Поминальная свеча

Старого старосту похоронили на деревенском кладбище под лиственницами; женщины и дети разошлись по хатам, а мужики направились в корчму дядюшки Шимона.

– Шимон, – крикнул кто‑то из крестьян, когда все уселись за грубо отесанные столы. – Эй, Шимон, поднеси‑ка, согрей душу! – Утерев глаза рукавом кунтуша, он со вздохом обратился к сидевшим: – Эх, нет больше нашего старосты!

– Смерти все одно, – промолвил седой Станко, – что староста, что не староста.

– Да уж, смерть не выбирает, – поддакнул Земб. – Вот так напьешься, свалишься с телеги, а она тебя поперек – и все!

– Здорово тот цыган ему предсказал, – вспомнил Станко, – давненько это было. Пришел тогда цыган в деревню, а покойник староста как раз от Шимона идет. «Что это ты, парень, смеяться вздумал!» – говорит ему староста и велит в каталажку упрятать. «Да всыпать ему по первое число!» – приказывает мне и покойному Хохличу. Всыпать‑то мы всыпали, а цыган и говорит: «Староста ваш или упьется до смерти или убьется спьяну». И вот, поди ж ты, сколько лет прошло – едет староста из города мертвецки пьяный, падает с телеги – и прямо под колеса. Вот и нет его.

– Эй, Шимон, выпей с нами, – крикнул Земб, – жалко, такой был староста!

– Жалко, ох как жалко. – поддержал его Шимон, выпив с мужиками. – Помните, в прошлом году он двух бродяг запер в пустом хлеву и три дня ни крошки им не давал? А когда они просили его поесть, чтобы не умереть с голоду, только смеялся: «То‑то, ребята, сами теперь видите, у нас в горах нищим плохо подают».

На четвертый день отпустил их, дал по краюхе хлеба. «Видал, Шимон, – говорит мне, – какого задали стрекача. Я им покажу… Работать надо!»

– Зато стариков нищих любил попотчевать, – продолжил Земб. – Придет старичок за милостыней. «Ты откуда, сердешный?» – «Оттуда‑то». – «А отец твой?» – «Помер, хозяин». – «Не сладко тебе приходится», – скажет, бывало, староста и чуть не целую неделю старика кормит.

– Как же, помню, – сказал Шимон, – сидел как‑то староста здесь, выпивал, а старик нищий заходит. «Выпей со мной, братец», – пригласил его староста. Нищий выпил и захмелел, а староста мне и приказывает: «Уложи‑ка его, Шимон, да поудобнее!»

– Выпьем, – предложил крестьянин Михаил, – помянем покойного добрым словом.

Все выпили, и тут снова заговорил седой Станко:

– А мне не забыть, как сидел староста перед своим домом вечером, накануне злосчастной поездки в город. Я присел рядом с ним на лавочке, а он мне и говорит: «Станко, дружище, дай руку». Подаю ему руку, а он мне: «Слушай, брат, разве про себя наперед что узнаешь? Вон священник из Строжи всегда одно и то же твердит: из деревни, мол, уезжаешь, а вернешься, нет ли – дело темное. Так и пребываешь в вечном страхе, по себе, небось, знаешь, Станко, – кто без греха? Вот я и подумал: поставить бы в часовне святого Йозефа возле леса большую свечу во искупление моих грехов. Может, как умру, скажет мне отец небесный: «Пока свеча не догорит, будешь в чистилище, а потом на небо возьму». Так все и думаю об этом последнее время. А вчера приснилось мне, будто святой Йозеф присоветовал: «Гляди только, дружище, чтоб свеча была побольше!» Я и прикинул: вот, мол, поеду в город, куплю большую свечу. А что, как пить начну, деньги спущу, а свечу‑то купить и позабуду?» Тут он мне и говорит – как сейчас его вижу, покойника: «Станко, дружище, сделай одолженье, дам я тебе денег на свечу, а как умру – купи и поставь в часовне святого Йозефа, пусть горит во искупление моих грехов. Грешен я, Станко, ох и грешен!»

Седой Станко выпил, утер набежавшую во время рассказа слезу и продолжал:

– Дал он мне деньги и говорит: «Вот тебе, дружище, три гульдена. На большую свечу хватит! То‑то будет гореть, пока я буду мучиться в чистилище! Как догорит, знайте: староста ваш уже в царствии небесном. И потолще пусть будет, больно много у меня грехов. Придется помучиться. Держи деньги крепче да не забудь про свечу. Когда зажжете ее в часовне и пойдете лесом, перекреститесь и скажите: «Дай ему, господи, вечный покой, много он грешил, но бог милостив». Все это покойный староста мне за день до смерти говорил, эх, кабы знал, бедняга, что сегодня схороним его под лиственницами.

Седой Станко снова вытер слезы, вытащил из‑за пояса три золотых, положил их на стол и сказал:

– Вон как вы весело блестите! – Поеду в город, куплю свечу большую‑пребольшую. Ох, бедный наш староста, копил ты эти золотые и думать не думал, что так скоро в часовне святого Йозефа будет гореть свеча в упомин твоей души.

– А что ему было копить? – буркнул Земб. – Ведь он как? Всем известно: налоги соберет – а мы платили исправно – да и пропьет все. Куда там в город деньги возить! А если возил, так не все.

– Он сам про себя говорил, – сказал Мачех, – грешен, мол, дня нет, чтоб не согрешил. Обещал мне похлопотать, чтоб сына не забрили. «Это влетит тебе в копеечку, – говорит, – зато будь покоен, я уж с начальством договорюсь, как рекрутчина подойдет». Отдал я ему пару гульденов, а сын, почитай, третий год в уланах служит. Вот он какой был, бедняжка наш покойник. Денежки в карман – и дело с концом. Что ему три гульдена оставить на свечу!

– А то, случалось, и взаймы брал, – припомнил молодой Хохлич. – Раз ко мне пришел: «Дай, – говорит, – парень, гульден». Я дал. А потом спрашиваю как‑то: «Эй, староста, деньги‑то когда вернешь?» А он мне: «Помилуй, да разве я тебе должен?» – «Да что ты, староста, опомнись!» – «А чего мне тебя обманывать, – говорит, – мы с отцом твоим в ладу жили, так что прощаю тебе, парень, эту шутку.»

Земб с вожделением посмотрел на три гульдена, лежавшие на столе, и сказал:

– Бывало, и мне не нравилось, что он, бедняжка наш, сегодня взял, а завтра вроде бы и забыл. Однажды одолжил я ему гульден, а как припомнил должок, он мне в ответ: «Не помню, дружище, ей‑богу, не помню, сдается, не брал я у тебя взаймы».

– Все мы грешники на этой земле, – заметил крестьянин в кунтуше. – Правильно староста говорил, грешник он был большой, но, я думаю, простить бы ему надо…

– Да вы только вспомните, – продолжал молодой Хохлич, – покойный староста и на налогах нас обсчитывал, и деньги взаймы брал без отдачи. Как в хозяйстве у него что кончалось – тоже занимал, а там ищи ветра в поле. А теперь ему еще и свечу покупать? Да за что же, я вас спрашиваю?

Земб снова с тоской взглянул на деньги, лежавшие перед седым Станко, и сказал:

– За что да за что! И так всем ясно – не за что. Правильно ты, Хохлич, сказал: и на налогах обсчитывал, и взаймы брал, и долгов не отдавал. Чего там говорить. – Земб накрыл деньги рукой. – Так что, Станко, я считаю, нечего для покойника за три гульдена свечу покупать.

Седой Станко вздохнул:

– Так ведь и у меня покойник – царство ему небесное! – взял как‑то золотой, да и пропил его. Бог милостив… – Станко снова вздохнул, – и грехи отпускает по милосердию своему. Зачем же свечу покупать? – Покойник был, конечно, человек грешный, но… – он помолчал и закончил: – Но деньги, хоть и после смерти, честно вернул.

Старый Станко засунул себе за пояс один из трех гульденов и сказал:

– Один гульден по праву принадлежит тебе, Хохлич, один – тебе, Земб.

Вот почему и по сей день темно в часовне святого Йозефа, покровителя покойного старосты. Не горит там большая свеча за упокой грешной души. Темнота в часовне сливается с лесной тишиной, нарушаемой лишь, когда молодой Хохлич, Земб или седой Станко, возвращаясь из корчмы дядюшки Шимона, останавливаются перед часовней, крестятся и шепчут:

– Ох, староста, бог милостив, и без свечи распахнет он пред тобой врата небесные, а ты замолви там словечко за нас, грешных…

За трех сукиных сынов…