По правилам игры и мифа

По правилам игры и мифа.

В жизни Гашека вообще существует множество эпизодов и событий, в том числе самых серьезных, которые известны в нескольких версиях. Биографам остается только гадать, какой из них верить и верна ли хоть одна из них. До сих пор не объяснена поездка Гашека в Болгарию в 1902 году, когда там вспыхнуло восстание против турок. Она невольно заставляет вспомнить его намерение отправиться на помощь бурам в их войне против англичан. Но, вернувшись с Балкан, он отделывался чисто юмористическими рассказами, выставляя все в смешном и несерьезном свете. Туманом окутана его попытка перейти границу России - кстати говоря, как раз после поездки в Болгарию. Напрашивается даже вопрос, не искал ли он тогда вообще способа бежать из постылой Австро-Венгерской империи (естественно, такие намерения он не мог не хранить в тайне - далеко уже не из художественных соображений). Случайно ли после этих историй Гашек подался и к анархистам?

Противоречивы истории с его арестом в 1907 году во время первомайской демонстрации. Он утверждал в ходе следствия, что на стража порядка покушался не он, а неизвестный мужчина, который неожиданно вырвал у него трость, использовал ее, а затем проворно сунул ее снова ему в руки и мгновенно скрылся в толпе. В пользу Гашека выступили шесть свидетелей - однако все из числа участников митинга анархистов, предшествовавшего демонстрации. Тем не менее даже в протоколе оказались записанными две версии, что, впрочем, не мешало Гашеку позднее острить, что полицейский тогда «нечаянно ударился о его трость».

Не вполне ясными остаются и обстоятельства разрыва Гашека с анархизмом через три года после сближения с ним. Точнее говоря, ясно одно - он разочаровался в этом движении, хотя и не изменил своего неприязненного отношения к существующему социально-политическому строю и политике национального гнета. Известно также, что в некоторых лидерах чешского анархизма он зорко распознал любителей покрасоваться на публике, да и просто провокаторов и темных дельцов (что потом и подтвердилось). Однако сам-то он распространял слух и даже упомянул в печати, будто ушел от анархистов после того, как с ним провели наставительную беседу в тайной полиции.

В правила игры у Гашека входило, как мы видим, и возведение напраслины на себя. Он не имел обыкновения и оправдываться. Если на него нападали или что-то приписывали ему и т. д., он сам начинал наговаривать на себя еще больше, доводя все до абсурда. Даже и задним числом он не стремился как-то подправить возникающий гротесковый образ, предпочитая оставлять публику в недоумении. «Гашека как-то невозможно было понять, - вспоминал писатель Иржи Маген, - слишком часто он скрывался, пропадал, и откровенно вам скажу, приятелем в обычном тогдашнем понимании он никогда, собственно, не был. Гашек был скорее домовым, который исчезал за печной трубой, едва вы заводили с ним разговор. Кроме того, он постоянно был полон всяких выдумок и затей и без промедления отдавался им»[1]. Создается впечатление, что Гашек вообще был откровенным в жизни только с одним человеком - Ярмилой Мейеровой. Перед другими он никогда не раскрывался до конца, оставаясь для них во многом загадкой.

Чешский исследователь жизни и творчества Гашека Радко Пытлик проницательно заметил, что Гашек и жизнь свою творил как своего рода миф. В известном смысле это тоже было художественное произведение - с тайнами, с недосказанностью, с комическими развязками...

К числу поступков Гашека, о которых невозможно сказать, совершались они в шутку или всерьез, относится и история 1912 года, попавшая даже в газетную хронику происшествий. Мастер по парикам пражского Национального театра, проходя однажды поздней ночью по одному из городских мостов, увидел мужчину, так низко наклонившегося через перила, что принял его за самоубийцу и попытался спасти. Незнакомец (им оказался Гашек) отчаянно сопротивлялся. Во время схватки подоспела полиция, и Гашек был доставлен в психиатрическую лечебницу, где и провел около двух недель. Радко Пытлик склоняется к тому, что Гашек на этот раз действительно мог пытаться покончить с собой. Он находился в тот момент в крайне трудном положении. Стало ясно, что ему не удастся найти работу и он не в состоянии будет содержать жену и ожидавшегося ребенка. Произошла крупная ссора с Ярмилой, и он ушел из дому. Так могла возникнуть и мысль свести счеты с жизнью. Лишь потом, по предположению Пытлика, все было обращено в шутку[2]. Мнение Пытлика разделяет и Иржи Гаек[3]. Однако другие биографы Гашека склонны думать, что и на этот раз был розыгрыш, жертвой которого и оказался парикмахер. Вновь мы сталкиваемся с дразнящим отсутствием окончательного ответа, что и относится к числу особенностей поэтики гашековского «мифа», созданного отчасти им самим, отчасти его окружением, которое охотно поддерживало и развивало возникающий необычный образ. Так или иначе, происшествие на мосту дало Гашеку пищу для юмористического рассказа «Психиатрическая загадка», а впечатления от лечебницы душевнобольных были использованы им годы спустя в веселых главах романа о Швейке. Надо сказать, что в больнице Гашек не столько проходил обследование, сколько занимался по просьбе врача подшивкой историй болезней, получив таким образом доступ к ним.

До сих пор остаются неясности и в дальнейшей биографии Гашека. До наших дней во многом окружены тайной четыре месяца его жизни в 1918 году, когда целое лето и часть осени он скрывался в Самарской губернии после взятия Самары войсками чехословацкого корпуса и лишь позднее вновь появился (уже в районе Симбирска) в расположении Красной Армии[4]. Сослуживец Гашека С. М. Бирюков рассказывал автору этой книги, что Гашек проходил тогда даже проверку военного трибунала. Йозеф Поспишил также вспоминает, что Гашек на некоторое время оказался даже за решеткой[5]. В 1920 году в известном письме Ярославу Петрлику-Салету (председателю Центрального чехословацкого бюро агитации и пропаганды при ЦК РКП(б)) Гашек сообщал, что прежде, чем пробраться в Симбирск, ему пришлось «в Самарской губернии два месяца разыгрывать печальную роль идиота от рождения, сына немецкого колониста из Туркестана, который в молодости потерял дом и блуждает по свету, чему верили и дошлые патрули чешских войск, проходившие теми краями»[6]. Если это так, то роль (как уже отмечалось в литературе о Гашеке) была выбрана очень удачно: с Туркестаном никакой связи тогда не было, и проверить эту версию было невозможно; кроме того, она объясняла погрешности у Гашека и в русском, и в немецком языках. Но даже в этом, в общем-то достаточно официальном, письме остаются неясности. Почему упомянуты два месяца, а не четыре? Возникают и другие вопросы. Откуда, например, взялось и с чем связано появившееся в его документах, видимо, как раз после его самарских скитаний, отчество «Романович»?[7] (Отца Гашека звали Йозеф).

Биография Гашека, которая во многом казалась загадкой для современников, такой же перешла и к потомкам. В ней так и осталось множество белых пятен, неразгаданных ситуаций и событий.

Репутация странного чудака и комика в известном смысле и в определенные периоды жизни была и удобна для Гашека. Надо учесть, что в молодости он находился на подозрении у тайной полиции, а одно время в секретных донесениях сообщалось о нем как об «особенно опасном анархисте». И мнение, которое он создал о себе, во многом служило прикрытием, за которым он чувствовал себя гораздо свободнее и в большей безопасности. Ладислав Гаек, по-видимому, был не далек от истины, когда написал, что «любой другой поплатился бы тюрьмой за сотую долю того, что позволял себе Гашек в осмеянии полиции, армии, бюрократии, всего австрийского, а ему все сходило с рук. Если он попадал в полицию, то объяснял все таким образом, что полицейские покатывались со смеху и отпускали его»[8].

Нельзя, однако, думать, будто жизнь Гашека и состояла из веселых приключений. Он знал тяжелые, даже трагические состояния. Ярмила вообще утверждала, что он был скорее серьезным и грустным, чем веселым человеком, что он стремился к людям и искал успеха у них, чтобы «заглушить то, что плакало и стонало в его душе»[9]. Сам смех его звучал порой надрывно, с подспудной горечью. Тон рассказов иногда граничит с озлобленным, «жестоким» реализмом, с натуралистическим эпатажем читателя. По мере того, как он погружался (примерно с 1902г.) в жизнь социальных низов, городского дна, в его рассказах все чаще проскальзывают едва ли не приступы пароксизмов и ноты отчаяния. Они прорываются то безысходным социальным сочувствием («Фасоль», «Когда ломали старые стены»), то злыми финалами рассказов, когда выворачивается на поверхность черная изнанка жизни, когда он упрямо показывает, как рушатся иллюзии и зло побеждает добро («Студенческая любовь», «Курица-идеалистка»). Казалось, не было и просвета. Надежды на анархистское движение оказались обманутыми, и «бакунинские» мечты не сбылись. Не сулила успеха, по его мнению, и деятельность других политических партий, включая социал-демократов. Сам он все время пребывал в состоянии неустроенности, познав цену, которую надо платить за нежелание приспосабливаться к условностям мещанской среды. Долго согревавшая его любовь к Ярмиле оказалась в конце концов в непримиримом противоречии с его привычкой творить «на людях», и брак, которого они так долго добивались, преодолевая сопротивление ее родителей, вскоре распался. И все же, несмотря ни на что, преобладала и в конечном счете даже нарастала в его литературном творчестве и в его устных импровизациях атмосфера заразительно веселого смеха. Парадокс этот имеет свое объяснение. С годами к Гашеку все больше приходило ощущение силы и даже власти смеха, его магического действия на людей. Гашек умел так осмеять своих противников, что, казалось, они наказаны уже своими пороками и своей неполноценностью. Это и позволяло ему смеяться не злорадным, а веселым смехом. Его юмористические акции привлекали все большее внимание. За дружиной Гашека, кочевавшей из одних заведений в другие, тянулся шлейф постоянных почитателей и любителей остроумного слова и богемных развлечений. Она приобретала известность и популярность, словно театральный коллектив. Приходили новые и новые любопытствующие, чтобы только посмотреть и послушать. Раз якобы пожаловал сам наследник трона Карл, наслышавшийся о пражском короле смеха. Комические розыгрыши Гашека постепенно приобретают все более широкий и шумный характер. Иногда они вырастают в целые истории, о которых говорит вся Прага. Порой слухи о них проникают в печать.