавил:
— Наверное, после всего, когда я и в самом деле умру, никто в это не поверит.
Потом помолчал и решительно сказал:
— А теперь валяйте в шестой полк и беритесь за дело. Чтобы через две недели был в полку оркестр.
Гашек остался один. Задумчиво постоял у окна, затем снова сел за стол, стал просматривать бумаги, но мысли были далеко, там, в родной, такой близкой и такой далекой Чехии...
Днем Ярослав участвовал в заседании президиума чехословацкого бюро агитации и пропаганды при губкоме РКП (б). Знаменательным оно было. Шел вдумчивый разговор о том, чтобы как можно лучше использовать пребывание чехов и словаков в России для изучения опыта политической работы. Впереди — родина. К будущей работе, борьбе надо готовиться сейчас, здесь.
Именно эту задачу поставило бюро в центр своей работы, именно так оно сформулировало ее в решении от 17 сентября.

Много еще встреч, бесед было у Гашека в тот день. А когда наступил вечер и Ярослав остался один, он вынул из кармана письмо, начал читать. То улыбка появлялась на его лице, то вдруг плотно сжимались губы...
Потом достал из стола чистый лист бумаги, на минуту задумался и вывел:
«Дорогой товарищ Салат!
Только что приехал товарищ Фриш и привез мне Ваше письмо и литературу: все я принял с огромной радостью. Особенно вовремя пришла Богданова «Философия опыта», нужная мне как материал для лекции, которую должен сделать в понедельник в школе для пехотинцев-курсантов».
Ярослав посмотрел на письмо, лежавшее рядом, и с удовольствием дописал: «Ваше письмо меня порадовало: оно говорит о том, что на меня не смотрят больше как на человека легкомысленного. Легкомыслие свое я утратил в течение тридцати месяцев непрерывной работы в Коммунистической партии и на фронте, кроме небольшой авантюры в 18-м году, после того как «братья» штурмовали Самару. Тогда мне пришлось, прежде чем я пробрался к Симбирску, два месяца разыгрывать в Самарской губернии печальную роль слабоумного от рождения сына немецкого колониста из Туркестана, который в молодости скрылся из дому и бродит по белу свету, чему верили даже хитрые патрули чешских войск, проходившие по краю».
Остановился. О чем же еще писать? Что сказать? И разве можно вместить в скупые, крохотные строчки столь огромной, что пережито, переделано за такой короткий срок!
Гашек вздыхает и пишет: «Путь от Симбирска до Иркутска, который я прошел с армией, где на мне лежало множество различных серьезных обязанностей — партийных и административных, — был бы наилучшим материалом к полемике с чешской буржуазией, которая, как ты сообщаешь, твердит, что я «примазался» к большевикам. Она сама не может обойтись без идеологии, заключенной в слове «примазаться». Она пыталась примазаться к Австрии, потом к царю, затем примазалась к французскому и английскому капиталу и к «товарищу Тусару».³ Что касается последнего, то здесь очень трудно судить, кто к кому «примазался». Да здравствуют политические спекулянты!»
Снова остановился. Подумал: «Может, не стоит писать об этом, выбросить... Впрочем, пусть знают, что я думаю на самом деле». И он продолжает: «Если бы я захотел рассказать и написать, какие я занимал должности и что вообще делал, не хватило бы всего имеющегося у нас в Иркутске небольшого запаса бумаги. Сейчас я, например, начальник организационно-осведомительного отделения 5-й армии, поскольку все командированы в Политическое управление Сибири в Омске, а я остался здесь, на Востоке.
Кроме того, я редактор и издатель трех газет: немецкой «Штурм», в которую сам пишу статьи, венгерской «Рогам», где у меня есть сотрудники, и бурято-монгольской «Заря», в которую пишу все статьи (не пугайся: не по-монгольски, а по-русски; у меня есть свои переводчики)».
Гашек усмехнулся. Вспомнил, как из-за отсутствия переводчиков, которым мог бы довериться, привлек бурятов-монахов. Но как довериться таким «сотрудникам»? Решил напугать: один и тот же текст давал двум монахам, разводил их по разным комнатам, а потом сравнивал написанное ими. Все это делал нарочито серьезно, обставляя «спектакль» всякими строгостями. Но разве разберешься в иероглифах? Только и обнадеживало, что они сами страшно боялись этой проверки.
Потом, правда, дело пошло лучше. Отвоевали-таки учителя-бурята из Ангарского аймака Тунуханова Иннокентия Ивановича. Местные власти ни в какую не хотели отпускать. Пришлось у губревкома просить помощи. За учителем посылал инструктора Волоушека, чтобы доставил в целости и сохранности.
Очень гордился Гашек газетой, когда вышел ее первый номер в сентябре.
— Это первая советская газета для бурятов, — радостно говорил он. — И первая газета в мире на бурятском языке.
Потом отделение издало еще и букварь, грамматику бурятского языка.
Посмотрел опять на написанное, перечитал о «Штурме», «Рогам»... Только-только Гашек появился в Иркутске, а уж в газеты дал сначала передовую, потом фельетон о Каутском: Передовая тогда многим понравилась. И называлась необычно: «Болван его величества». О кадете, который спустя два года после падения Австрийской империи продолжал подписываться: «кадет 7-й артиллерийской его величества дивизии». Как хотел Гашек, чтобы не было таких среди военнопленных, чтобы каждый из них не оставался равнодушным к революции, к битвам за дело народное!
Впрочем, и потом удавалось, хоть и не так часто, как в Уфе, писать статьи. С удовольствием дал заметку в «Красный стрелок» в связи с вручением 5-й армии почетного революционного Красного Знамени ВЦИК- С удовольствием писал он и большую статью ко 2-й годовщине создания 5-й армии.
Гашек вздохнул, подумал: «Стоит ли писать еще о своих обязанностях? Впрочем, надо, чтобы они знали, чем я тут занимаюсь». И написал: «Сейчас на мне еще сидит РВС армии, требуя, чтобы я издавал китайско-корейскую газету. Тут уж в самом деле не знаю, что буду делать. Китайцев я организовал, но по-китайски понимаю очень мало и из восьмидесяти шести тысяч китайских иероглифов знаю всего-навсего восемьдесят».
Невольно вспомнился Чжан Чжин-хай, их совместные выступления на митингах, в воинских частях... Как-то однажды китайский друг принес подарок: двух маленьких волчат.
— Знаю, — говорит, — любишь собак. И этих полюбишь. Убил в лесу волчицу, а их вот жалко стало бросать одних.
«Писать или не писать, — думает Ярослав, — что зачислен на курсы восточных языков университета? Неизвестно еще, как сложится учеба, получится ли. Работы полон рот».
И он добавляет к написанному: «В довершение всего со вчерашнего дня я еще состою в редколлегии «Бюллетеня политработника». Мне всегда дают очень много работы, и когда мне кажется, что уже больше никто ничего не сможет изобрести, что бы я мог еще сделать, появляются обстоятельства, которые опять принуждают работать еще и еще. Но я вообще не ропщу, потому что все это нужно для революции».
Многое вспомнилось еще Гашеку, когда писал письмо, но разве возможно все описать. И так получалось не очень вроде скромно. Но ведь «там», канальи, считают, что он просто приспособился к обстановке.
«Извини, что я обо всем этом пишу. Я не хочу хвастаться, хочу лишь разъяснить, как я «примазался» к коммунизму».
Буря гнева, горькая обида охватывают Гашека, когда он вспоминает о том, что и как пишут, говорят о нем на родине. И на бумагу выливается острая злость, смешанная с сарказмом:
«Если я поеду в Чехию, то не для того, чтобы любоваться чистыми улицами Праги или проверять, пишут ли еще газеты, что я примазался к коммунизму. Поеду туда, чтобы смазать зад славному чешскому правительству с такой же энергией, какую я привык проявлять и наблюдать в борьбе нашей 5-й армии против контрреволюции в Сибири».
Да, решение принято! Окончательное. Он едет, чего бы это ему ни стоило, чем бы ни угрожало. «Это письмо передаст тебе товарищ Валоушек, которого я командирую в ПУР, чтобы оттуда его послали к вам. Он также из нашей славной 5-й армии».
Кажется, все. Гашек прошелся по комнате, пытаясь хоть немного успокоиться. Снова у стола. Перечитывает. Действительно, обо всем вроде сказал. Можно ставить точку. И вдруг мелькнуло: «О самом главном- то и ни слова». И быстро добавляет:
«Я буду стараться отсюда освободиться, но знаю, что сам ничего не смогу сделать, потому что здесь никого нет, и я должен подписывать все бумаги в качестве заместителя начальника Политического отдела армии. Поэтому не думайте, что я нарушаю партийную дисциплину, если ничего у меня не выйдет. Проталкивать это дело должны вы, об этом я вас и прошу». И размашисто подписался: «Ваш Ярослав Гашек».
Облегченно вздохнул. Задумался. Представил себе, как Алексей Валоушек, инструктор отделения, поедет в Москву, передаст письмо Салату, как тот будет читать внимательно, серьезно...

На следующий день (совпадение!) пришла телеграмма Центрального чехословацкого бюро агитации и пропаганды при ЦК РКП (б). «На Западе нужны работники, — говорилось в ней. — Мы уже несколько раз требовали... Гашека через ЦК и Реввоенсовет... Нужно за границей, в Чехословакии, доказать преданность революции и коммунизму. Это верно именно для тов. Гашека, которого требуют делегаты II Конгресса⁴ на партработу в Чехословакию».

И в самом деле, Ярослава высоко ценили руководящие чехословацкие коммунисты, слушая о нем великолепные отзывы. Весной в Москву приезжал тогдашний лидер чешской социал-демократической левицы, а впоследствии один из организаторов Коммунистической партии Чехословакии Богумир Шмераль. Он участвовал в работе IX съезда РКП (б) и III Всероссийского съезда профсоюзов. Вернувшись на родину в том же двадцатом году, писал о том, что о Гашеке ему рассказывала делегатка из Сибири. Говорила необычайно дружески, отмечала, что «он очень добросовестный, трудолюбивый, хороший товарищ. И все товарищи, работающие с ним, сердечно его любят».
Даже те, кто прежде хорошо знал Ярослава, удивлялись происшедшим в нем переменам. Выдающийся чехословацкий писатель Иван Ольбрахт тоже тогда приехал в Россию. Его заинтересовала судьба знаменитого земляка. Он стал расспрашивать тех, кто работал, жил вместе с ним, делил невзгоды военной поры.
— Это один из лучших людей, которые есть у нас, — услыхал в ответ.
Ольбрахт слушал и недоверчиво усмехался: он-то хорошо знал о богемной жизни Гашека в Чехии, о его эксцентрических выходках, анархизме, легкомыслии.
— Не пьет? — спросил Ольбрахт.
— Что вы говорите, товарищ! — несколько даже возмутились собеседники. — Разве можно о нем такое...
«Да, — подумал Ольбрахт, — и в самом деле круто переменился. Такие слова в России зря не говорят. Много у него здесь больших и верных товарищей».
А Гашек находит новых и новых друзей. С одним из них сошелся довольно близко. Это Владимир Зубцов⁵, сотрудник Политотдела.
Даже странно на первый взгляд, что у них оказалось общего? Тому всего было двадцать пять лет, а Гашек уже подбирался к сорока. Наверное, своей простотой, непосредственностью, необыкновенной общительностью, а главное, искренней влюбленностью в журналистику, литературу. Владимир часто рассказывал другу о своих похождениях, о том, как в тюрьме, куда его посадили за участие в революционном движении, вел дневник, мечтал написать роман...
Однажды Гашек познакомил с ним Степана Ганцерова. На молодого наборщика произвела впечатление внешность Зубцова: высокий, широкоплечий, открытый лоб, черные волнистые волосы, зачесанные назад, бледное лицо и черная, как смоль, борода.
— Сколько же ему лет? — спросил Степан.
— Твой ровесник. А что?
— Настоящий кержак. Чалдон таежный.
Гашек расхохотался.
— Смотри, когда-нибудь подведешь себя сам этими прозвищами.
А затем с какой-то необычной теплотой добавил:
— Большое дело делает Владимир. Роман, который он пишет, за живое берет. Скорей бы кончал.
Когда Степан поближе сошелся с Зубцовым, обратил внимание на такую особенность: тот быстро краснел от смущения, словно девица. При его бледном лице это ему очень шло. И потому Гашек с Ганцеровым частенько намеренно «заводили» его.

Со дня на день ждал Гашек вызова в Москву. Но кипучая энергия его не затихала. Он читает лекции в армейской партийной школе, на курсах командного состава, выступает перед красноармейцами. С большим интересом знакомится с деятельностью монгольских революционеров, встречается и долго беседует с их выдающимися руководителями Сухэ- Батором и Чойбалсаном, которые тогда находились в Иркутске.
Успевает буквально всюду. 7 августа его выбирают в Иркутский городской Совет рабочих и красноармейский депутатов. Тогда же организуется Чехословацкое бюро агитации и пропаганды Восточной Сибири при губкоме РКП (б). И одним из руководителей секции избирается Я. Гашек. А спустя два месяца, в октябре, он становится председателем Дальневосточного Чехословацкого бюро агитации и пропаганды.
Но ему все было мало. Сегодня его слушают делегаты III Иркутской губернской партийной конференции, которых он взволнованно приветствует от имени чехословацких интернационалистов, а завтра выступает в городском клубе, но уже в качестве артиста.
Не было для Гашека «мелких» дел. Приходит к нему секретарь Иркутского губкома комсомола Н. Кузьян:
— Помогите, товарищ Гашек, молодежной газете «Комсомолия». Не хватает нескольких килограммов бумаги.
И Гашек с искренней заинтересованностью оказывает немедленную помощь.
А какую бурную деятельность развернул, чтобы организовать детский дом! Неведомыми путями добывал продукты, белье, кровати, посуду. А ведь в те годы это было страшно трудно. И все-таки добился своего. Потом вызвал к себе В. Берната и приказал:
— Оркестру ежедневно по часу играть для детей.
Очень обеспокоен был Гашек в те дни тем, что газеты, другая политическая литература плохо распространяются в армии. И пишет статью «Чем болен аппарат экспедиции», опубликованную 22 октября в «Вестнике Поарма 5». Резко критикует «тыловых крыс», которые не заботятся о широком использовании печати в политическом воспитании красноармейцев. Она для них, пишет автор, служит порой «оберточной бумагой для полученных продуктов из хозчасти».
Статья вышла за два дня до отъезда. Это было последнее публицистическое произведение Гашека в советской печати.

24 октября в приказе по Политотделу 5-й армии говорилось: «Откомандированного в распоряжение ПУР политинспектора т. Гашека Ярослава исключить из списка Поарма с 24/X с. г.»
Сердечным, трогательным было расставание с друзьями. Сфотографировались на память. Каждый получил снимок.
— Закончится война, — взволнованно говорил Гашек, — и мы с Шурой пригласим вас всех в гости, в Чехию.
— Как в Чехию? Там же буржуи!
— А я верю, что Чехия пойдет за Советской Россией, за Лениным. Буря, что началась в нашей стране, не остановится. Я верю, что и на моей родине победит социализм. Я буду бороться за него!

Примечания

1. Э. Кольман работал в то время заместителем начальника политотдела, а ныне живет в Чехословакии, академик.
2. Шашек — по чешски «шут».
3. Властимил Тусар — премьер-министр Чехословакии (1919–1920), правый оппортунист.
4. Конгресса Коминтерна.
5. Владимир Яковлевич Зубцов (литературный псевдоним — Зазубрин) — зачинатель советского романа. Его книга «Два мира», вышедшая в 1921 году, получила высокую оценку В. И. Ленина, А. В. Луначарского, М. Горького.