Контрасты развития цивилизации, ощущение разочарования и крушения иллюзий в начале нашего столетия вызывали у людей стремление бежать из столичных городов и укрыться среди природы, еще нетронутой и внешне гармоничной. Пейзажи, деревенская природа — чуть ли не самые устойчивые мотивы и темы в чешском искусстве конца прошлого столетия. В изобразительном искусстве также отражается процесс сближения с жизнью — он следует за упадком символизма и импрессионизма. Природа, прежде служившая художнику поводом для выражения настроения и эмоций, теперь становится объектом осмысленного, интенсивного, до грубости правдивого переживания.
Человека уже не отделяют от природы умилительные впечатления, стилевые структуры, свойственные сецессионной архитектуре. Исчезли представления о гармонии, утратились воспоминания, служившие основой экзальтированных образов символистов. Отодвинуты в сторону социальные наблюдения реалистического рассказа, где выступают в единстве картины пейзажа и судьбы деревенских чудаков, мыслителей и безумцев. Поколение художников-сенсуалистов выражает себя в живом и упрощенном подходе к природе, в радостном упоении чувств и нетрадиционном понимании любви.
Преодолеть влияние сецессии было, однако, совсем нелегко. Конец века интересен возникновением большого течения в культуре, захватившего не только изобразительное искусство и поэзию, но и музыку, и архитектуру. Молодое поколение первого десятилетия двадцатого века научилось черпать вдохновение из недоступной и неценимой прежде сферы внутренней жизни. Космическому ощущению безвременья и ностальгии противопоставляется ощущение непрерывного творческого подъема, вдохновения, преобразования мира с помощью фантазии. Превыше всего ставится личность. «Это поколение очутилось на рубеже прежней идиллии и современной жизни, оно вынуждено было повести жесточайшую, отчаянную борьбу за личность, и лишь потом приступило к творчеству»,— писал Иржи Маген. Разумеется, борьба за личность ограничивает творчество. Огромная часть энергии лишь обозначена, существует в форме жизненных и художественных программ, не достигает сферы законченного художественного творения.
Наиболее явным проявлением бунта была богемная и бродяжья автостилизация, проявляющаяся не только в искусстве, но в жизни. Символизм вообще понимал искусство как законченную и закрытую систему знаков. Главное — символ, шифр, постигающий, ухватывающий нечто существенное в изменчивой, постоянно меняющейся действительности. Сломать границы автономной и замкнутой сферы, открыть ее внелитературную реальность можно было лишь путем собственного переживания. Молодое поколение постигает эту область жизни через впечатления, приобретенные во время скитаний, через репортажные записи, через проникновение в тайные, скрытые прежде от них стороны жизни общества. Босяцкие рассказы М.Горького весьма вдохновляли и писателей и поэтов на этом пути.
Бунтарский энтузиазм и способы его выражения в начале столетия были пронизаны атмосферой социальной борьбы. Но надежды, порожденные революцией, быстро разрушились, а после поражения русской революции 1905 года бывшим бунтарям оставалось лишь отречься от своих взглядов и примириться. Бунтарство и покорность — вот в чем состоит полярность неудавшегося наступления предвоенного поколения.
Гашек всегда, с самого начала (после неуспеха своей первой поэтической книжки «Майские выкрики») отстранялся от участия в литературном движении. Литературную автостилизацию, эффектный жест бродяги он обратил в реальную, последовательную жизненную позицию. Молодой писатель предпринимает бесконечные, длительные путешествия и странствия по глухим окраинам империи. Часто он живет среди бродяг. И находит вдохновение в непосредственном отношении к вещам и в реальном подходе к жизни. Он не отгораживает себя от природы субъективными впечатлениями и эмоциями, его область — наблюдение, репортерский отчет о действительности, жизнь обычного деревенского человека. Топография у него соседствует с поэтикой, сказочной народной эпикой, со свежими, сочными, живо подмеченными элементами народного творчества. Последние, однако, не являются предметом романтического восхищения; они включены в картину реальной жизни и становятся источником юмористических, анекдотических сюжетов. Основанием для них служит контраст между официальностью, условностью и неповторимым народным своеобразием. Постепенно из этого контраста вырисовывается образ народного плута и прохиндея, который своим естественным отношением к жизни и природе срывает маски с ложных представлений и условностей. Элементы социальной характеристики этого типа (по большей части — это мудрец-крестьянин, униженный цыган, плутоватый слуга) проявляются в разнообразных условиях жизни, комическая интрига делает их лишь более выразительными.
Таким типом народного плута, который проходит через все предвоенное гашековское творчество, можно считать, например, героя рассказа «Археологические усилия Бабама» (1914). Некий вороватый цыган, живущий вместе со своим ручным медведем в глухом романтическом углу тогдашней Буковины, знакомится с ученым археологом, разыскивающим в этих местах остатки древних доисторических горшков. Цыган разгадал, чем увлечен ученый, и извлекает из этого пользу. Он предлагает ему свои «находки», т. е. черепки разбитых горшков, которые он заранее размалевал, а потом зарыл в землю. Находчивость цыгана одержала верх над смешным увлечением чудака. Уже тут, в этом анекдотическом конфликте, вырисовывается интрига, характерная для швейковского типа.
Гашек — бродяга импульсивный, прирожденный. И это приумножает возможности его проникновения в реальную жизнь, его способность срывать покровы с общественных условностей и ханжества. Он не только провоцирует и дразнит «приличное» общество. Бродяжничество становится ведущим его стремлением, а значит — и сферой чувственной, экзистенциальной. Он привыкает ценить только настоящий момент. Ведь жизнь бродяги исполнена постоянной неуверенности; ему время дано не в длительности и устойчивости, а в чередовании чувств и впечатлений. Если вдруг бродяга начнет мечтать о чем-либо прочном, вечном, устойчивом, он неизбежно потерпит крушение. Беззаботный юмор и трагизм бродячей жизни — это выражение сложного подхода Гашека к жизни и литературе, характерного для него в предвоенное время.
После странствий (1901 —1905) Гашек без труда меняет привычки бродяги на богемный образ жизни. И если во время своих скитаний он легко преодолевал границы стран и государств, то, став «богемщи- ком», он с той же легкостью научился преодолевать границы общественных слоев и прослоек.
Призрак бездомности, отбрасывающий трагическую тень на его бродяжью свободу, наполняет его глубоким сочувствием к людям отверженным, презираемым. Он учится видеть мир как бы снизу, схватывать действительность в ее обнаженной форме.
Грубые, примитивные формы жизни предоставляют ему возможность разоблачать проявления лицемерия, зашифрованные в глубокомысленных символах эпохи. Гашек и в литературе делает акцент на этих неизбитых, суровых, грубых проявлениях жизни, что позволяет ему проникнуть и в те области, которые патетизировались и эстетизировались сенсуалистской лирикой. Он пользуется для этого средствами иронической аббревиатуры и современного гротеска.
Стремление Гашека к скитальческой жизни было непонятно ближайшему его окружению и пугало друзей. Один из них написал позднее: «Скитания, приключения, желание сидеть в трактире или корчме, пусть даже самого низкого пошиба, говорить с незнакомыми людьми, рассказывать им, слушать их беседы, интересоваться разными судьбами — все это Гашеку было написано на роду, и сопротивление было бесполезным. Тут он был бессилен» (Гайек-Домажлицкий Л. Из моих воспоминаний о Ярославе Гашеке. Прага, 1925, с. 60).
Разумеется, тяга к скитаниям представляет собой некоторую загадку; это особое свойство характера Гашека объясняли его одержимостью, непрестанным беспокойством, душевной болезнью, наконец. Кто-то из друзей, по профессии врач, высказывается по этому поводу весьма загадочно: «Гашек был anima pia1 с дьяволом алкоголя в крови». Однако этому есть гораздо более простое объяснение.
Эмоциональная сущность человека в наше время не задана, ее нужно проявлять через выразительность жеста и позиции. Для того чтобы свобода, обретенная в скитаниях, стала источником постоянного творческого чувства, Гашек должен был отказаться от всяких стремлений добиться общественного признания и официального успеха. Свойственное ему ощущение оторванности, отчужденности Гашек словно бы возмещает, строя немыслимые планы и совершая экстравагантные поступки. Его биограф Вацлав Мен- гер пишет: «Считается, что у одних пристрастие к богемному образу жизни — явление биологическое, а у других — социальное. О Гашеке можно сказать, что в нем соединялось и то, и другое. Он был просто рожден для богемы, не только ввиду своей импульсивности и прачеловеческого стремления к свободе, но и — при рано развившемся интеллекте — принадлежал ей социологически, из неистребимой потребности познавать жизнь и из отвращения к общепринятой у людей нравственности; просто сам он явился прототипом чешской богемы, но богемы — подчеркнем — в самом благородном смысле этого слова» (Менгер В. Ярослав Гашек дома. Прага, 1935, с. 127).
Как представитель богемы Гашек был резок, жесток, порой невыносимо и фатально груб. Стихия богемы была источником особого, своеобразного подхода к жизни и обществу, неразрывно связанным со стихией иронии и пародии, с обнаружением и разоблачением прежде скрытых областей жизни, а не просто способом самовыражения этой странной натуры. Через сбою «богемность» Гашек выражал и свое особое отношение к литературе. Своим мужественным, бескомпромиссным стремлением к правде он даже не на голову, а на несколько голов перерос своих современников. Очень точно это выразил писатель и друг Гашека Иржи Маген: «Иногда мы очень любили Гашека, потому что он был — сама веселость. Сам он, наверное, нас не любил, поскольку мы играли в литераторов. Я убежден в этом. Но парадокс в том, что он творил литературу более интенсивно, чем все мы вместе взятые, ведь, собственно, только он и был литератором, а мы больше всего боялись быть только литераторами» (Из переписки с В.Менгером).
Таким образом, бродяжничество и богемный образ жизни Гашека переоценивается в более широком контексте стиля эпохи и ее отношения к литературным традициям. Феномен бродяжничества открывает прямой доступ к скрытым областям жизни и к культуре улицы, ставшей в начале столетия обширной сферой новой цивилизации. Фундамент этой «цивилизации» составляли банальность и сентиментальность, но также и гротескный контраст, и насмешка, а это в тех абсурдных обстоятельствах являлось неиссякаемым и мощным источником небывалой творческой раскованности и размаха. Гашек сам дал определение своего отношения к литературе. Он назвал его «вторжением варвара». (Выражение это родилось из прозвища «варвары с севера», распространенного среди анархистов, когда речь заходила о тех из них, кто работал среди северочешских горняков.) Для Гашека оно означало радикальное отрицание литературных направлений, с трудом порывавших с наследием символистов.
Его критическое отношение к тогдашним «молодым направлениям» проявилось в нескольких фельетонах, опубликованных в журнале «Нова Омладина»:
«Были времена, когда молодой поэт писал о проститутках; позднее проституток объединили с природой и писали о продажных женщинах в обрамлении зелени дерев. Были и есть поэты, считающие верхом благородства оставить сборник своих творений где-нибудь на столе в местах, пользующихся сомнительной репутацией. Странные приступы благородства. Те, кто пишет о печалях, пишут о них по принуждению, поскольку сами пользуются всеми благами жизни. И все эти вымученные, заученные фразы они повторяют друг за другом, как попугаи».
В этом же духе нападает он и на слезливо-сентиментальную социальную тематику. Чаще всего Гашек высмеивает фидеизм социальных демократов, которые изображают всякие революционные изменения, как призрак, обман чувств, мифическую будущность. Пролетариат у них только лишь сетует, страдает и мучается, но так и не приступает к действиям. Рассказы из рабочих календарей ностальгически твердят лишь о «лучах, предвещающих бури. Только тягость жизни, только иллюзии, слезы, вопли — лишь это по преимуществу и читают в рабочей среде... Когда же, наконец, услышим мы пение без дешевой фразы, когда удастся прочитать социальный рассказ без вечно повторяющегося нытья, когда мы увидим на сцене приличную социальную пьесу, пьесу победного бунта, песню мятежа, гимн торжествующего пролетариата — вместо смехотворных россказней, вроде той социальной поэмы, оттиснутой в убогом майском листке социал-демократов под названием „Сон убитого бойца сорок восьмого года, мечтавшего о всеобщем избирательном праве"» (Вор-убийца перед судом. Прага, 1957, с. 142).
Но этот жест варвара оказывается под значительным влиянием анархистского радикализма. Анархисты открыто выступали против государства и таких органов эксплуатации и подавления, как полицейская бюрократия и церковь. Анархизм пустил свои корни и в антимилитаристском движении. (Позднее, однако, оказалось, что радикализм, провозглашавший высшей целью личность и ее освобождение, был, собственно, наказанием социальной демократии за ошибки в национальном вопросе и ослаблял организованное рабочее движение.) Для Чехии, где не было подлинно революционной партии, анархизм имел большое политическое и культурное значение. Его влияние испытали на себе все наиболее радикально настроенные элементы и главным образом молодежь, в настроениях которой (так же как и у Гашека) было много от стихии улицы. Вместе с тем анархизм порождал активное недоверие к общепринятым символам и авторитетам, учил недоверию к политической демагогии и фразам. Многим представителям социалистической интеллигенции анархизм помог подойти к рабочему движению, отождествить мир чувств индивида с судьбой обиженных и угнетенных. Варварский жест Гашека близок к сатире и богохульству, культивировавшимся на страницах анархистских газет. (Кстати говоря, в это время и были заложены основы чешской боевой журналистики, искрящейся пародии и сатиры.)
Короткий анархический эпизод окончился разочарованием, потому что Гашек в отличие от некоторых своих друзей и ровесников так и не прижился ни в одной из буржуазных либо реформистских газет. (Странно и загадочно, но Гашек не стал редактором тогдашнего «Право лиду», куда его вместе с революционным журналистом Э.Э.Кишем пытался привлечь большой поклонник его таланта, редактор и революционер Богумир Шмераль.) Писатель по-прежнему смело открывает миру свою душу, пишет о неизвестных прежде, экзотических пражских злачных местах. Его влечет затхлое и зловонное пражское «дно», обосновавшееся в знаменитом пятом квартале (еврейское гетто), который — наряду с подозрительными бродягами — регулярно посещала и полиция. Гашек открывает для себя причудливый мир пражских ночных кутежей, мир гуляк, странников, проходимцев, жуликов, проституток, мир кабаков, работавших круглыми сутками, харчевен, пивных, «тинглтанглов», кофеен, винных погребков, староместских притонов, ночлежек, где ютилась отверженная беднота. Эта прослойка обожает циничную, дерзкую усмешку, столь же грубую, как и вся их жизнь.
Открывает для себя Гашек и пражскую окраину — ведь это не только фактическая, реальная, всамделишная окраина, но и некий символ, та область, где природа сталкивается с цивилизацией, где спонтанный и наивный способ существования конкурирует с жизнью обдуманной и организованной. Это область межевая и пограничная, она прельщает не только устоявшейся формой, но и процессом неопределенного преобразования, удивительным и мимолетным сочетанием несовместимых и прямо противоположных элементов. У этого континента своя ностальгия, свои сентименты и нежность, свои контрасты.
Социальные истоки творчества Гашека надо искать в чувстве юмора простых людей, в бессмертной пражской иронии, в издевке, в уличном напеве, в кафешантанных куплетах, в бесшабашных народных развлечениях. Образ мышления и чувствования народной окраины весьма близки анархистскому критическому нигилизму. Речь этой окраины адекватна скрываемым оппозиционным настроениям, она использует гиперболу слэнга и разговорного языка. Эти запретные и презиравшиеся прежде элементы языка служат Гашеку в его антимещанских и антиклерикальных рассказах средством для создания разительных контрастов: именно благодаря введению их в ткань повествования оно приобретает характер резкого социального памфлета.
Литературное значение «жеста варвара», вторгшегося в искусство, можно оценить, только рассмотрев его на фоне новой социальной функции искусства и метаморфозы жанров в эту эпоху. Анархистская литература, имевшая агитационно-социальную направленность, была рассчитана на широкого, массового читателя. В силу этого на первый план выдвигаются сатира и юмор, жанры, прежде забытые и непризнававшиеся. К основным литературным типам анархистской журналистики относятся политический памфлет, сатирические фельетоны и cauzerie2.
Сатира теперь — искусство поэтическое. Революционный поэт Ст.К.Нейман основывает журнал «Шибенички», где остроту и сатиру использует «как оружие», «юмор и смех как проявление горького облагороженного познания; ибо только в этом случае они могут быть современными и плодотворными». Под этим девизом он собирает вокруг журнала талантливых литераторов и рисовальщиков поколения Шрамека, Магена, Гельнера, Бруннера и т. д.
Для сенсуалистской поэзии ориентация на сатиру была лишь временным эпизодом. В ходе дальнейшей эволюции конкретная адресованность преодолевается новым универсализмом, вытекающим из современного уровня цивилизации и машинной техники. Однако Гашек отдает предпочтение сатире, он предрасположен к ней уже самим характером своего видения реальности. Подтверждается тот общеизвестный факт, что в переломные периоды развития искусства именно изгоям и аутсайдерам становятся доступны истоки новаторства и художественных открытий. Наверное, потому, что они легко отказываются от утилитарности и литературного честолюбия. Воинственное кощунство, богохульство, умение сдернуть покровы со скрытой реальности являются для Гашека жизненной, стихийной потребностью, поскольку сам он — элемент природной стихии.
При этом диапазон сатирических и юмористических средств выразительности расширяется необычайно. Для анархистских газет Гашек пишет резкие социальные и антиклерикальные фельетоны, а для различных развлекательных и юмористических журналов, пользующихся сомнительной репутацией,— бесконечные озорные юморески и гротески. Чаще всего его творения появляются в журнале «Веселая Прага», редакция которого собирает и выпускает анекдоты того времени, куплеты, кафешантанные песенки и описания всевозможных забав простого пражского люда.
Тут Гашек чувствует себя в родной стихии, поскольку издатель этого тривиального юмористического журнала, журналист К. Лочак, брал написанное Гашеком, не читая, так сказать, пудами. И незаметно, чтобы атмосфера бульварного журнала хоть как-нибудь удручала Гашека. Напротив. Именно здесь, где не чувствовалось запрета, строгой редакторской опеки, талант его расцветает вольно и неудержимо. Несколько отдельно, вне взаимосвязей с литературой, выкристаллизовывается искусство гашековского лаконичного гротеска, очень напоминающего публикации тогдашнего сатирического журнала «Симплициссимус», издававшегося в Мюнхене. (Гашек здесь явно приложил руку; свежие номера этого журнала можно было найти в любой мало-мальски приличной кофейне.)
Гашек как писатель-сатирик существенно изменяет традиции чешской юмористики. Чешский юмористический рассказ, еще со времен национального возрождения считавшийся не более чем газетным жанром на периферии литературы, обыкновенно строился на ситуационной интриге, предельно долго подготавливаемой описанием обстановки среды, изображением обстоятельств. Медлительность действия, как правило, прямо обусловливала дидактическую кульминацию, которой недоставало самого главного для комического рассказа — момента неожиданности. Сюжеты чешской юморески основывались на известных стереотипных характерах и легко предсказуемых ходульных фабульных схемах. Материал для такого рода литературы авторы черпали обычно из какой- либо профессиональной среды. (Существовал юмористический канцелярский рассказ, деревенский рассказ про мельников и т. д.) Попытки более острой социальной и гротесковой характеристики относятся к периоду так называемого жанризма, когда внимание сосредоточивается на изображении живописных странных событий и образов.
На фоне такого рода сочинений Гашек производил прямо-таки ошеломляющее впечатление своими рассказами с их лаконичным, жестким стилем. Он избавляется от живописной медлительности повествования, находит слова, ведущие непосредственно к сути интриги, основанной на комическом заострении или сатирическом эффекте. Он не чуждается ситуаций и высказываний, связанных с обозначением физиологических функций человеческого тела, что всегда шокировало читателя. Он не ограничивается «поэтическим» отрезком жизни, в поле его зрения оказывается широкая панорама действительности, включая явления мучительные, безобразные, несуразные. Неприкрытая откровенность выражения часто вызывает раздражение читающей публики, поскольку открывает запретные темы, обнажает лицемерие лживой, утонченной и рафинированной морали. Этот нелицеприятный характер гашековского комизма усилен конфликтом между своеобразным, цинично-откровенным и нелепым волеизъявлением отверженных низов и официальной ритуальной моралью прочих людей.
В период увлечения Гашека анархизмом его сатирическая ирония, без сожаления раскрывавшая негативные стороны жизни, с предельной остротой дает себя знать в насмешках над буржуазным правом (Вор-убийца перед судом). Пародируя стиль судебного доклада, Гашек рассказывает об убийце-воре; голодный вор решил украсть краюху хлеба и нечаянно задушил лавочника. Этот рассказ не призван изобразить картины нищеты и не звучит протестом против неправого суда. Подчеркнуты лишь простодушные, «циничные» сентенции заключенного, исполненные такого искреннего, непосредственного комизма, что приводят к иронически-гротесковому повороту: «Вот я его, разбойника, чуток и придушил, так что же, виноват я, если он у меня из рук холодный вывалился?» — простодушно защищается вор-убийца. Было бы преувеличением считать наивный, грубоватый и непогрешимый способ защиты подсудимого извращенным цинизмом, достойным презрения и осуждения. Именно благодаря этому превращению сентиментальности в гротеск все действие выходит из рамок моральной оценки. Остается лишь издевательская ухмылка, свойственная городским низам, порожденная поразительными противоречиями жизни и «пограничными» ситуациями, юмор, который можно было бы назвать «черным» юмором, или юмором «висельника».
«Жест варвара» и стихийная, инстинктивная тяга к богемной жизни помогают Гашеку достичь пределов воинствующего сатирического богохульства.
Примечания
