Цыганская история

 

Нового владельца Фюзеш‑Баноцкого поместья воодушевляли гуманные принципы, что противоречило всем обычаям венгерского дворянства.

Все выглядело тем более странно, что человек этот был к тому же гусарским поручиком.

Иштван Капошфальви – так его звали – унаследовал доброе, благородное сердце своей матери; приказав однажды выгнать обкрадывавшего ее старого управляющего, она долго плакала по этому поводу.

У Капошфальви было мягкое сердце, такое же мягкое, как мякоть зрелых дынь, что дремали, положив на землю свои желтые головы, на полях за замком.

Такое доброе было у него сердце, что пештские шансонетки с напудренными щеками могли рассказывать целые истории о том, как он, увидев слезы на прекрасных глазах девушек, ни в чем не мог отказать им и даже плакал вместе с ними, если выпивал перед тем несколько бутылок эгерского; да, плакал, хоть и был гусарским поручиком!

Такое доброе было у него сердце, что ему пришлось продать родовой замок под Эгером, на дороге Хатван – Геделле – Дьендеш. Люди, которые умеют во всем находить плохое, говорили, что он промотал имение, и доказывали это тем, что Иштван Капошфальви в тридцать лет обладал уже солидной плешью. Сам он, однако, объяснял появление плеши чрезмерными тяготами военной службы, и, кроме того, лихорадкой, полученной во время маневров в болотистой местности у Дярмата.

Фюзеш‑Баноцкое поместье он купил по дешевке. На это хватило денег, которые у него остались после продажи с аукциона старого дворянского гнезда и уплаты долгов.

И вот в одно прекрасное утро, когда на востоке взошло красное, как горящая степь, солнце, бывший гусарский поручик, украшение бульвара Андраши в Пеште, превратился в обыкновенного помещика, озабоченного тем, поднимается цена на кукурузу на городском рынке или падает.

В то же утро он велел позвать приказчика и сказал ему:

– Я здесь уже неделю, но до сих пор не знаю, как выглядит мое поместье. Будьте любезны, покажите мне его. Я хочу осмотреть и амбары, и курятники, и конюшни – словом, все.

Приказчик был так поражен этой речью, что вначале не мог вымолвить ни слова.

– Ваша милость, – произнес он минуту спустя, – примите, пожалуйста, во внимание…

– Что я должен, черт возьми, принимать во внимание? – рассердился дворянин.

– Извольте принять во внимание, – спокойно ответил приказчик, – что до сих пор у нас не было заведено, чтобы господа осматривали амбары и хозяйство. И кроме того, как раз за нашими хозяйственными постройками в четырех шалашах живут цыгане. А они, как вам известно, не очень‑то чистоплотный народ.

– Я прикажу прогнать их, – сказал высокородный помещик.

– Не извольте гневаться, ваша милость, – заметил приказчик, – чудное дело с этими цыганами. Покойный граф был обязан им. Видите ли, старый господин любил выпить и однажды, напившись, свалился в помойную яму. И случилось так, что цыган Фараш вытащил его сиятельство из ямы, привел в чувство и обсушил у огня в своем шалаше. Еще покойница графиня очень сердилась. С тех пор старый граф любил, очень любил цыган. Поговаривали даже…

Приказчик доверительно потянул его милость за сюртук.

– Поговаривали, что покойный граф хаживал потом к цыганам не из‑за старого Фараша, а из‑за его дочери. Видите ли, дочь, родная дочь. Зовут ее Гужа, это цыганское имя, и означает оно: «Вечерняя звезда».

– Красивое имя, – похвалил Капошфальви, которого эта цыганская история начинала интересовать. – А больше ничего не говорили?

– Я часто гулял с покойным графом, и он сам мне кое‑что рассказывал. Эта Гужа – настоящий черт. Раз как‑то он зашел в шалаш и ущипнул Гужу за щеку. Если бы мой господин ущипнул меня, я из почтения смолчал бы, но Гужа устроила скандал и доставила старенькому графу большое огорчение. Сначала обругала его, а потом вытолкала вон. Да, ваша милость, настоящая дикарка. И покойный господин не заслужил такого обращения. Бедный граф! Последнее время он начал терять память. «Приказчик, сколько мне лет?» – спрашивает, бывало. Это был добрый барин, а негодница Гужа кричала на него: «Старикашка из помойки!» – Приказчик глубоко вздохнул. – Трудно с этими цыганами, – продолжал он. – Вся банда ворует, где только может. А быть с ними построже – тоже не резон. Они способны на все. Целуют руку, а отвернешься – смеются над тобой.

– Дружище, – произнес его милость, – добротой добьешься большего, чем строгостью. Это всегда было моим девизом. – И он провел рукой по своей лысой голове.

– Доброта, – вздохнул приказчик, – от нее тоже мало толку. Вот взять хотя бы нашего покойного графа. Он всегда обращался с цыганами благородно. Однажды, помню, пришел к нему староста из деревни и пожаловался, что цыгане ночью увели у него из хлева свинью. Старый граф сам отправился к цыганам. Приходим в первый шалаш. Его сиятельство начинает уговаривать их не красть, вести себя хорошо, говорит, что они тоже люди, что он велит их всех арестовать, если они не отдадут свинью, что он, впрочем, не станет этого делать, так как знает: в следующую ночь они вернут свинку в хлев. Он скажет старосте, чтобы тот оставил хлев открытым на всю ночь и не запирал его. Не говоря ни да, ни нет, цыгане молча поцеловали графу руку. Но что было утром, на другой день! Староста, чуть не плача, докладывал господину, что оставил хлев открытым, как и приказал его милость, но цыгане свинью не вернули, а, напротив, увели другую и украли еще двенадцать кроликов. Его сиятельство хотел арестовать цыган, но как раз на следующий день свалился в помойную яму.

Приказчик собирался повторить рассказ о случае с помойкой, но Капошфальви прервал его:

– Доброта не должна уступать место глупости. Судя по всему, мой предшественник был немного глуповат и ни на грош не смыслил в хозяйстве. Я хочу взглянуть на цыган. Надо упорядочить их жизнь. Проводите меня!

Они пересекли сад и очутились на южной стороне его, где изгородь густо заросла виноградом. Кисти винограда свисали вниз, а между ними мелькали грязные и смуглые лица детей.

– Смотрите, ваша милость, это ребята цыгана Терека. Гужа любит виноград.

Бывший поручик остановился.

– Черт побери, – произнес он, похлопывая приказчика по плечу, – я никак не могу понять, чего вы так носитесь с этой Гужой! Гужа любит виноград! А если Гужа любит жареную свинину и цыгане украдут свинью – вы скажете: «Гужа любит свинину!»

Капошфальви рассмеялся. Ему казалось, что он очень удачно сострил.

– А что, – продолжал он. – Гужа действительно хороша?

– Очень хороша, ваша милость, – стал описывать Гужу приказчик. – Прежде всего у нее прекрасные глаза. Глянешь в них – и кажется, весь мир вокруг вас кружится, будто вы залпом выпили бог весть сколько вина. Они черные, как черная трясина, если можно так выразиться, – знаете, ваша милость, если бы вы бывали за Хатваном, то могли видеть такую трясину часах в трех ходьбы от города, – вот какие у Гужи глаза. Лицо у нее смуглое, уши маленькие, а волосы… – Приказчик задумался и вздохнул. – Волосы, ваша милость, у нее мягкие и черные. Чернее сюртука вашей милости. Сама Гужа, однако, невероятно груба, – закончил приказчик свою поэтическую речь.

Они вышли из сада и зашагали вдоль речки. На берегу стирали женщины из деревни, стуча вальками по белью, разложенному на камнях. Увидев помещика, они перестали стирать и зашептали друг другу:

– Наверно, их милость решили посмотреть на Гужу. А приказчик сам ведет его! Хоть бы постыдился.

За рекой, в четверти часа ходьбы, расположились шалаши баноцких цыган. Сколько этих шалашей – установить довольно трудно: если, допустим, цыгане сломают днем несколько, то за ночь настроят новых, так что число шалашей все время меняется. Перестраивая свои жилища, фюзеш‑баноцкие цыгане преследуют определенную цель. Говорят, несколько лет назад их шалаши стояли на расстоянии часа ходьбы от деревни, а теперь приблизились к ней вплотную.

К этим‑то слепленным из глины и соломы шалашам, что вечером, при лунном свете, напоминают укрепления, прикрывающие подступы к крепости, и вел приказчик своего господина.

Подойдя к шалашам, они услышали голос, напевавший цыганскую песню: «Биш фунты заштера ра, ра» – «Три фунта железа у меня на ногах». Это трогательная и жалобная песня, она воспевает разбой и кражи и скорбит о цыгане‑грабителе, брошенном в темницу.

Первой, кого они увидели, была Гужа.

– Это Гужа, – заметил приказчик, следя взглядом за проворной фигуркой, мгновенно исчезнувшей в шалаше, из которого валил дым – от коротких цыганских трубок и отчасти от очага.

Капошфальви и приказчик пробрались в шалаш, в котором скрылась Гужа. Некоторое время Капошфальви ничего не видел из‑за дыма; к тому же у него слегка кружилась голова от духоты и непривычного запаха: ведь цыгане пахнут не так, как оседлые обитатели Европы.

Он ничего не видел, но чувствовал, что вокруг него копошатся большие и маленькие цыгане, которые наперебой тянутся к нему и целуют ему руки.

Привыкнув к полумраку, он заметил, что стены шалаша завешены пестрыми коврами, вернее, кусками материи, которые много лет тому назад были, вероятно, коврами, а вдоль стен сидят на земле несколько детей, старая цыганка, старый цыган и Гужа.

Он сразу узнал ее по описанию приказчика.

– Ты Гужа! – сказал он ей.

Она ничего не ответила, зато целым каскадом слов разразился старый цыган Фараш:

– Государь наш, всемилостивейший благородный господин, это Гужа, моя дочь, ваша честь, это она, негодница, сидит тут, вместо того чтобы подойти и поцеловать руку благородному господину, который соизволил прийти посмотреть на наш убогий шалаш.

Тут речь Фараш а приобрела плаксивый оттенок.

– Да уж, убогий, совсем нищенский, никудышный, – продолжал он. – При старом графе, при покойном благородном господине – много времени тому назад, государь наш, – было лучше, много лучше. Мы сами были сыты да еще помогали своим в соседних шалашах. Его милость разрешили Гуже (Поцелуй, негодница, руку благородному господину!) ходить каждый день на господскую кухню за остатками, которые сиятельные господа не изволили скушать.

Старый цыган вытер глаза широким рукавом рубахи.

– Убогие мы, государь наш. После смерти покойного господина Гужа не ходит больше на господскую кухню – ее оттуда выгнали. Ах, боже мой! Цыган ведь тоже человек, а что ему приходится выносить от людей! С ним обращаются хуже, чем с собакой, ваша милость, карша ваганджа. Целуй, Гужа, в последний раз тебе говорю, целуй благородному господину ручки! Не хочешь? Ваша милость, благороднейший господин, Гужа – очень робкая девушка. Она не осмеливается (Погоди у меня, негодная!), не осмеливается поцеловать благороднейшему государю руку, я высеку ее, ваша честь, к вашим услугам, всемилостивейший господин!

Старый цыган всхлипывал и нанизывал плаксивым голосом одно слово за другим.

Гужины очи светились во мгле.

– Гужа может приходить на кухню за остатками, – сказал благородный господин, – я постараюсь помочь вам, чем смогу, только не крадите. Воров в своем поместье я не потерплю.

И Капошфальви с достоинством вышел из шалаша, точнее сказать вылез, преследуемый благодарностями всей семьи цыгана Фараша.

– На сегодня с меня хватит, – сказал он приказчику, вдыхая свежий воздух.

– Извольте приказать, чтобы осмотрели ваше платье, – лаконично заметил приказчик, – цыгане, знаете… Покойный граф всегда отдавал выпаривать платье, когда возвращался от них.

 

Уже более двух недель Гужа ходила на господскую кухню за остатками еды, и за все это время кухарка сообщила лишь о пропаже трех серебряных ложечек, которые, впрочем, могла сама случайно выплеснуть.

Высокородный господин время от времени вспоминал Гужу, но в течение этих недель особенно ею не занимался, ибо усердно изучал сочинение «О различиях и продуктивности пород рогатого скота», хотя, к его досаде, ему постоянно мешали спокойно исследовать столь важную для помещика книгу.

Он как раз сидел над нею, подчеркивая такие слова, как «пинцгавская» и тому подобные, когда кто‑то робко постучал в дверь. Вошла жена приказчика.

– Целую руку благородному господину, – начала она, – не откажите, ваша милость, хорошенько пробрать моего мужа. Эта Гужа совсем вскружила ему голову, и как только старику не стыдно. Стоит ей появиться на кухне, он только и делает, что вертится вокруг нее. И подумайте только, ваша милость: платье выпросил у меня, чтобы ей, дескать, приличнее одеться. Он даже упомянул еще ваше имя – мол, это он только для вас старается. Врет он, врет! При покойном господине тоже все за ней увивался. Совсем забывает, что у него есть ребенок и я. Боюсь, как бы он не сбежал с этой цыганкой. Он ведь из такой семьи. Его дед три месяца бродил с цыганами и бросил их только после того, как его под Дебреценом ножом порезали.

Слезы брызнули у приказчицы из глаз. Капошфальви улыбнулся.

– Не бойтесь, – сказал он, – приказчик в Гужу не влюбится, а если и влюбится, так не убежит с ней. Впрочем, скажите на кухне, что я велел прислать Гужу в полдень ко мне. Я с ней побеседую.

– Соизвольте быть осторожным, ваша милость, – посоветовала приказчица, – как бы она вас не сглазила.

С первым ударом деревенского колокола Гужа вошла в кабинет Капошфальви.

Платье, подаренное приказчицей, было ей очень к лицу. Она скромно остановилась у двери, только глаза блестели.

– Подойди поближе, – подозвал ее Капошфальви, – и скажи откровенно, что у тебя там с приказчиком?

– Ничего, совсем ничего, девлегуретке, клянусь богом, – отвечала Гужа, – просто госпоже приказчице везде чудится бинг, черт. Как увидит меня, начинает кричать – по‑цыгански выучилась, – только знай кричит: «Овай андра гау, мурдулеска барро, яв адай, кхай, нуке тукелесден морэ».

И прекрасная Гужа дала волю слезам.

– Что это значит? – спросил Капошфальви.

– Это значит, – всхлипывая, объясняла Гужа. – «В той деревне закопали свинью, пойди, цыганка, пусть ее отдадут тебе».

Гужа перестала плакать, и ее черные глаза сверкнули. Она в упор смотрела на благородного господина.

У Капошфальви, как известно, было очень доброе сердце.

– Гужа, – промолвил он, – хочешь получить работу? Ты могла бы помогать при уборке комнат. Я прикажу тебя хорошо одеть. Приказчица объяснит тебе, что делать. Понемногу научишься. Твой отец, старый Фараш…

– Он не отец мне, – возразила Гужа. – он только с малых лет воспитывал меня, ваша милость. – Она приветливо улыбнулась бывшему гусарскому поручику.

– В шалаши тебе возвращаться, конечно, незачем, – сказал Капошфальви; чем дольше он смотрел на Гужу, тем ласковее становился. – Об остальном позабочусь я…

На другой день приказчица уже обучала Гужу всему, что полагается знать горничной.

 

Вокруг Фюзеш‑Баноцкого поместья расположено пять других поместий, земли которых непосредственно соприкасаются с Фюзеш‑Баноком. Владеют этими поместьями дворяне Золтанаи, Виталиш Мортолаи, Дёже Берталани, Михал Комаи и Карол Серени. Всем им вместе триста двадцать пять лет.

Это потомки старинных дворянских родов. В день святого короля Иштвана они еще надевают плащи, бекеши, отороченные каракулем, и пристегивают к поясу кривые сабли, на клинках которых выгравирован год – 1520, 1632, 1606, 1580 или 1545, в зависимости от того, когда какой род вступил на доблестный путь древнего венгерского королевства.

Их замки похожи друг на друга, как их плащи, а их нравы схожи, как их замки. Эти‑то дворяне и собрались у самого старшего, семидесятидвухлетнего Карола Серени ровно через три недели после того, как Гужа впервые стала выполнять обязанности горничной в доме Капошфальви.

Они сидели в столовой за круглым столом, перед каждым стояла оловянная чарка с вином. Все молча покуривали короткие трубки.

Только в три часа Серени сказал: «Неслыханно!» В половине четвертого Комаи уронил: «Невиданно!» В четыре часа Берталани заметил: «Ужасно!» В четверть пятого Мортолаи произнес: «Поразительно!» Еще через десять минут Пазар Золтанаи промолвил: «Это совершенно небывалый случай!» И только в пять часов Серени, хозяин дома, снова открыл рот.

– Я полагаю, что мы все говорим о нашем соседе, господине Капошфальви, – сказал он.

Чувствовалось, что вино развязывает им языки.

– Я принадлежу к старинной секейской семье, – заметил Берталани, – но никогда ничего подобного не слышал.

– При Яне Запольском, сто лет назад, были очень вольные нравы, но такого не потерпели бы и тогда, – подхватил Комаи.

– Я сожалею, что Капошфальви – наш сосед, моя кукуруза граничит с его арбузами, – произнес Золтанаи.

– Целая округа говорит о том, что у Капошфальви горничная – цыганка по имени Гужа, – вставил Комаи.

– Меня посетил преподобный патер из Фюзеш‑Банока, – продолжал Золтанаи, – я как сейчас вижу его. Он едва не плакал. Цыганка Гужа прислуживает гостям.

– Я слышал, – прибавил Серени, – что она сказала преподобному отцу: «Пейте, господин патер, пейте, не стесняйтесь».

– А Капошфальви, говорят, – заметил Комаи, – рассмеялся, похлопал цыганку по плечу и сказал ей: «Бестия».

– Ничего подобного, – возразил Серени, – он сказал: «Красивая бестия».

– И это в присутствии священника! – воскликнул Берталани.

– Невиданно!

– Неслыханно!

– Ужасно!

– Это небывалый случай!

– Мы достаточно натерпелись позора от покойного графа, – сказал Серени, когда общество немного успокоилось, – а ведь он ничего дурного не делал, только любил ходить к шалашам и смотреть на Гужу. Но подобная выходка истощила наше терпение.

– Обсудим все обстоятельно, – предложил Мортолаи. – Мы стоим перед свершившимся фактом: в нашу среду проник человек по имени Капошфальви, который прокутил где‑то в Пеште свое старое дворянское гнездо над Рабой и все‑таки сумел избежать разорения, купив Фюзеш‑Баноцкое поместье, – говорят, все спустить он просто не успел. – Мортолаи отпил вина. – И едва пригревшись здесь, этот человек – разве я не прав? – задумал подкопаться под наши добрые нравы, устроить, так сказать, подкоп, – не так ли? Цыганку Гужу он вдруг делает горничной. Цыганку, подумайте только!..

Тут Мортолаи, проявив все признаки возбуждения, взмахнул рукой и опрокинул чарку с вином. Когда чарку снова наполнили, он сделал порядочный глоток и среди наступившей тишины произнес:

– Вот что я хотел сказать. Полагаю, мы понимаем друг друга.

– Нам ничего не остается, – резюмировал Карол Серени, – как решиться на трудный шаг: в следующее воскресенье навестить Капошфальви и объяснить ему, что мы все одного мнения: он запачкал репутацию дворянина. Я думаю, что к нему нужно направить Виталиша Мортолаи.

– А мне кажется, – возразил Виталиш Мортолаи, – что мы все должны поехать к нему, он, по крайней мере, нас испугается.

– Я скажу ему, чтобы он убирался из нашей округи, – произнес Золтанаи, которому вино придало отваги.

– Он гусарский поручик, – заметил Серени.

– Я скажу ему, – продолжал Золтанаи, – чтобы он помнил о своих предках.

– Да будет милостив к нему господь, – торжественно провозгласил Серени, поднимая бокал. – В следующее воскресенье мы навестим его.

 

Из пяти бричек, остановившихся в следующее воскресенье перед домом Капошфальви, вышли пятеро дворян; с достоинством вступили они в дом, молча поднялись по лестнице, молча вручили слуге визитные карточки. И только когда хозяин вышел их приветствовать, они один за другим холодно произнесли: «Прошу прощения, ваш покорный слуга».

Молчание пятерых дворян продолжалось до тех пор, пока в дверях не появилась Гужа.

– Мы хотели сказать вам кое‑что, – обратился Пазар Золтанаи к хозяину дома.

– Сначала мои соседи выпьют глоток вина, – ответил Капошфальви. – Гужа, принеси вина!

Гости подтолкнули друг друга локтями, а их лица приняли скорбное выражение.

– Красивая у меня горничная, – сказал Капошфальви, когда Гужа принесла вино, – не правда ли, красивая, господа?

– Мы хотели сказать вам кое‑что, – произнес Серени, делая вид, что не расслышал.

– Нечто важное, – прибавил Михал Комаи.

Мортолаи, Берталани и Золтанаи только кивнули.

– О, торопиться некуда! – заметил Капошфальви. – Гужа, прислужи господам.

– Мы сами себе нальем, – возразил Золтанаи; но Гужа уже склонилась над ним и заглянула ему в глаза.

Золтанаи потупился.

– Прокля… – выругался он потихоньку. – Вот наказанье божье!

– Есть ли у кого‑нибудь из вас, господа, такая красивая горничная? – спросил Капошфальви, когда Гужа вышла за новой порцией вина. – Наверное, каждый не прочь со мной поменяться.

– Мы намерены говорить с вами по серьезному делу, – ответил Пазар Золтанаи. – Вот Комаи объяснит вам цель нашего визита.

– Мортолаи старше меня, – выкрутился Комаи, – пусть он скажет, зачем мы приехали.

«Странная компания, – подумал Капошфальви. – Молчат, пьют и без конца твердят, что должны сказать мне нечто важное».

– Ваши бокалы пусты, – произнес он вслух. – Гужа, эй, Гужа!

Комаи толкнул коленом Берталани, Берталани двинул локтем Золтанаи, и этот последний выдавил из себя, обращаясь к Капошфальви:

– Многоуважаемый сосед, я хочу передать…

– Эльес (превосходно), – сказал Мортолаи на секейском наречии, на которое переходил всегда, когда волновался.

– Я хочу передать вам наше общее пожелание, – продолжал Золтанаи, делая ударение на каждом слове. – Я полагаю, что представители нашей округи собрались здесь в полном составе, то есть я, Берталани, Золтанаи… то есть я, Комаи и Мортолаи.

Золтанаи вытер пот со лба и машинально протянул руку к пустому бокалу.

– Гужа, – позвал Капошфальви, – вина господам!

Появилась Гужа и стала разливать вино. В ее обращении с Золтанаи сквозила какая‑то интимность; наливая вина Комаи, она коснулась его заросшего лица своими волосами, Берталани положила на плечо левую руку, а старому Мортолаи взглянула в глаза так, что тот, растерявшись, залпом выпил полный бокал внушительных размеров.

– Благородному господину понравилось, – засмеялась Гужа, наливая снова.

– Цыганка, – произнес Золтанаи.

– Да, господин Капошфальви, – подхватил Берталани, – интересы сословия вынуждают нас… – не зная, что еще сказать, он выпил вина и закончил словами: – Бог свидетель.

А гибкая Гужа все вертелась вокруг гостей, наполняя бокалы. Час спустя Мортолаи взял Гужу за подбородок, а Берталани сказал:

– Кошечка!

– Бестия, – нежно проговорил через час Золтанаи, в то время как Берталани шептал ей:

– Дермекем (дитя мое).

Гости беспрестанно обращались к Гуже, перебивая друг друга, а Капошфальви только головой качал от изумления.

Старые почтенные дворяне были уже пьяны, когда через полуоткрытое окно в комнату донеслись звуки скрипки. Жалобные звуки. Видимо, скрипач, расположившийся под окнами замка, находил особое удовольствие в высоких тонах, что свойственно всем цыганским музыкантам.

Тоскливые, протяжные звуки витали над собравшимися – звуки, напоминавшие шорохи камыша в ясные ночи на дярматских равнинах.

Заунывная мелодия сменилась быстрой, и вот понеслись звуки живые, стремительные, как топот жеребят, мчащихся по долине Тисы.

И так же внезапно она вновь зазвучала жалобно, и уже лилась под окном цыганская песня, оплакивая печальную бродячую жизнь цыган.

– Цыган играет, – сказал Капошфальви. – Не позвать ли его, чтобы он сыграл нам?

– Конечно, – заплетающимся языком ответил Берталани, – эгерскому вину под стать цыганская музыка.

– Гужа, – приказал Мортолаи, – позови этого цыгана.

Гужа убежала. Голос скрипки под окнами дома зазвучал громко, ликующе, потом протяжно зарыдал – и стал удаляться, напоминая в тишине наступающего вечера крики больших болотных птиц. Прошло четверть часа – Гужа не появлялась, хотя вся компания, не исключая и хозяина, который тоже был навеселе, кричала: «Эй, Гужа!»

Не дозвавшись ее и в следующие полчаса, господа начали волноваться. Их тревога возросла, когда в комнату без стука ворвался приказчик.

– Не извольте гневаться, вельможные господа, – задыхаясь, выпалил он. – Четверть часа назад, возвращаясь из Банока, я встретил у мостика Гужу с Мегешем.

– А кто такой Мегеш? – с трудом выговорил изумленный Капошфальви.

– Мегеш – это цыган и музыкант, – ответил приказчик. – Неделю назад он вернулся из армии, и говорят, что он Гужин милый. Иду это я из Банока – и за Баноком встречаю Гужу с Мегешем. Мегеш несет скрипку. «Куда, Гужа?» – спрашиваю. «Да вот, – отвечает, – хочу побродить по свету со своим женихом». Не извольте гневаться, высокородные господа, – закончил приказчик, вытирая со лба пот, – я еще весь дрожу, хотя, извините, от цыган всего можно ждать.

Так оно и было. Гужа больше не вернулась.

 

– Наше дело чести разрешила сама Гужа, – сказал через несколько дней старый Берталани своим соседям, когда они опять сошлись все вместе, – по крайней мере, нам не пришлось ссориться с нашим соседом Капошфальви.

– Он очень хороший человек, – заметил Мортолаи, вспомнив эгерское. – Но сдается мне, что об этой цыганской истории он сожалеет больше всех.