Среди бродяг

Вечером в городской королевской тюрьме над Вислой жизнь шла своим чередом.

Внизу под окном расхаживали часовые с примкнутыми штыками; перед самой тюрьмой, на лужайке, густо поросшей травой, играли ребятишки и паслось несколько козлят.

Там, на другой стороне Вислы, за могилой Костюшко заходило солнце. Сверкнули в его лучах громоотводы домов у реки, последний багровый отблеск пробежал по камерам и сразу погас.

– Солнце садится, – проронил один из арестантов, стоявший у окна. – Через часок пора на боковую.

– Эх, Грабша, – откликнулся другой, лежавший на толстенном соломенном тюфяке, – завтра в это же время я уже буду дома, братцы.

– Бог в помощь, конечно, – сказал Грабша, не отходя от окна, – да разве наперед угадаешь. Я‑то знаю. Сколько раз под конвоем водили! Помню, комиссар посулил: «Вечером будешь дома», а меня до деревни аж на третий день довели. По пути конвойный засиделся за рюмахой, пил до самого утра, а меня на всю ночь заперли в хлеву. По дороге его так скрутило, что пришлось топать обратно в корчму, желудок у него, видите ли, расстроился и все в этаком роде.

Договорив, Грабша уставился в окно, стал смотреть на воды Вислы.

– Пароход! – закричал он, обернувшись к арестантам. – Скорей! Смотрите, отплывает!

Все восемь обитателей камеры бросились к окну. Грабша подтянулся, уцепившись за решетку, чтобы лучше было видно.

– Вниз! – прикрикнул на него солдат.

– Да ты не серчай, – разъяснил Грабша, – ведь пароход там…

Невозмутимый солдат размеренным шагом прошествовал дальше.

– Шиш тебе собачий! – гаркнул Грабша на Ленковича, которому тоже захотелось посмотреть на пароход, плывший по реке.

Грабша спрыгнул с окна и заехал Ленковичу в ухо.

– Ты что, сукин сын, к нам лезешь, – гаркнул он на него, – ты же у меня полбуханки украл, подлюга, а теперь примазываешься, рожа твоя бесстыжая!

Все остальные арестанты отступили от окна в предвкушении азартной стычки. Поняв, что на него смотрят, Ленкович наклонил голову и стал размахивать кулаками, готовясь к бою.

Не успел он съездить Грабше по роже, как противник двинул ему прямо в поддых.

– Ату его, по‑мазурски! – кричали стоявшие у окна, восхищенные точностью удара.

А Грабша коленями уже придавил Ленковича к полу и плевал ему в лицо:

– Вот тебе, слюнтяй, за мой хлеб!

Изловчившись. Ленкович схватил Грабшу за горло и не успел удивленный Грабша опомниться, как тот уже сидел на нем верхом, награждая оплеухами и приговаривая при этом:

– Знай наших из Вадовиц! Знай Михала, Ленковича сына!

В коридоре послышались шаги.

Грабша и Ленкович разошлись по своим углам. Надзиратель отомкнул дверь, зашел в камеру и скомандовал:

– Тюфяки на нары и спать! Грабша, за водой!

Тюфяки мигом оказались на местах. Грабша отправился за водой.

– Ну и здоров мужик! – признал Ленкович, когда он вышел.

– Да и ты не оплошал, – отозвался кто‑то, – а как ты его на лопатки‑то!

– Споем, что ли, – предложил кто‑то, и все согласились.

И через окно на простор вырвалась старинная польская бродяжья песня:

Чем томиться по молодке,

Так уж лучше за решеткой.

– Хорошо поете! – сказал Грабша, вернувшись с водой. – А я новость принес. Маришка‑то, нищенка, вернулась после суда. Сейчас лягу – расскажу, чего она мне наговорила, пока воду набирали.

Грабша растянулся на тюфяке и начал:

– Сказала, Ленковича шибко любит. Как пустят его дальше по этапу, так она попросится с ним.

Все, кроме Ленковича, засмеялись.

– Грабша, – невозмутимо ответил Ленкович, – что ж ты, старухе – и то покою не даешь? Выходит, нищий над нищенкой издевается.

– Да она дряхлая совсем, – сказал Грабша, – поди, шестьдесят скоро.

– Наша она, из Вадовиц, – продолжал Ленкович. – У ее сына хозяйство в Салае. Поля – сплошь чернозем.

– Чего ж она тогда милостыню просит? – удивился Грабша.

– Вот и просит, сволочь он этакая, – ответил Ленкович.

– Я бы его задушил собственными руками, – отозвался голос у окна, где лежал Грабша, – по‑нашему, по‑мазурски.

– Живьем бы его зажарить, – сказал другой, – это же надо: мать нищей по миру пустить.

– Каких только людей нет на белом свете. – Ленкович утер глаза. – Наплакалась Маришка‑нищенка всласть. Просила она его: «Хоть в прислугах оставь, сыночек!», а он мать‑старуху – за порог.

– Паразит! – выкрикнул кто‑то. – Пустить бы ему красного петуха!

– Спать! – раздался окрик снизу.

– Да лежим уже! Даст бог, уснем, – ответил Грабша. – Во имя отца и сына…

Встав прямо на нарах на колени, бродяга Грабша начал молитву. Но не ту, что читают под чужими дверьми, выпрашивая подаяние. Он твердо верил, что бог услышит ее.

Он молил наказать сына Маришки‑нищенки – спалить дом, разорить поля…

За Вислой один за другим гасли огни. Опустилась ночь.