Три стадии в развитии образа.
На первый взгляд структура образа Швейка удивительно проста. На самом деле она вобрала в себя множество весьма своеобразных элементов. Образ Швейка в его конечном виде - плод длительной эволюции и постепенного обогащения его новыми и новыми художественными подходами и находками. Отчетливо прослеживаются по крайней мере три стадии в его развитии. Первая из них связана с неоднократно уже упоминавшимся циклом, состоящим из пяти рассказов и увидевшим свет в 1911 году. Решающее значение для его возникновения имели антимилитаристские настроения Гашека, во многом отражавшие и общее состояние умов в Чехии того времени и атмосферу в непосредственном окружении писателя. Некоторые из его друзей (Властимил Борек) были даже посажены в тюрьму за участие в антивоенном движении, да и самого Гашека допрашивали в этой связи. Конкретный импульс к созданию рассказов дала встреча со Швейком.
Ирония, лежащая в основе этих рассказов, заключается главным образом в том, что за естественную и как бы само собой разумеющуюся норму молчаливо принимается нежелание чехов служить в армии Австро-Венгерской империи, а читателю демонстрируется психическая аномалия - идиотское рвение наивного солдата «служить государю-императору до последнего вздоха». При этом его усердие постоянно оборачивается медвежьими услугами, и в то же время от него невозможно отделаться и избавиться. Его признают непригодным к военной службе, а он «дезертирует», чтобы отбывать за это наказание и остаться таким образом в армии (наказание за уклонение от службы отбывали в армии же). Его лечат в госпитале от кретинизма, завертывая в течение нескольких дней в мокрые простыни и обкладывая льдом, посылают нести службу на пироксилиновый склад, где происходит гигантский взрыв, приписывают в воздушный флот, где он неизменно попадает в катастрофы. Но удачливый солдат каждый раз остается цел и невредим и вновь рвется служить государю-императору. Он одержим «экзальтацией мученичества», как определяет автор. До абсурда доведенный верноподданнический экстаз героя позволяет писателю создать веселую гротесковую пародию на официальный идеал солдата.
После выхода в свет рассказов Гашека о Швейке найденный типаж продолжал жить в его сознании, его образ мелькнул раз-другой в кабаретных юмористических пьесах, которые Гашек сочинял и ставил вместе со своими друзьями перед Первой мировой войной. Однако нельзя сказать, чтобы пьесы в чем-то дополнили и обогатили его.
Вторая фаза в творческой истории образа Швейка относится уже к периоду создания повести «Бравый солдат Швейк в плену», написанной в феврале 1917 года на Украине и там же выпущенной (практически в незавершенном виде) отдельным изданием на чешском языке. Сюжет и образ главного героя имеют теперь уже гораздо больше общего с возникшим позднее романом. Это своего рода эскиз к нему. Образ Швейка освобожден уже от явных сказочно-гиперболических черт, какими он был наделен в новеллах, где удачливость героя доходила до того, что он оставался жив при совершенно невероятных обстоятельствах (взрыв пироксилинового склада, падение самолета). Образ Швейка уже соединился с темой мировой войны и историей 91-го полка, что впоследствии позволило автору ввести в роман своего рода комическую историю этой воинской части. В повести уже наметились многие узловые мотивы, которые потом станут важнейшими звеньями сюжета в романе: появление Швейка в инвалидной коляске на пражских улицах в день объявления войны, психиатрическая лечебница, военный суд, история с вручением любовного письма мадам Каконь, эпизод с кражей собаки и др. В повести появились некоторые персонажи, которых мы встретим затем в романе: капитан Сагнер, майор Венцель, обер-лейтенант Лукаш, кадет Биглер, хотя пока что это чисто эпизодические герои и Швейк еще служит в денщиках не у Лукаша, а у прапорщика Дауэрлинга (своеобразный эквивалент будущему образу поручика Дуба).
Однако в художественном отношении повесть значительно уступает роману. Она во многом носит обнаженно агитационный характер. Думается, есть просчеты и в общем ее построении. В ней не вполне органично сочетаются жанр публицистического памфлета и повествование о Швейке. Выдержанный в стиле публицистического эссе, памфлет на полицейский режим Австро-Венгерской империи, на военщину и политику национального гнета местами оттесняет сюжет, отвлекая внимание от него. В романе тоже есть элементы подобного памфлета, но там они больше связаны с общим развитием действия и соразмерны с ним, органично переливаются в события романа.
В повести еще не столь «отработаны» и сами образы, отдельные сцены. Если в романе, например, рассказ каждого заключенного в тюрьме при полицейском управлении об истории своего ареста представляет собой яркую находку автора и выглядит как острая комическая миниатюра, то в повести подобные истории далеко не так остроумны. Правда, и тут встречаются отдельные колоритные эпизоды, которых нет в романе. До некоторых из них Гашек, видимо, попросту не дошел по ходу действия в написанных частях романа (оно обрывается несколько раньше, чем в повести). Это прежде всего сцена на фронте, когда перетрусивший Дауэрлинг отводит Швейка в сторону и просит его выстрелить ему в предплечье, чтобы можно было симулировать боевое ранение и избавиться от фронта. Швейк решительно отказывается, ссылаясь на дисциплину, тогда прапорщик отдает приказ произвести выстрел, что Швейк и делает, зажмурив от страху глаза, после чего Дауэрлинг остается неподвижно лежать на месте (по всей видимости, в романе этот выстрел предназначался бы поручику Дубу).
В целом повесть отражает более раннюю стадию работы над темой, отдельными эпизодами и образами, чем роман. Есть существенные отличия по сравнению с романом и в самом образе Швейка. Во-первых, он пока что как бы конспективен, и мотивы сюжета не развернуты. Во-вторых, он обрисован по преимуществу через действия, поступки — вроде кражи собаки, выстрела в прапорщика и т. д. В повести, как и в рассказах, Швейк далеко еще не так словоохотлив. Только в романе, как уже было сказано, Гашек развязал ему язык, и он становится рассказывающим героем, вербальным типом. Он без конца теперь говорит и вспоминает всевозможные истории. М. Янкович полагает даже, что в романе «творческая активность Швейка проявляется гораздо полнее в его речи, чем в его действиях. Внешняя гротескная маска в “Похождениях бравого солдата Швейка” настолько обогащена активностью речи, что она выглядит уже только как фон для этого средства»[1]. Помимо безудержных рассуждений необыкновенно говорливого теперь Швейка в романе множество его сюжетных рассказов. Наряду с пародийной историей воинской части и похождениями самого Швейка теперь это важнейший пласт романа. Изымите его, и роман приобретет совсем иной вид. Обилие таких «вставных новелл», как уже говорилось, даже придает ему сходство с народными или полународными повествованиями типа сказаний о Ходже Насреддине, Тиле Уленшпигеле, «Тысячи и одной ночи», «Декамерона» Боккаччо и т. п. Образно говоря, Швейк в чем-то уподобился теперь Шахерезаде... Более того, в монологах и диалогах Швейка часто нанизаны теперь друг на друга, иногда прямо-таки целыми гирляндами, еще более короткие истории, случаи, происшествия, нередко переданные всего двумя-тремя фразами. Все это образует перспективу бесконечного эпического пространства. При этом бесчисленные «включения» такого рода, казалось бы, часто нагроможденные Швейком без ладу и складу, тесно связаны со всем массивом романа функциональной связью. В разных плоскостях они пронизаны взаимоотражениями, порождающими гротесково-комический эффект (некоторые из таких взаимоотражений проанализированы М. Янковичем, Р. Пытликом, З. Матгаузером, Л. Мергаутом). Вместе взятые, они впитали в себя тот неприкрашенный жизненный опыт простонародья и плебса, который и противостоит в комической эпопее Гашека идеальной и «чистой», во многом официальной картине мира. Столкновение и интерференция двух этих начал и является одним из основных источников комического эффекта в романе, его бурлескной атмосферы.
Ну и, наконец в романе, последовательно усилена двусмысленность поведения Швейка. В рассказах и повести она выражена гораздо слабее. В первом случае, возможно, мешали цензурные соображения, во втором - установка на прямое обличение отнюдь еще не побежденной австрийской военщины и полицейского режима. Так или иначе, в рассказах и повести на первый план выступала верноподданническая одержимость героя: «...речь идет о гротескной фигуре, об обыкновенном идиоте, о слабоумном... Чем серьезнее он воспринимает свои обязанности, тем последовательнее высмеивает и дискредитирует армию»[2]. В романе сама эта одержимость гораздо больше, чем прежде, начинает смахивать на мистификацию. Образ еще раз «перевернут». Да, психологическая аномалия, но и аномалия-то поддельная, притворная, своего рода спектакль. Приобрело законченный вид построение образа по принципу комической загадки, мистификации читателя. Но об этом уже подробно было рассказано.
