По моим грехам мне мало, чтобы меня при всем народе сожгли на костре, — этак я дешево отделаюсь.
Мольер. Первое прошение королю по поводу комедии «Тартюф».
Став «братом», членом добровольческой дружины, Гашек целиком отдал себя в распоряжение «Союза чехословацких обществ в России», выполнял его многочисленные поручения и был направлен в орган этого союза — еженедельник «Чехослован». Оказавшись на положении полувоенного, полуштатского человека, Гашек мог свободно общаться с людьми — и с земляками, осевшими в Киеве, и с добровольцами, и с русскими. Чем глубже он знакомился с делами, тем яснее видел слабость чехословацкого движения, у которого не было ни четкой политической программы, ни опытного руководства. Абсурдным было стремление чешских политиков возвести на чешский престол какого-нибудь великого князя из династии Романовых.
В самой России дела были не так уж хороши. Самодержавие гнило на корню и не было способно вести успешную войну против Тройственного союза. При царском дворе орудовала сильная германофильская партия. Гашек слышал темные разговоры о близости царицы — внучки королевы Виктории — к неграмотному сибирскому мужику Гришке Распутину. Он казался Гашеку мрачной стихийной силой, перед которой были безвольны и царь, и царица. Окопные солдаты называли Распутина антихристом.
Придерживаться избранного пути Гашеку было нелегко. Делать ставку на самодержавие он не собирался, в освободительную миссию России верить не переставал — надо идти с русским народом, понять, чего хочет он. Но как может помочь братьям-славянам русский народ, если он сам не свободен? Ждать, когда и там, и тут поднимется мощное движение народов, когда они заключат оборонительный и наступательный союз? Так уже до него думали Александр Герцен, Михаил Бакунин, Йозеф Фрич...
Надо было будить патриотическое сознание солдат, которые еще побаивались Габсбургов, — он стал писать статьи и фельетоны о «добрых чехах», чей «голубиный» характер и слепой страх перед властями приносили им одни неприятности. Впервые он мог, не придумывая ни «шведских» солдат, ни «турецкой» полиции, говорить о монархии Габсбургов то, что думал. Он вспомнил о своем герое и написал повесть «Бравый солдат Швейк в плену». Писатель без оглядок на цензуру создал целую вереницу сатирических портретов офицеров-«чехоедов», тупых солдафонов, безумных генералов, полицейских. Киевский Йозеф Швейк — уже не прежний симпатичный «идиот», а окончательно оболваненный «добрый чех»-австрофил. Швейку снится крамольный сон — он бреет государя императора и нечаянно отрезает ему нос. Императорский нос и во сне, и наяву преследует Швейка — бедняга вылавливает его даже из фасолевого супа. В таком кошмаре живут все народы Австро-Венгрии. «Тут было от чего сойти с ума», — говорит писатель. Славянам, не желающим умирать за интересы своего векового врага, остается либо сойти с ума, либо сдаться в плен. Швейк выбирает плен. Маленький человек подавлен, растерян, не нашел пути к истинной цели — не нашел ее пока и автор.
Самая блестящая юмореска — история лавочника Петишки, торговавшего портретом государя императора Франца-Иосифа I. По мере того как падал престиж дома Габсбургов, дешевел и портрет. Петишка стал продавать его вместо пятнадцати крон за две. Лавочника посадили в тюрьму. Он стал жертвой своего верноподданничества. Эту юмореску высоко оценила Вена. Правительство Австро-Венгрии объявило писателя государственным преступником, внесло его в «Реестр солдат-дезертиров» и дало краткий словесный портрет для сыщиков, чтобы они могли легко расправиться с автором рассказа, «содержащего государственную измену и оскорбление монарха».
В феврале 1917 года в России совершилась буржуазно-демократическая революция. Ее отголоском оказалась борьба за гегемонию в «Союзе чехословацких обществ». Западники-«петроградцы» решили, что настало их время, — монархисты-«киевляне» были, по их мнению, слишком отсталыми. Ожидался приезд в Киев председателя Чехословацкого национального совета Томаша Масарика, готовились к открытию третьего съезда союза обществ.
Эта мышиная возня все больше и больше раздражала Гашека. Его возмущали мелочность и провинциальность земляков, занятых дележом теплых местечек. Все это походило на борьбу чешских политических партий довоенного времени — вожаки союза искренне верили в свою миссию, всерьез проводили свою смешную политику. Писатель с горечью понял, что чехословацкое движение не оправдывает его надежд. Горечь была тем сильнее, что сам он не мог противопоставить этой мелкой грызне ничего, кроме своего смеха. В день открытия третьего съезда в первом номере еженедельника «Революция» был напечатан фельетон Гашека «Клуб чешских Пиквиков».
На съезде республиканцы-масариковцы Клецанда, Макса, Павлу, Чермак одержали победу над монархистами-дюриховцами. Всеми делами теперь заправляло русское отделение Чехословацкого национального совета — Одбочка. Во главе движения чехов и словаков встали новые, но столь же бездарные люди, — петроградские масариковцы и киевские социал-демократы.
У власти оказались почти все герои гашековского фельетона. Они стали мстить Гашеку — освободили от работы в «Чехословане» и клубе Союза, а затем переводили из части в часть, позоря в глазах солдат. За два с половиной месяца он побывал и стрелком, и телефонистом, и пулеметчиком, и полковым писарем. Начальство отзывалось о нем как о «бесхарактерном человеке, принадлежащем к таким людям, для которых следовало бы создать особый исправительный концентрационный лагерь».
В Ремчицах состоялся суд. Писателя судили за фельетон «Клуб чешских Пиквиков» и за то, что он распространял его среди солдат.
16 мая 1917 года, в три часа дня, члены суда важно расселись за большим столом, позади которого висели красно-сине-белые флаги и штандарт с изображением двухвостого льва.
— Встать, суд идет! — рявкнул председатель суда Черный.
Конвоиры ввели Гашека.
Соблюдая все судебные формальности, Черный предложил Гашеку взять адвоката, но тот заявил, что будет защищаться сам.
Прокурор предъявил Гашеку обвинение в клевете на руководство Одбочки.
— Какую цель преследовали вы, пан Гашек, публикуя этот фельетон? — спросил председатель, теперь уже не называя его «братом».
— Агитационную, — последовал ответ.
— Тогда прочитайте свой фельетон вслух, чтобы с ним познакомились и судьи, и братья! — сказал председатель, подавая обвиняемому еженедельник «Революция».
— Уважаемые судьи и братья! — начал Гашек. — Чтение собственного сочинения для меня самая ужасная кара.
Все развеселились.
— Я должен сказать несколько слов, — продолжал обвиняемый. — Петроградская газета «Чехослован» спрашивает меня: «Пан Гашек, такую «свободную чешскую печать» вы хотите ввести в свободной Чехии?» Я отвечаю: хочу, чтобы каждый свободный гражданин в свободной стране свободно выражал свободные, а не рабские мысли и свободно отвергал несправедливые обвинения. Обвинять меня в клевете на руководителей Одбочки — несправедливо. Я не политический деятель, а рядовой солдат и писатель-юморист. Вы выслушаете мой фельетон и сами решите, клевета это или правда. В фельетоне я даю юмористические портреты деятелей Клуба Союза чехословацких обществ. Различие в политических взглядах этих деятелей связано с различием расстояний их путешествий, различие идейных направлений — со степенью консервативности их убеждений. Все они напоминают диккенсовских пиквикистов, ни с того, ни с сего ударившихся в политику.
Писатель обрисовал портрет Владимира Халупы, трусливого провинциального буржуа-патриота, ранее не смевшего даже пикнуть против австрийских властей. До войны его никто не знал. Утром он судил бедняков, после обеда развлекался. В России он проводит политику своего прокуренного деревенского трактира. Он любит путешествовать из Киева в Петроград и обратно на деньги клуба, а потом читать об этом в газетах.
Братья переглядывались и ухмылялись. Гашек сделал паузу, глотнул воды и продолжал:
— Доктора прав Йозефа Патейдла в Чехии знали только его клиенты, дела которых он проигрывал. Падейдл любит прихвастнуть. Он убежден: государственный переворот в России совершил он и его петроградские приятели. За обедом этот политик неожиданно откладывает в сторону нож и вилку. «Нет, — говорит он, — так дело не пойдет!» Вы готовы услышать от него какое-нибудь великое откровение, а он объясняет: «Пусть дают побольше кнедликов и поменьше томатного соуса!» Он пишет капитальный труд «Логика болтовни с пятого на десятое». Патейдл тоже путешествует. Он проехал меньшее расстояние, чем Халупа, зато приобрел более сильный насморк. Когда Патейдл чихает, его коллеги говорят не «Будьте здоровы!», а «Долой союз чехословацких обществ!» Он вытирает нос и добавляет: «...и Дюриха!»
Братья уже не скрывали своего отношения к фельетону и веселились от души.
— Доктор Кудела — мистик, клерикал-евангелик. Он читает лекции на политические, клерикальные и спиритические темы. Эти лекции — мистические излияния его души о тайнах вселенной. Они напоминают фокусы индийских факиров, театр теней и проповеди иезуитов. В борьбе со своими противниками он использует слухи, сплетни и «околопартийные интриги». Превращаясь в бесконечно малую величину таинственного космоса, он боится стать политическим нулем и проспать чешскую революцию. Баланс его политической деятельности — две драные подметки, которые он истоптал во время агитационных вылазок против Союза чехословацких обществ и Дюриха.
Братья-гуситы расхохотались — они явно принимали сторону подсудимого. Судья предложил Гашеку прекратить чтение и не комментировать фельетон.
— Пусть читает до конца! — бурно запротестовали братья.
Судье пришлось уступить.
— Теперь я представлю вам Яна Шебу, — продолжал Гашек, — В прошлом он был банковским чиновником, устроителем пикников, пел куплеты в кабаре. Он — не политический оратор, а конферансье. В отрицании истины Шеба нашел подлинное осуществление своих художественных устремлений. Он может доказать, что муха больше слона.
Пан Ярослав Папоушек1 — из семейства попугаев-выскочек. Его приручил Богдан Павлу. Папоушек ничем не отличается от других попугаев. Он прекрасно подражает звукам и, воспроизводя человеческую речь, заикается. У него большой нос, но маленькая голова. Ему приходится экономить свои мысли, а чужие брать напрокат у Богдана Павлу. Сообщите Папоушку год своего рождения, и он точно угадает, сколько вам лет. Желая внести романтическую струю в чешскую революцию, он переписывается с Богданом Павлу посредством тайных знаков.
Самой таинственной фигурой клуба чешских пиквикистов является «доктор» Фишер. Этот герой загадочен, загадочно и его докторское звание. Стоило студенту-медику проехать несколько верст по русской железной дороге, и он превратился во врача. Фишер совершил великий революционный подвиг — лечил больного Штефаника. Он утверждает, что виновником разлива Днепра является председатель Союза чехословацких обществ пан Вондрак.
Таковы портреты наших героев. Эти герои никогда не были и не являются политиками, и мы простим им их мелкое тщеславие.
— Как вы оцениваете свой фельетон? — спросил судья Гашека.
— Это чепуха, — сказал он, бесшабашно махнув рукой.
— Братья! — обратился к залу Черный. — Вы слышали, как обвиняемый оценивает свое сочинение. Его фельетон — пасквиль. Гашек оскорбляет чесгь всеми уважаемых руководителей — братьев Халупы, Патейдла, Куделы, Шебы, Павлу, Фишера. Он собирается показать и других братьев в таком же неприглядном свете. Гашек заслуживает строгого гражданского, общественного, политического и морального осуждения. Автору фельетона чуждо чувство любви к родине, к руководству нашим движением, к нашему войску, к дисциплине. Суд предлагает обвиняемому до вынесения приговора публично отречься от фельетона и подписать текст извинения для нашей печати.
— Если я не отрекусь, судьи сожгут меня на костре? — ответил Гашек вопросом на вопрос.
Намек на казнь Яна Гуса развеселил немногих. Гашек понял, что лучше не дразнить собак:
— Я согласен публично извиниться перед обиженными мною братьями.
Черный сказал:
— Пана Гашека мы неплохо знали еще в мирное время. За эти годы он нисколько не изменился и ради денег пойдет на что угодно.
— Я не получил за фельетон ни копейки! — выкрикнул Гашек и тут же осекся, потому что его оправдания только подливали масла в огонь.
— Пан Гашек — бесхарактерный человек, — спокойно, словно об отсутствующем, продолжал говорить Черный. — Он должен подписать отречение. Правда, никто не может гарантировать, что, подписав его сегодня, он не отречется от него завтра. Но мы примем меры: его отречение будет опубликовано в «Чехословане», «Чехословаке» и в «Слованском вестнике».
Судья прочел текст отречения и намекнул, что, подписав его, обвиняемый избегнет строгого наказания.
Обиды чешских пиквикистов мало трогали Гашека. До последней минуты он верил, что сумеет выкрутиться. Мысль о том, что новые вожди Одбочки в своей злобе могут поступить почище австрийских властей, заставила его трезво взглянуть на происходящее. В самом деле, для Австрии он — государственный изменник, солдат, нарушивший присягу, «предавший государя императора»; Чехия пока еще под властью Австрии; здесь, в России, он — чужестранец, которому не на что и не на кого опереться. Руководители Одбочки легко могли обвинить его в предательстве — измене чешским интересам, в покушении на авторитет чешских национальных вождей — и поступить с ним как угодно. Гашек, казалось ему, выбрал наименьшее зло.
— Я согласен отречься от своего фельетона, — сказал он, — но прошу заменить последнюю фразу. Там говорится, что я искренне сожалею о совершенном и отбываю на фронт. Я не отбываю на фронт, а нахожусь на нем. Пребывание на фронте не может быть наказанием — ведь я сам, добровольно, безоговорочно вступил в дружину.
— Верно! Фронт — не наказание для патриота-добровольца! — закричали братья. Их крики обрадовали Гашека: оговорка насчет последней фразы настроила солдат в его пользу.
Судьи, не споря с ним, удалились и через несколько минут вернулись с готовым приговором:
— Вольноопределяющийся Ярослав Гашек за клевету на руководство Одбочки и публичное оскорбление братьев Халупы, Павлу, Патейдла, Куделы, Шебы, Папоушека и Фишера осуждается на семь дней тюремного заключения при Первом пехотном полку имени Яна Гуса, — объявил председатель. — Кроме того, в печати должно быть опубликовано открытое извинение обвиняемого. Суд предупреждает вольноопределяющегося Гашека, что в случае публикации нового подобного фельетона к нему будет применено более строгое наказание.
Братья зашумели. Одни одобряли решение суда, другие были недовольны. Под этот шум часовые увели Гашека в полковую тюрьму.
Все газеты, кроме петроградского «Чехослована», напечатали извинение Гашека без его поправки. Богдан Павлу ничего не напечатал — хитрый редактор «Чехослована» не хотел прославиться как герой фельетона. Зато надсаживался писатель Йозеф Копта — обвинив Гашека в дурном вкусе, нечестности и страсти к наживе, он придумал и сумму гонорара — 200 рублей. Солдатский юмористический журнальчик откликнулся на ремчицкое судилище нескладными виршами:
До чего ж, писатель чешский,
Твой удел жесток!
За ехидный фельетончик
Сел ты под замок.
Было в Киеве не сладко,
Но не мед и тут —
Если выйдешь без охраны,
То тебя побьют.
Лишь один еженедельник «Революция» оказался выше этой мышиной возни. Он продолжал считать фельетон шедевром политической сатиры и горько упрекнул писателя: «Своим отречением он предал нас и совершил политическое самоубийство!»
Примечания
1. Папоушек — по-чешски «попутай». (Авт.)
