Возвращение

Москва встретила Гашеков пронизывающим холодом. И все же она была куда приветливее, гостеприимнее, чем тогда, весной восемнадцатого, когда Ярослав впервые вступил на ее землю. Не было в восемнадцатом ни друзей, ни знакомых. Вокруг — чужие лица, чужие дома, улицы. Сейчас же все выглядело иначе.
Ярослав водил Шуру по городу, показывал места, где он бывал, много рассказывал о тех трудных и теперь кажущихся такими далекими днях двухлетней давности. Вспоминал о посещении театров, о встречах и знакомствах. И, конечно, о том, как слушал Владимира Ильича Ленина, беседовал с Яковом Михайловичем Свердловым.
В Чехословацкой секции РКП (б) пришлось сдать свои партийные билеты, удостоверения, другие документы. Даже свидетельство о регистрации брака пришлось оставить здесь.

И снова, теперь в последний раз, он отвечал на вопросы анкеты. Сейчас это уже выглядело как подведение итогов пребывания в России. Бурные события, сложнейшие переживания, кипучая деятельность, даже личная жизнь — все укладывалось на одной страничке.
«С каких пор находится в России».
Ярослав вспоминает, как искал удобного случая, чтобы сдаться в плен, да все никак не получалось. И выводит: «С 1915 г.».
Неприятные воспоминания вызвал другой вопрос: «Служил ли в чехословацком корпусе, в какой должности, с каких пор, когда ушел».
Много бы надо написать, да к чему тревожить совесть, зачем ворошить неприятное прошлое, ошибки, если они все же были исправлены? Главное, что разорвал всяческие отношения с прошлым. И Гашек отвечает хоть и далеко не полно, но зато ясно: «В 1917-м, сентябрь».
А далее идут приятные вопросы, все связанные с тем, чему он отдал весь жар души своей, всю свою неукротимую энергию, энтузиазм. На вопрос «Когда и где стал коммунистом» с радостью и гордостью отвечает: «Москва, март, 1918 г.».
Далее пришлось перечислять города, где работал. С грустью ответил о «роде занятий в настоящее время»: «быв. политинспектор 5-й армии».
О сроках службы в Красной Армии хотелось писать много, хотелось как можно больше продлить то время, и Гашек пишет: «с апреля 1918 г. по 18/XI — 1920». До вчерашнего дня считал себя в рядах красноармейцев.
Но вот подошел такой вопрос, над которым пришлось задуматься: «В какое место Чехословакии желает ехать».
И в самом деле, куда? Ему, прошедшему по своей стране вдоль и поперек, знавшему все города и деревни, все уголки родной земли были близки и дороги, все было родным. И потому он, как верный солдат революции, пишет кратко: «Куда требуют».
Вот почему в следующей графе — «Точный свой адрес в Чехословакии» — пришлось ставить лишь черточку. Да собственно, и прежде-то дома своего постоянного никогда не было...
Ответив на вопрос о семейном положении («женат»), он расписался и поставил дату: «19 ноября 1920 г.».
Спустя неделю Гашек и Шура, получив от Коминтерна на дорогу 1500 германских марок, навсегда покинули Москву. Поезд, в котором они ехали, шел до пограничного города буржуазной Эстонии — Нарвы. А там...

Каких только «бывших» не увидишь на перроне! Тут и солдаты австро-венгерской армии, и офицеры кайзеровской Германии, и воины Польши, Румынии... На одних старые, обветшавшие мундиры, на других — шинели, третьи — в штатском, и только военная выправка да сапоги выдают бывших военных...
В этой, многоязычной, многоликой толпе были и Ярослав с Шурой. Они молча отошли немного в сторону, пережидая, когда схлынет масса и можно будет спокойно выйти из вокзала.
Но что это? На стене висит объявление, которое... Впрочем, стоит ли пересказывать полностью его содержание. Главное в том, что эстонские власти обещали 50 тысяч марок тому, кто схватит «большевистского агента» Ярослава Гашека.
Гашек улыбнулся и посмотрел на стоявшую рядом Шуру.
— Взгляни-ка, что написано, — тихо проговорил он. — А я-то думал, что хоть здесь про меня ничего не знают.
Шура быстро пробежала текст и нервно оглянулась вокруг, точно боялась, что объявление прочитает еще кто-нибудь.
— Не беспокойся, все в порядке, — проговорил муж. — Мы неуязвимы. А впрочем, награда весьма заманчивая, деньги бы нам сейчас не помешали.
— Перестань, что ты какую чепуху говоришь.
— Знаешь, можно было бы самого себя повесить, лишь бы получить столько марок. Только ведь не поверят, документы-то...
Действительно, в паспорте того, кто стоял перед объявлением, говорилось, что его владелец — немецкий подданный Штайдлов. Подлинной была только фотография.
Ярослав задумался. И в этот момент осторожно подошел какой-то хорошо одетый господин, остановился около них и вполголоса на ломаном русском языке, глядя куда-то в сторону, спросил:
— Не желаете ли обменять советские рубли на эстонские марки?
И замер в выжидающей позе опытного конспиратора.
Гашек молчал. Лицо его было равнодушным, спокойным. Только где-то в уголках глаз мелькнула хитрая искорка: «Узнал я тебя, голубчика, хоть и давненько не встречались. Птичку по полету видно».
А тот, не получив никакого ответа, вздохнул и тихо заговорил, предварительно оглянувшись по сторонам. Но настолько внешне неумело, что у Гашека не оставалось сомнений, кто стоял перед ним.
— Из Советской России? Завидую вам. Вы видели свет... А здесь тьма, беспорядки, нищета, безработица, есть нечего...
— Не очень-то хвалите Советы, — вдруг громко заговорил Ярослав. — Я прочитал в газете «Народная политика», как у одного чешского сапожника в Петрограде жена с голоду сошла с ума, а дедушка умер. Не читали? По улицам Петрограда валяются трупы. Из полутора миллионов жителей в живых остался только Зиновьев. Не слыхали? Он средь бела дня грабит магазины. Да-да. Но это еще пустяки по сравнению с тем, что делается с новорожденными...
Сыщик, даже не простившись, поспешно пошел на другую сторону. А Гашек — за ним:
— Нет, вы только послушайте. Это очень важно. И интересно.
Шура крепко вцепилась в рукав и потянула Ярослава к себе. Он остановился. Сыщик быстро удалялся, а словоохотливый собеседник глядел ему вслед и усмехался: «Эх, если бы тот знал, что торопливо уходит от 50 тысяч марок».
Много мытарств, унизительных процедур пришлось испытать, пока наконец власти не переправили возвращавшихся на родину в Ревель (ныне Таллин), в морской порт. А оттуда пароходом «Кипрос» поплыли в Штеттин, чтобы затем добраться до Праги.
Когда корабль был уже далеко в море, шел полным ходом, встретился ему пароход, на борту которого находились русские пленные. Они тоже возвращались на родину. Суда обменялись дружескими гудками. Все пассажиры вышли на палубу. В это время русские в знак приветствия и радости выкинули у себя красный флаг. Пароходы замедлили «шаг»...
В последний раз встретился Гашек со второй своей родиной.
Шура навсегда расставалась с Россией.¹

Другой мир, иная жизнь ждали в Чехии. Во вчерашний день попал Гашек. И сразу же на него обрушилась вся реакционная пресса. Какие только обвинения не предъявляли ему, чего только не приписывали!
Но несмотря ни на что, Гашек не изменяет своих взглядов. Он продолжает восхищаться Советской Республикой, обличать социал-предателей, пишет серию политических фельетонов в «Руде право». И в то же время создает своего великого Швейка.
Роман, переведенный более чем на сорок языков мира, стал одним из любимейших произведений. Остается только пожалеть, что ранняя смерть (Гашек умер 3 января 1923 года) помешала до конца осуществить грандиозные творческие планы.

Примечания

1. После смерти писателя А. Г. Львова-Гашекова безвыездно жила в Чехословакии и умерла 8 декабря 1965 года. Автору этих строк удалось установить, что по национальности она была татаркой, насильно крещенной еще в детском возрасте. Потому и имя, отчество, фамилия — русские.