Гашек в юности стал бродягой, но был он человек городской, остро чувствовавший признаки кризиса цивилизации и усиливающихся конфликтов в обществе. Обездоленное детство, вечная неуверенность и чувство аутсайдерства переполняют его скепсисом, не оставляя никаких иллюзий относительно своего положения. Богемная свобода — это импульсивное желание, попытка выбраться из тисков условностей — сопровождается и привычкой прирожденного флегматика самые сложные конфликты и ситуации решать, легкомысленно отмахнувшись от них этаким богемным «а, ничего». Если не принимать во внимание трагический жизненный фон, то богемную жизнь Гашека можно расценить как способ напряженного чувственного восприятия. Этому способствуют и контрасты столичной жизни, то есть той среды, в которой вращается писатель.
Выдающиеся открытия и технические изобретения прошедшего столетия внедрены в жизнь. Электричество заменяет пар, убыстряет производство и увеличивает темп человеческого труда. Сокращает расстояния между континентами. Могучий размах промышленности приводит человека к уверенности, что прогресс, достигнутый людьми в технике, позволит осуществить все мечты и утопии. Но как предостерегающий сигнал уже дают о себе знать и явления промышленной катастрофы, однако это лишь предвестник и катастрофы мировой.
Во времена габсбургской монархии Прага ощущала себя глубокой и изолированной европейской провинцией, тем не менее в начале века она становится средоточием этих все углубляющихся противоречий. Элементы современной жизни сталкиваются тут с проявлением консервативных династических культов и ритуалов, производя впечатление всеобщего темного абсурда. Прага — это бесконечный лабиринт. Единственным обобщенным образом этой обстановки может быть мозаика, структурным принципом которой чаще всего бывает колаж или монтаж.
Такое представление о жизни получает свой отзвук как в области политической, так и в области духовной. Традиционно слабая и ограниченная политика чешского государства тонет в бесполезных протестах и мелочном провинциализме. Национальная жизнь оцепенела и не развивается дальше представлений и мифов, воскрешающих далекое прошлое и удерживаемых судорожным историзмом.
Элементы критики проявляются скудно, почти тайно, рассеиваясь в анонимном общественном мнении.
Сецессионное искусство создало в Праге развитый стиль, где была сделана попытка возвысить реальность до уровня универсального магического жеста.
Но рядом с Прагой магической существует Прага социальная и рабочая. Молодое поколение анархистов, воспринявшее у декаданса формы отрицания, ищет связей и контактов с этой новой, полной контрастов, реальностью. Свежо и по-новому оно открывает культуру улицы, и на рубеже столетия это открытие наиболее широко проникает в область искусства. Именно эта обстановка порождает такой тип аутсайдера в жизни и литературе, каким в глазах своего времени был Ярослав Гашек.
Прежде всего он был представителем богемы, а уж потом литератором. Писал он легко, и создавалось впечатление, будто он попусту растрачивает свой талант. У него недоставало времени тщательнее отделывать написанное, поскольку оно постоянно уходило на поиски сюжетов, происшествий, историй, полных неожиданностей живописных ситуаций. Жизнь богемы, трактиры с их забавами и развлечениями становятся для него атмосферой творчества и выдумки, а происходящие здесь события преобразуются в истории и сюжеты, ввиду чего их банальность обретает юмористический, фантастический характер. Рассказывая, Гашек прежде всего опирается на импровизацию, на свежий взгляд, на заострение контрастов, ошеломляющих слушателя или читателя. Иржи Маген писал об этом: «Уверяю вас, когда этот человек на веранде кабачка «У новой Праги» начинал рассказывать какую-нибудь историю, в выдумке никто не мог с ним сравняться. Тогда рассказывались истории без ладу и складу, всяк, кто сидел за столом, должен был добавить свою главу. Гашек обычно начинал, потом кто-то развивал его выдумку, а затем все превращалось в общий треп. Трепом все это было уже с первых слов, но мне всегда доставляло тайную радость то, как Гашек уже в самом начале выкрадывал из корзины фантазии все без остатка, не оставляя другим ни огрызка. Гашек был легкий человек, а мы — тугодумы» (Из переписки с В.Менгером).
Совпадение фактов биографии и творческой судьбы открывает для Гашека широкую область настоящей подлинной жизни, где фантастика соседствует с обычным житейским событием. Необходимо постоянно помнить и не упускать из виду влияние богемы, веселой и интеллектуально-родственной «дружины» Гашека, которая дополняет и «довоссоздает» его экс- центрически-фантастические выходки. О влиянии этой среды вспоминает писатель Франтишек Лангер: «Человеческая стихия влияла на настроение Гашека, оно менялось в зависимости от этого окружения, окружение вдохновляло его, взаимодействовало с ним; эта стихия являлась для него трамплином и подсказчиком, подмостками и сценой... Она восполняла и помогала воссоздавать тот, иной мир, бессмысленный, своевольный, безответственный и отдающий пивом, где Гашек имел возможность проявлять себя в других ипостасях, по сравнению с теми, которые диктовал трезвый распорядок дня и официальная житейская практика» (Были и было. Прага, 1963, с. 110). Под влиянием этого богемного окружения возникает и развивается анекдотическая легенда о знаменитом пражском проказнике, веселом Бахусе пражских трактиров и остроумном Тиле Уленшпигеле, легенда, со временем превратившаяся в забавный миф. Интересно, что сам Гашек этих историй не опровергал, даже способствовал их распространению и приукрашивал своей фантазией. Этот миф позволил ему с необычайной легкостью и лихостью переносить автобиографические мотивы и поступки из плоскости экзистенциальной в плоскость фантастическую и комическую.
Миф интересен не только своим прототипом, но и своей структурой, которая позволяет видеть сами явления, даже если они не получили еще четкой формы. Миф . о Гашеке — представителе богемы — обнаружился не только в мемуарной литературе, собравшей множество анекдотов, но и прежде всего в творчестве писателя. Это своеобразная реакция изгоя на свойственное эпохе метафизическое понимание действительности, выражавшееся в настроениях тоски и ужаса перед современной цивилизацией. Это — залог творческого подхода к новой действительности, к культуре улицы, что в значительной мере определяет и развитие искусства. Для Гашека богема — это творческое содружество, в значительной мере носящее характер эзотерического сообщества. Это сообщество, игорное по преимуществу, наполняет мистерии эпохи конкретными фактами и живописными ситуациями. В этом сообществе не трудно было с важной миной выдавать вымысел за действительность или обходиться с подлинными фактами как с гротесковым преувеличением. Так появляется возможность перевести абсурд в гротеск.
Богемный миф помогает Гашеку проникать в различные области общественного и социального быта. И не было более подходящей среды, где можно было бы предать осмеянию свое время, чем пражские трактиры. Именно в трактирах обсуждается и идет политическая интрига, заседают депутатские клубы и кружки, проводятся совещания; именно тут произносят предвыборные речи. Здесь дебатируют, спорят, комментируют происходящее, рассказывают повседневные истории и анекдоты. Кабачки и трактиры — не только место действия политической жизни, но и ее бульварная профанация и карикатура.
Кабачки вместе с тем это и почва, где перед мировой войной дает о себе знать ирония, которая корнями своими уходит в историю пражского люда, в психологический склад чешского характера. Чешский народ, несколько столетий находившийся в подчинении у могущественной Австро-Венгрии, испокон веков не доверял патетике официальных идеалов. Ему гораздо более близки скепсис и трезвый взгляд на вещи. Прага, перекресток Европы, некогда столица чешских королей, во времена Австро-Венгрии была провинцией, где ощущение временности было единственным постоянным спутником национального существования. Рядовой столичный житель наблюдает за историческими событиями словно бы издали, закулисную сторону жизни великой державы он привык разгадывать только с помощью анекдотов и шуток. Отдушиной для него, а также средством выразить ощущение истории и времени остается едкий, беспощадный, злой сарказм и анекдот, горькая самоирония, комментирующая собственное положение. К этому еще нужно присовокупить противоречия и контрасты современной цивилизации, ввиду чего Прага превращается в запутанный лабиринт; жизнь человека, чем дальше, тем больше становится непостижимой.
В силу обстоятельств Прага становится также и языковым лабиринтом. Чешский язык, лишенный возможности противостоять немецкому в сфере образования и экономики, тем не менее — явно или тайно — находится к нему в оппозиции. Чехи насмешливо переиначивают немецкую речь, которая по отношению к ним выступает как речь официальная, бюрократическая, военная и полицейская, то есть как язык подавления и репрессий. Традиционное сопротивление, противостояние чешского человека бюрократическим учреждениям проявляется в форме иронии и мистификации, дискредитирующих существующие институты и освященные символы, но таким образом, чтобы не быть уличенным. В качестве защитной реакции народ создает особый вид эзопова языка, который содержит на первый взгляд непроницаемые, ничего не говорящие, отрывочные сообщения. Внешне это выглядит наивной благонамеренностью, но внутри и по сути дела таит ироническую ухмылку.
Так же и в области журналистики возникает набор приемов: насмешек, иносказаний, скрытых значений в так называемой «бессловесной речи», то есть в выступлениях ораторов, где используются мимика и жестикуляция, доступные пониманию оппозиционно настроенных слоев. К таким трюкам относится и искусство читать между строк, понимать тайную мысль, выраженную ненавязчиво и незаметно для цензуры. Чувство юмора и техника восприятия тут принимаются в расчет, поскольку они передаются из поколения в поколение. Это особое осмысление слов проникает в разговорный язык низших социально-бесправных слоев народа (слэнг, арго, жаргон и т. д.).
Преувеличенным весельем пражский народ вознаграждает себя за тоску и сознание безысходности. Любовь к повседневной действительности проявляется в самоустранении и безучастности по отношению к «великим» событиям и в то же время в усиленном внимании к речи. Преувеличенное дружелюбие и склонность к словесным контактам, характерным для простого народа, являются единственной автономной сферой свободы; они возмещают недостаток прав, в котором Австро-Венгерская монархия отказывала чешскому народу.
Гашек, пражский Тиль Уленшпигель, обнаруживает редкостное знание этой области чешской действительности и открывает в ней поэтику, которая позволяет соединить резко карикатурные наблюдения с непосредственным весельем. В обстановке кафешантанов, кабаре, певческих кружков, среди богемных собутыльников он развивает особый вид рассказа, трактирную импровизацию и байку. Он извлекает из пучины забвения выразительные средства языка и оттачивает метафорические свойства куплета, слэнга, народного анекдота.
Из атмосферы пражских народных забав и развлечений он извлекает свое искусство сжатого, точного, лаконичного рассказа, стремясь к обнаружению своеобразной народной мифологии.