Стихия розыгрыша

Стихия розыгрыша.

Иногда Гашек начинал разыгрывать не отдельных конкретных лиц, а уже всех читателей. Все они, подобно его Ярмиле и Славке, оказывались объектом розыгрыша, веселой мистификации, шутки. Со временем это породило и совершенно особую систему повествования. Свое начало и этот прием берет, по-видимому, в устных юмористических импровизациях, которыми у Гашека особенно богат период создания пародийной партии умеренного прогресса в рамках закона.

В его выступлениях в печати новое качество становится особенно заметным примерно в это же время - в 1909-1911 годах, в пору редактирования им журнала «Мир животных». Издание было рассчитано на сельских хозяев и любителей всякой живности, державших собак, певчих птиц, черепах и т. п. Печатались научно-популярные сведения о домашних и диких животных, советы по уходу за ними. Хозяин журнала Вацлав Фукс владел небольшой зоофермой и торговал собаками и некоторыми другими животными. В журнале печаталась информация о наличных экземплярах и о ценах на них. Редакторов журнала - Гаека и сменившего его на этом посту Гашека - можно было видеть порой помогающими ухаживать за животными или играющими с ними (память об этом сохранил, в частности, прекрасный рассказ Гашека об обезьянке «Моя приятельница Юльча»).

Этому-то заурядному журналу и суждено было оказаться причастным к истории чешской художественной литературы и к предыстории одного из самых крупных произведений мировой сатиры XX века. В январе 1909 года, когда Гашек начал сотрудничать в журнале, ни ему, ни Фуксу, конечно, не приходило в голову, что со временем появится художественное произведение, из которого о владельце журнала «Мир животных» узнают куда больше читателей, чем их было за все годы существования этого периодического издания. С журналом «Мир животных» во многом и связано происхождение одного из самых оригинальных качеств поэтики Гашека, сообщающего такой неподражаемый колорит многим рассказам и самым крупным его литературным произведениям. Именно в журнале Гашек впервые стал довольно широко прибегать к комической мистификации читателей. Словно соскучившись по развлечениям, он начал понемногу подсовывать подписчикам журнала самим им выдуманных животных, а известным представителям животного царства стал приписывать неслыханные дотоле повадки и свойства. Мистификация еще не носила литературно-художественного характера в собственном и полном смысле слова, но обладала многообещающим потенциалом и в этом отношении. Главное новшество состояло в том, что невольными участниками игры-мистификации оказывались уже не отдельные лица, а вся масса читателей.

Механизм игры сводился к тому, что озорной вымысел искусно вплетался в подлинную научную информацию и грань между достоверными и вымышленными сведениями стиралась. Расчет, естественно, делался на недостаточную эрудицию читателей. В самом деле, откуда обывателю знать, правда или нет, что в древнем Риме игольчатую шкуру ежей использовали в качестве сукновальных щеток (XII, 140), что в индийских храмах будто бы содержат священных крокодилов, которых жрецы гладят по голове, а кожу им расписывают масляными красками, нанося на нее рисунки и мудрые надписи-изречения (XII, 119), что на Островах блаженных будто бы живет разновидность прожорливого ящера, нападающего на детей (VII, 209). Едва ли читатели помнили и о том, что Острова блаженных - те самые мифические острова, которые в античных сказаниях изображались как райская земля вечной весны и обиталище душ праведников (Элизиум, Елисейские поля).

На более простодушных и легковерных были рассчитаны сообщения вроде того, что бегемоты любят ласку и становятся кроткими, когда туземцы дуют им в ноздри (XII, 85), или что жена римского императора Тиберия - Юлия Августа по странной прихоти любила носить за пазухой яйцо, пока из него не вылуплялся цыпленок (XII, 143), что обезьяны мандрилы (те самые, у которых шерсть ярко-зеленого и красного цвета, словно они разряжены) часто влюбляются в дочерей смотрителей зоопарков (XII, 93). И совсем уж озорной была заметка о волках, в которой Гашек уверял читателей, что в России волки часто создают помехи почтовому сообщению, так как в холодное время года обгрызают с голоду телеграфные столбы, из-за чего «в Кавказской губернии и на Урале» их приходится даже ежегодно заменять. В подобных случаях комическая мистификация как бы приоткрывалась, вымысел почти обнажался...

Бывало, что в мистификациях Гашека под собственными именами упоминались достаточно известные чешские деятели. Так, под фотографией барышни с кошкой в руках (фотография была заимствована из какого-то зарубежного рекламного журнала) был помещен текст, объявлявший, что это дочь широко известного и здравствовавшего тогда чешского писателя Якуба Арбеса с его любимцем-котом. «Наш славный чешский писатель, - рисовал Гашек умильную картину, - так любит своего кота, что нет более верной дружбы, чем эта дружба маэстро с его ангорским, персидским полосатым котом. Прекрасная идиллия открылась бы посетителям его дома, когда на улице сыро и мокро, за окном моросит дождь, тяжелые свинцовые тучи висят над долиной Влтавы, а здесь трещит в камине огонь и прелестный кот сидит и мурлычет на коленях нашего славного писателя. И наш маэстро Арбес, занятый важной литературной работой, гладит роскошного кота, который жмется к нему так ласково, что маэстро забывает обо всем на свете» (XI, 121). За подписью своего друга художника Лады (будущего знаменитого иллюстратора «Швейка») и без его ведома Гашек поместил в журнале наивные стихи, которые начинались словами «Прыгал пес через овес», а в другой раз приписал Ладе переводы статей с венгерского и даже пермяцкого языка (ни того, ни тем более другого Лада не знал. Коми-пермяцкий язык вообще едва ли кто-нибудь знал тогда в Чехии).

В одном из номеров журнала читателям было сообщено, что редактор «Мира животных» Гаек вместо утренней гимнастики ежедневно проводит сеанс борьбы с тигром: «В атлетических кругах большой интерес вызывает система гимнастики главного редактора нашего журнала Ладислава Гаека, который каждое утро проводит небольшой сеанс борьбы с взрослым бенгальским тигром. Правда, поначалу он чувствовал после такого сеанса известную усталость, но сейчас, когда сеансы практикуются им ежедневно, они уже не утомляют его. Эта гимнастическая система обостряет также мысль, и, как уверяет Ладислав Гаек, он всегда испытывает приятное чувство облегчения, когда тигр уже с плеч долой. Нам не остается ничего иного, как горячо порекомендовать этот новый вид гимнастики всем тем, кто проявляет интерес к физическому воспитанию и крепкой закалке» (XII, 143).

Было помещено и изображение Гаека, борющегося с тигром. На этот раз номер был первоапрельским. Никто, правда, этого не заметил. Одна из пражских газет, перепечатав сообщение о гимнастической системе Гаека, сопроводила его заглавием: «И все же правда ли это?». Сообщая в следующем номере журнала, что предыдущий выпуск был первоапрельским, Гашек не преминул одновременно продолжить розыгрыш, объявив, что атлетический клуб «Прага» успел заказать у Фукса шесть тигров.

Но первоапрельский юмор Гашек культивировал не только в апрельских номерах.

Особую область мифотворчества Гашека составляло сотворение вымышленных животных. «Сезон, когда газеты пишут о встречах с морским змеем, длится всего лишь несколько недель, у меня же в бытность мою редактором “Мира животных” этот сезон стал непрерывным, - писал Гашек позднее. - Годами редакторы этого журнала выколачивали, где удастся, материал о животных, и когда я принял редакцию, я убедился, что не осталось уже ни одного животного, о котором в журнале не писали бы. Таким образом, я вынужден был придумывать новых животных, что требовало от меня и меньших затрат труда, чем писать о животных, давно уже открытых» (VII, 209). Надо сказать, что Гашек знал чувство меры. «Следы невиданных зверей» на «неведомых дорожках» журнала встречались не так часто. Чаще он «усовершенствовал» уже известных человечеству представителей фауны. Среди новых видов прежде всего вспоминают обычно его насекомых: шестикрылую муху (дополнительная пара крыльев понадобилась ей для того, чтобы обмахиваться ими, как веером), а также праблоху, найденную якобы в янтаре и обитавшую в доисторические времена на кротах в Постоенской пещере. Об этой знаменитой пещере, которая находится в Словении, простирается на несколько километров и в гротах которой посетитель чувствует себя словно внутри гигантских раковин, Гашек попутно поведал, что в древние времена она тянулась через всю Венгрию, достигала Чехии и уходила к Балтийскому морю. (Гашек, по всей видимости, побывал в Постоенской пещере во время своего путешествия по Балканам.) Честь открытия праблохи Гашек приписал одному из своих друзей, в связи с чем фигурировало название «блоха инженера Куна».. Йозеф Лада уверяет, что на заметку Гашека о праблохе клюнул какой-то зарубежный журнал, перепечатавший это сообщение, и затем отклики (серьезные и иронические) пошли гулять по многим естественнонаучным изданиям. Впрочем, возможно, что это уже юмористическое развитие темы, какое часто встречается у Гашека, а на этот раз соблазнило и Ладу.

Но как бы ни были занимательны насекомые, выдуманные Гашеком, они все же ни в какое сравнение не идут с его «волкодлаками». Так называется у чехов волк-вурдалак, волк-оборотень, способный якобы превращаться в человека-вампира. Гашек начал распространять слух о наличии волкодлаков в продаже на ферме Фукса. Нашлись будто бы и покупатели, принимавшие, скорее всего, волкодлаков за экзотическую породу собак.

Но Гашек отнюдь не превратил «Мир животных» в юмористический журнал. Большая часть подозрительных заметок, статей, сообщений публиковалась в безупречно серьезном контексте. Очень часто к тому же информация сопровождалась ссылками на имена ученых, научные учреждения, журналы - нередко, по-видимому, тоже фиктивные. Мистификации и всевозможные комические «сдвиги» были лишь отдельными включениями в массиве основного серьезного материала. И это серьезное окружение как раз повышало доверие к вымыслу, выполняя по отношению к нему ту прикрывающую и маскирующую функцию, которую в конкретных статьях выполняла наукообразность изложения, профессиональная терминология, ссылки на ученые авторитеты и т. д. С другой стороны, как только та или иная мистификация оказывалась угаданной, раскрытой, она подрывала доверие не только к данному конкретному материалу, а и ко всему журналу. Он весь попадал под подозрение, ибо ведь где гарантия, что и любые иные материалы надежны? Читатель оказывался в положении человека, который рискует попасть впросак, как не поверив той или иной экзотической информации (хотя доверия к ней требовал уже сам характер журнала), так и поверив ей.

Игра велась настолько искусно, что во всем своем объеме мистификации Гашека не раскрыты вплоть до наших дней. Авторы работ о нем обычно оперируют лишь неполным набором фактов - отчасти по традиции и по привычке, а отчасти опять-таки из опасения оказаться в числе запоздалых жертв гашековских мистификаций. Так, например, статью журнала об ископаемом хищнике тираннозавре (XII, 121-122) очень легко принять за комическую мистификацию (это, кажется, и случилось с составителями чешского четырехтомника избранных произведений Гашека под названием «Декамерон», 1979, включившими эту статью в свое издание), а между тем такой ящер на самом деле существовал и действительно был самым крупным из всех хищных животных, когда-либо обитавших на земле. Что касается выразительного названия, то художественное воображение, видимо, было тут проявлено не Гашеком, а учеными, которые нарекли так ископаемого ящера, сочтя, по всей видимости, что образец предельной жестокости, к которому можно приравнять повадки самого крупного и кровожадного зверя в истории нашей планеты, должен находиться не иначе как в человеческом мире.

С другой стороны, можно назвать и противоположные примеры, когда за чистую монету до сих пор принимается вымысел. Прошло уже более трех четвертей века с тех пор, как Гашек редактировал журнал «Мир животных», а никто еще ни разу не осмелился предположить, что украинская песня об охоте на волков, напечатанная в журнале, не перевод с оригинала, а собственное сочинение Гашека. Между тем дело обстоит именно так, и Гашек предстает тут в роли вполне достойного последователя чешских поэтов В. Ганки и Й. Линды, создателей знаменитых литературных мистификаций, известных под названием Краледворской и Зеленогорской рукописей (1817, 1818), а также Франтишека Ладислава Челаковского, автора прославленных «Отголосков русских песен» (1829). Гашековская стилизация и размером напоминает былинный стих Челаковского:

Ой, ты степь моя, степь широкая, родная матушка,

Ой, на волков отправлюсь сегодня, моя золотая,

На волков, что по дорогам рыщут вокруг Тумани,

В степи далекой, в степи неоглядной.

Я собак возьму с собой на волков серых,

За собаками на коне в путь отправлюсь,

В путь далекий, в путь неоглядный.

Псы волков гонят и настигают.

Ой, хватают и давят в степи широкой,

Конь мой скачет в высоких травах.

(XII, 123)

Гашек работал в журнале «Мир животных» с января 1909 по май 1913 года, однако работал с полуторагодичным перерывом, вызванным размолвкой с Фуксом, причиной которой стали как раз его художественные вольности. В промежутке он около трех месяцев служил в газете «Ческе слово» (позднее Гаек, женившись на дочери Фукса и став совладельцем журнала, вновь пригласил Гашека работать в «Мир животных»). В газете Гашек получил место редактора-помощника по отделу хроники и происшествий. В его обязанности входило поставлять материал для этой рубрики. Казалось бы, хроникально-документальный газетный жанр не допускал первоапрельского юмора. Однако Гашек и в рамках миниатюрных документальных заметок (в которых вроде бы и повернуться-то негде) находил способы не только подавать разного рода городские происшествия в комическом свете, но и продолжал розыгрыши. «Если за день нет должного числа увечий, попыток покончить с собой и тому подобных событий, - признавался он потом, - то приходится придумывать разные происшествия, которые способны заинтересовать читателя. Это главным образом метеоры, необычные явления на небе, которые невозможно проверить и нельзя установить, действительно ли они были. Помню, я написал такую заметку: “Огромный метеор вспыхнул вчера в северо-западной части неба. Ядро было белой окраски, края фиолетовые, и все это зрелище, продолжавшееся пять минут, сопровождалось гулкими взрывами. Есть предположение, что метеор упал где-то в Баварии» (IX, 207). Заметка вызвала якобы даже отклики «очевидцев», наблюдавших что-то подобное (Гашек на этом основании уточнил потом в газете, что метеоров было не один, а два: один летел с востока на запад, другой с запада на восток). «Благородным желанием сделать более красочным содержание текущей хроники» (IX, 208) вызвано было и сообщение о голом мужчине, который будто бы был замечен в лесах близ Лоучена, из-за чего местные девушки боялись ходить в костел. Гашек задавал вопрос, не возрождается ли чешская средневековая секта адамитов.

Естественно, при такой репортерской практике у Гашека не ощущалось недостатка в материалах. Он даже устроил своего рода «биржу» по продаже происшествий коллегам-журналистам. Правда, цены на его истории (как остроумно заметил Р. Пытлик) несколько снижало прочно установившееся мнение, что часть из них он просто выдумывал.

Комическая мистификация как форма повествования. С некоторых пор комическое разыгрывание читателей все чаще дает себя знать и непосредственно в художественных произведениях Гашека. Сначала, пожалуй, чаще всего он подавал в мистифицированном виде свой собственный образ. Во многих его произведениях, написанных от первого лица (в том числе, в «Политической и социальной истории партии умеренного прогресса в рамках закона»), повествователь вообще не отделен от автора, точнее, образ повествователя и автора то сливаются, то лукаво разъединяются (и это тоже напоминает игру). Проще говоря, Гашек часто оперирует подлинными фактами, событиями, происшествиями из своей жизни, не оставляя сомнений, что пишет он о себе, но факты эти соединяются с вымышленными, часто при этом нелестными для автора и призванными, например, эпатировать читателя. Образуется причудливая смесь правды и вымысла, которой читатель волен верить или не верить. Напомним начало рассказа «Как я спас жизнь одному человеку»: «Самым горячим моим желанием издавна было спасти кому-нибудь жизнь <...> у меня врожденное корыстолюбие (мой дедушка по матери раз пятнадцать был осужден за лихоимство), а я часто читал в газетах, что в награду за спасение утопающего от муниципалитета вручают пятьдесят крон <...> И опять же удовольствие - попасть в газеты. Правда, я попадал в газеты, и весьма часто, но, увы, это нисколько не радует ни моего тестя, ни мою супругу Ярмилу. Однажды обо мне написали в связи с неприятным случаем, когда полицейский по несчастной случайности ударился головой о мою трость. В другой раз обо мне была заметка “Дрался с солдатами”. Насколько помнится, она начиналась довольно многообещающе: “Вчера в пивную “Канонир” заявился...” Заглавия газетных сообщений одно за другим всплывают в моей памяти: “Остановил пароход”, “Приставал к полицейским”, “Выброшен в Турнове” и т. д. и т. д.* (III, 302).

Кроме вполне реального тестя и супруги Ярмилы, да стычки Гашека с полицейским, о которой действительно сообщали в газетах, все прочее здесь - чистейший вымысел. И лихоимец-дедушка, и корыстолюбие, и все остальные заметки в газетах попросту выдуманы. Автор наговаривает на себя, приписывая себе грехи, которых никогда не совершал. Но будучи подключены к заведомо известным фактам его биографии, они тоже как бы приобретают видимость достоверности. В то же время в таких случаях часто делаются «перехлесты», выдающие вымысел и заставляющие читателя почувствовать мистификацию, хотя границы ее остаются дразняще размытыми.

Позднее традиция и поэтика смеховой игры и, в частности, комической мистификации нашли воплощение и получили дальнейшее развитие в главном произведении Гашека - «Похождениях бравого солдата Швейка». Швейк в некотором отношении совершенно особый комический тип, а роман Гашека - особое произведение, в котором не совсем обычная роль отведена и читателю. При чтении этого романа восприятие не ограничивается привычным сопереживанием и соразмышлением. Читатель втянут еще в один увлекательный и непрерывно длящийся процесс: он все время гадает и не может до конца угадать, где кончается наивность героя и начинается притворство, где усердие (и есть ли оно), а где плутовство и глумление под видом усердия.

В самом деле, слабоумен Швейк, как однажды определила медицинская комиссия, или прикидывается таким? Ведь говорит же один из героев романа, что если тебя «хоть раз признали слабоумным, то от этого тебе будет польза уже на всю жизнь» (5, 246). (Поучения на этот счет даже не раз повторяются в романе.)

Вот после обнародования манифеста императора о войне Швейк появляется на центральных улицах Праги в инвалидной коляске, с букетиком новобранца на груди и, потрясая костылями, выкрикивает верноподданнические и воинственные лозунги. Что это - придурковатость и необыкновенная наивность слабоумного или провокация, которую с готовностью подхватывает и поддерживает дерзкими комментариями набежавшая публика?

Швейк услужливо добывает пса для офицера, у которого служит в денщиках, но потом оказывается, что пес украден и принадлежит полковнику, непосредственному начальнику офицера. Более того, после катастрофы, постигшей Лукаша, Швейк признается, что привел собаку, зная, что она краденая, но он, мол, очень уж хотел услужить пану лейтенанту. Глупость это? медвежья услуга? дань плебейскому представлению, что кража собак вполне естественное дело?

Швейк надевает на себя русскую военную форму, оставленную на берегу озера беглым русским пленным, который решил помыться. И снова читатель гадает, действительно Швейк по простодушию хотел примерить чужое обмундирование или же просто помог русскому переодеться в австрийскую униформу и скрыться? Сам он в русском обмундировании попадает в австрийский плен. И опять-таки, просто это смешное стечение обстоятельств или попытка увильнуть от фронта? И т. д. Придурковат Швейк и влипает в одну историю за другой от избытка непоседливости или намеренно валяет дурака, словно с наслаждением купаясь в бестолковом хаосе, который царит вокруг, и с радостью вносит свою лепту в усугубление сумятицы? Читатель все время занят разгадкой подобных загадок.

В то время как мотивы поведения других героев романа полностью открыты для читателя, образ Швейка строится иначе. Объяснение то и дело остается неполным или подается таким образом, что оно не внушает полного доверия, а, наоборот, вызывает подозрение. Вспомним сцену, когда Швейка обвиняют в остановке поезда с помощью тормозного крана. Эпизод начался разговором Швейка с железнодорожником в вагоне: - «Бывал у меня в гостях один знакомый, - начал Швейк, - славный парень по фамилии Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза в случае тревоги не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, ничего не получится. Я такими вещами, правду сказать, никогда не интересовался, но раз уж я сегодня обратил внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чем тут суть, а то вдруг понадобится.

Швейк встал и вместе с железнодорожником подошел к тормозу с надписью «В случае опасности».

Железнодорожник счел своим долгом объяснить Швейку устройство всего механизма аварийного аппарата:

— Это он верно сказал, что нужно потянуть за рукоятку, но он соврал, что тормоз не действует. Поезд, безусловно, остановится, так как тормоз через все вагоны соединен с паровозом. Аварийный тормоз должен действовать.

Во время разговора оба держали руки на рукоятке, и поистине остается загадкой, как случилось, что рукоять оттянулась назад и поезд остановился. Оба никак не могли придти к соглашению, кто, собственно, подал сигнал тревоги. Швейк утверждал, что он не мог этого сделать — дескать, он не уличный мальчишка <...>

— Я сам удивляюсь, — добродушно говорил он подоспевшему кондуктору, — почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг на тебе — стоп! Мне это еще неприятнее, чем вам.

Какой-то солидный господин встал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал, как солдат первым начал разговор об аварийных тормозах.

Но Швейк все время повторял, что абсолютно честен и в задержке поезда совершенно не заинтересован, так как едет на фронт (!)».

И завершение разговора: «Ну, ладно, едем дальше, - сказал Швейк. — Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если бы это произошло в мирное время, тогда, пожалуйста, бог с ним, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины: генерал-майоры, обер-лейтенанты, денщики. Каждое такое опоздание - паршивая вещь. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и очутился в нужнике со всей своей славой» (6, 12-13).

В тексте хорошо видно, как автор не договаривает и уклоняется от прямого упоминания о том, кто действительно нажал рукоятку тормоза. С другой стороны, объяснение Швейка (он не заинтересован в остановке поезда, так как едет на фронт) не столько убеждает, сколько заставляет подозревать насмешку, хотя его и нельзя безапелляционно обвинить в издевке.

Строго говоря, никто так и не сообщит читателю, нажал все- таки Швейк на рукоятку тормоза или не нажал, по глупости или нарочно он вспомнил Ватерлоо, по наивности или с умыслом упомянул о военных чинах, едущих в поезде, и при этом в один ряд с генерал-майорами и обер-лейтенантами поставил денщиков, каким был и он сам. (У читателя эти слова Швейка немедленно вызывают в памяти и предшествующую сцену, разыгравшуюся в поезде. Участниками ее были, кроме Швейка, обер-лейтенант Лукаш и лысый генерал-майор, который, переодетый в штатский костюм, ехал инкогнито в инспекционную поездку и которого Швейк спросил, не является ли он чиновником Пуркрабеком из банка «Славия», а затем начал рассуждать, сколько волос должно быть на голове у нормального человека, вызвав неописуемую ярость генерала.)

Напомним также фрагмент сюжета, когда Швейк, отставший от поезда, получает приказание идти в свой полк в Будейовице пешком: «Спустя полчаса, после того как Швейка напоили черным кофе и дали на дорогу, кроме краюхи хлеба, еще и осьмушку табаку, он вышел темной ночью из Табора, напевая старую солдатскую песню:

Шли мы прямо в Яромерь,

Коль не хочешь, так не верь.

Черт его знает, как это случилось, но бравый солдат Швейк, вместо того, чтобы идти на юг, к Будейовицам, шел прямехонько на запад» (6, 25—26). Сказанное автором не только не объясняет, почему Швейк свернул не в ту сторону, но и «уводит» от объяснения. Чуть дальше описывается встреча Швейка со старушкой:

«По дороге из Кветова во Враж, которая ведет все время на запад, со Швейком заговорила старушка, возвращавшаяся из костела домой:

• Добрый день, служивый. Куда путь держите?
• Иду я, матушка, в полк, у Будейовице, на войну эту самую.
• Батюшки, да вы не туда идете, солдатик! - испугалась бабушка. - Вам этак туда ни в жисть не попасть, дорога-то ведет через Враж прямехонько до Клатов.
• Я, полагаю, человек с головой и из Клатов попадет в Будейовице, - почтительно ответил Швейк. - Правда, прогулка не маленькая, особенно для человека, который торопится в свой полк и побаивается, как бы, несмотря на все его старания явиться в срок, у него не вышли неприятности» (6, 27).

В конце концов так и остается без ответа, случайно Швейк перепутал дорогу или у него был умысел дезертировать из армии, а потом он передумал, или же он просто тянул время (его стремление вернуться в полк напоминает бег на месте) и т. д. А обилие дезертиров, которыми кишат все стога сена вокруг, и желание всех встречных помочь Швейку, в котором они тоже признают дезертира, создает еще дополнительный двусмысленный фон.

В романе все время ощущается известная доля двусмысленной недосказанности примерно того типа, что применяется в розыгрышах и шуточных мистификациях. Это и в самом деле что-то вроде непрерывной, дразнящей мистификации читателя, которого Швейк также немножко водит за нос.

Есть в романе Гашека глава «Духовное напутствие». Швейк после переодевания в форму русского солдата сидит под арестом, и ему грозит виселица, а фельдкурат Мартинец, хватив изрядную дозу хмельного, загорается желанием посетить его и обратиться к нему со словами последнего утешения. Швейк встречает священника как нового арестанта, которого посадили к нему в камеру, и с бесцеремонной фамильярностью обрушивает на него целый поток вульгарной болтовни (фельдкурат в конце концов пулей вылетает из камеры в полной уверенности, что имел дело с умалишенным). Но к средствам поэтики относится в данном случае не только то, что есть в тексте, но и то, чего в нем нет. А нет в нем довольно существенной информации. На протяжении всей главы хранится молчание о том, было поведение Швейка вызвано тем, что он на самом деле принял фельдкурата за арестанта, или же только притворялся, что не понял цели его визита и разыграл его. Опять-таки в положении разыгрываемого оказывается и читатель.

Порой поведение Швейка настолько загадочно, что вроде бы даже и концы не сходятся с концами. Иногда оно вне всякого сомнения - хитрая маска. Ярчайший пример - его поединок с чиновником из полицейского управления, которому сообщили, что Швейк, проходя под конвоем мимо толпы, читавшей императорский манифест об объявлении войны, воскликнул «Да здравствует император Франц Иосиф!», вызвав всеобщий смех. «Я не мог оставаться в бездействии, - объяснял Швейк, уставя свои добрые глаза на инквизитора. - Я пришел в волнение, увидя, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни «ура»... вообще ничего, господин советник. Словно их это никак не касается (сколько издевательства скрыто в этих сообщениях! - С. Н.).Тут уж я, старый солдат девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти слова. Будь вы на моем месте (т. е. на месте арестованного! - С. Н.),вы наверное поступили бы точно так же. Война так война, ничего не поделаешь, - мы должны ее довести до победного конца, должны постоянно провозглашать славу государю-императору. Никто меня в этом не разубедит (полицейский комиссар ставится в положение человека, пытающегося разубедить Швейка в его верноподданнических чувствах! - С. Н.).

Прижатый к стене черно-желтый хищник (черно-желтый - официальные цвета Австрийской империи, австрийского флага. - С. Н.)не вынес взгляда невинного агнца Швейка, опустил глаза в свои бумаги и сказал:

— Я вполне понял бы ваше воодушевление, если бы оно было проявлено при других обстоятельствах. Вы сами отлично знаете, что вас вел полицейский и ваш патриотизм мог и даже должен был скорее рассмешить публику, чем произвести на нее серьезное впечатление.

— Идти под конвоем полицейского это тяжелый момент в жизни каждого человека. Но если человек даже в этот момент не забывает, что ему надлежит делать при объявлении войны, то думаю, такой человек не так уж плох.

Черно-желтый хищник заворчал и еще раз посмотрел Швейку прямо в глаза. Швейк ответил ему своим невинным, нежным, мягким, скромным и теплым взглядом.

С минуту они пристально смотрели друг на друга.

— Идите к черту, - пробормотало, наконец, чиновничье рыло. - Но если вы еще раз сюда попадете, то я вас вообще ни о чем не буду спрашивать, а прямо отправлю в военный суд на Градчаны. Понятно?

И не успел он договорить, как нежданно-негаданно Швейк подскочил к нему, поцеловал руку и сказал:

— Да вознаградит вас бог! Если вам когда-нибудь понадобится чистокровная собачка, соблаговолите обратиться ко мне. Я торгую собаками» (5, 268-269).

Мы намеренно привели целую сцену. В ней хорошо видно блестяще продемонстрированное Швейком умение выкручиваться, перерастающее одновременно в издевательство, к которому, однако, не придерешься. Очевиден и двусмысленный характер его объяснений. Трудно даже сказать, чего здесь больше - самозащиты или нападения. Трудно сказать, кто больше вынужден обороняться - Швейк или полицейский комиссар.

Однако в других случаях, как справедливо заметил П. Блажичек, Швейк словно сам лезет в петлю[1]. Он, например, охотно ставит подпись о своем согласии с обвинением его в государственной измене. В повести «Бравый солдат Швейк в плену», написанной за несколько лет до романа, из общего контекста понятно, что такое поведение объясняется наивным благодушием слабоумного, искренне верящего, будто его оправдают. Он даже горько плачет от неожиданности, когда его потом приговаривают к восьми годам тюрьмы. В романе Швейк, наоборот, вроде бы уже не питает никаких иллюзий относительно доброты судей. (Едва переступив порог тюремной камеры при полицейском управлении, он заявляет: «Наше дело дрянь...», а на причитания одного из заключенных о том, что он невиновен, отвечает: «Иисус Христос был тоже невиновен, а его все же распяли» (5, 241).) И тем не менее в романе повторяется та же история с подписанием обвинительного заключения. У читателя даже возникает подозрение, а может быть, Швейк, с блаженным видом подписывая обвинение проив себя, как раз и пытался произвести впечатление слабоумного. Ответа читатель не получает, как не получает он его и во многих других случаях. В известных пределах образ Швейка принципиально строится по принципу юмористической загадки. В самом образе запрограммировано, чтобы читатель (а местами даже и исследователь) зачастую не могли ответить на вопрос, маска это или не маска. Текст «намеренно держит нас в неуверенности, является ли. глупость Швейка притворством или же он на самом деле наивный и простодушный кретин» (Р. Пытлик[2]). «Объединяющее начало всех реакций Швейка заключается не в их однозначности, а как раз наоборот, в их амбивалентности» (3. Матгаузер). Особенность образа Швейка определяется, по мысли Матгаузера, тем, что это своего рода символ, содержащий в себе множество потенциалов, которые, так сказать, только приоткрыты: «Швейк по принципу символа представляет собой не решение, а задачу, предложенную для решения, если воспользоваться характеристикой символа, данной А. Ф. Лосевым [3], [4]. Добавим, что такое «приглашение к решению», характерное в принципе,для любого символа, в данном случае дополнительно поддержано и усилено широким использованием поэтики комической мистификации, розыгрыша.

Любой розыгрыш предполагает, что кого-то сознательно вводят в заблуждение, когда, например, истинная версия происходящего или происшедшего заменяется вымышленной, причем присутствует элемент артистической демонстрации искусной игры - этим розыгрыш, пожалуй, и отличается от элементарного обмана. Иногда такая демонстрация припасается на конец розыгрыша, а сначала вымысел и игра маскируются. В других случаях с самого начала допускается или даже поощряется подозрение в мистификации. Разыгрываемого все время держат в неуверенности, шутят с ним или, напротив, говорят (и действуют) вполне серьезно. Для этого попеременно вводится информация, то заставляющая подозревать лукавство, то снова возвращающая к серьезному варианту. Именно этому типу комической мистификации ближе всего повествование в романе Гашека. Речь идет именно о системе и структуре повествования, а не просто об изображении всевозможных подшучиваний, которые тоже часто встречаются в «Швейке». Таковы, например, сцены в арестантском вагоне, где вольноопределяющийся Марек со Швейком разыгрывают конвоирующего их капрала. Марек рассказывает ему о достоинствах единственной австро-венгерской «колонии» - Земле Франца-Иосифа, которая расположена в Ледовитом океане и якобы очень важна для империи, так как позволяет в изобилии вывозить на экспорт лед, хотя большие трудности доставляют его перевалка через Полярный круг, а такясе нападения эскимосов, использующих для э^ой цели дрессированных белых медведей. (Тупоголовый капрал долго не может понять, что над ним насмехаются.) Того же типа смешной обман, когда Швейк на железнодорожной станции уверяет поручика Дуба, что пил не коньяк, а ржавую воду из заброшенной колонки. В результате Дуб, решивший проверить правдивость объяснений Швейка, выпивает целый стакан грязной и дурно пахнущей воды. В приведенных примерах розыгрыш служит темой изображения. Однако в романе в духе розыгрыша и комической мистификации часто выдержана сама подача материала, когда сам автор, а через него Швейк как бы разыгрывают читателя.

Повествование в романе Гашека потому и обладает особой прелестью, что напоминает непрерывную, все время длящуюся и наращиваемую юмористическую загадку. Роман пестрит ситуациями, сценами, эпизодами, которые так и остаются не вполне разъясненными. При этом принцип озорной недосказанности, лукавого умолчания о мотивах поведения героя, двусмысленной информации касается в романе только Швейка и не распространяется на других героев. Но зато по отношению к нему он проводится как на уровне узловых сюжетных ситуаций, так и в частностях. Например, почудилось врачам или на самом деле Швейк дразнился и состроил гримасу, когда во время медицинского осмотра его попросили показать язык? Нарочно или по недомыслию он будит только что уснувшего офицера, чтобы спросить, когда его разбудить?

Один из главных источников комизма в романе - столкновение и интерференция разных систем представлений. Безудержная болтовня Швейка на самые разнообразные темы также носит во многом бурлескный характер, когда в непосредственном соседстве и как бы перемешанными оказываются высокие материи и драки на базаре, официальная политика и быт трактиров и подворотен. Причем опять-таки зачастую неясно, случайно или намеренно такое смешение. Вспомним разговор Швейка с сыщиком об императоре. «Какие оскорбления наносятся государю императору спьяна? - переспрашивает Швейк. - Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн и сами увидите, сколько наговорите. Столько насочиняете о государе императоре, что если бы лишь половина была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он, старик, по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание, сына Рудольфа он потерял во цвете лет, полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником, потом не стало его брата Яна Орта, а брата - мексиканского императора - в какой-то крепости поставили к стенке. А теперь на старости лет у него дядю подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всего этого какой-нибудь забулдыга вспомнит о нем и начнет поносить. Если теперь что- нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служить государю императору до последней капли крови» (5, 235-236). Что это - сочувствие или издевательство? А чуть раньше состоялся такой разговор об убийстве эрцгерцога:

«— Там, говорят, народу было много, сударь.

— Разумеется, пани Мюллерова, - подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. - Если бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или императора, вы бы обязательно с кем- нибудь посоветовались. Ум хорошо - два лучше. Один присоветует одно, другой другое, “и путь открыт к успехам”, как поется в нашем гимне» (5, 227, перевод уточнен. - С. Н.).И дальше: «Для такого дела я бы купил себе браунинг: на вид игрушка, а из него можно в два счета перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых» (5, 229).

Поведение Швейка предстает в романе увиденным не «изнутри», а «извне», оно изображается в восприятии наблюдателя, который не знает до конца истинных мотивов его поступков, не знает, случайны или преднамеренны его высказывания, нечаянны или сознательны его аналогии, хотя и подозревает все время плутовство. Такого рода повествование все время интригует читателя. Он вовлечен, как уже говорилось, в нескончаемую игру - розыгрыш, в увлекательный процесс разгадывания.

А загадка, как известно, один из самых эффективных способов поощрения интереса читателя, активизации его мысли и воображения. Не случайно принцип загадки так типичен для развлекательных или близких им жанров - детективного, приключенческого (повествующего, например, о раскрытии тайн природы) и т. д. Читатель таких произведений жадно ищет ответа, нетерпеливо ждет его, ловит информацию, мысленно сопоставляет и перекомпоновывает ее и т. п. Отгадывание тем более увлекает, если вы имеете дело с комической мис.тификацией. Тут в процессе поисков истины все время открываются новые и новые комические повороты, а отсутствие однозначного ответа интригует все больше и больше. Но при всем сказанном читателю романа Гашека все время дается почувствовать, что в поступках и разговорах героя, в его поведении на грани усердия и провокации вольная или невольная провокация то и дело перевешивает, а иногда проступает и достаточно откровенно и воспринимается как ловкое издевательство.

Роман «Похождения бравого солдата Швейка», может быть, потому так и увлекает читателя, что помимо собственно литературных способов воздействия в него встроен механизм игры. Процесс чтения как бы соединен с формами общения, которые нередко встречаются в различных видах развлечения, увеселения, отдыха. Первоэлементом такого развлечения в данном случае является игра в отгадывание. Это-то соединение возможностей, свойственных литературе и игре, и порождает особую атмосферу романа, которая прекрасно доносит вместе с тем и стихию насмешливого полускрытого неповиновения масс верхам. Читателю дано самому, непосредственно ощутить эту атмосферу, окунуться в нее.

Швейка часто сравнивают со многими героями мировой литературы и фольклора - с образами умных дураков из народных сказок, с плутоватыми пикаро, с Ходжой Насреддином, Тилем Уленшпигелем, Санчо Пансой, Фальстафом, Фигаро, Сэмом Уэллером, Хлестаковым и т. д. И каждый раз находят нечто общее. Напрашивается, однако, вопрос - а есть ли в этом образе своя неповторимая сердцевина, своя доминанта, как есть она в образах Дон Жуана, Обломова, Тартарена из Тарас - кона, Бай Ганю, во всех только что перечисленных литературных типах? Ведь не так уж и лестно быть вторым Рабле или вторым Сервантесом. Собственно говоря, второй Сервантес или Рабле и не нужны мировой литературе. Дорого, что Гашек есть Гашек, за что его и полюбили читатели всего мира. В чем же самобытность и незаменимость образа Швейка, новизна и оригинальность поэтики комической эпопеи чешского писателя, которую иногда называют библией юмора? Думается, что часть ответа на этот вопрос заключается как раз в том, что никто до Гашека не воплотил с такой художественной силой стихию комической мистификации и юмористического розыгрыша в качестве одного из главных принципов повествования и семантической структуры в масштабах целой эпопеи.

Своеобразие художественной системы Гашека станет особенно очевидным, если сопоставить «Похождения бравого солдата Швейка» с известными сатирико-юмористическими произведениями мировой литературы. И в «Дон Кихоте» Сервантеса, и в «Женитьбе Фигаро» Бомарше, и в «Пиквикском клубе» Диккенса, и в «Тартарене из Тараскона» Доде, и в «Ревизоре» Гоголя можно обнаружить нечто родственное роману Гашека. В одних случаях эти произведения роднит образ веселого и плутоватого слуги, в других — изображение мистификации и ловкого обмана и т. д. Однако все эти произведения строятся таким образом, что читатель оказывается в роли посвященного наблюдателя: другие действующие лица чего-то не знают о происходящем, а читатель знает все.

Гашек же и само повествование, само изображение происходящего построил таким образом, чтобы и читатель вместе с другими героями романа знал не все и зачастую не мог вообще разгадать до конца, где Швейк наивен, а где плутует. Комическая мистификация направлена здесь и на читателя. Он сам стал объектом комического розыгрыша. Можно пояснить это таким сравнением: Хлестаков тоже (хотя это и совершенно иной тип) в некотором смысле разыгрывает городничего и чиновников, которые принимают его за ревизора. Но зрителю с самого начала известно, что это не ревизор, а в конце пьесы в этом убеждаются и герои комедии. Поэтика, в духе которой создан образ Швейка, требовала бы, чтобы и остальные действующие лица и зрители на протяжении всей пьесы и даже после того, как опустится занавес, так и оставались не до конца уверенными, ревизор это был или не ревизор, хотя и сильно подозревали бы, что стали свидетелями (а действующие лица и жертвами) ловкого обмана.

В мировой литературе трудно назвать другое произведение, в котором принцип и механизм смеховой игры, розыгрыша, комической мистификации был бы так широко и органично использован в качестве принципа литературного художественного построения, применен на разных уровнях художественной структуры и стал важнейшим принципом поэтики и повествования. Гашек создал не только новый комический тип, но и во многом новую художественно-повествовательную систему.