Зальцман Л.Г. В эшелоне смерти
Зальцман Лия Григорьевна (1877—1943) — врач, член КПСС с 1918 года. В конце 1917 года, когда самарские отряды Красной гвардии вели борьбу против атамана Дутова, захватившего власть в Оренбурге, она возглавляла полевой санитарный отряд на фронте. Во время обороны Самары от мятежного чехословацкого корпуса Зальцман руководила санитарной службой советских отрядов. После возвращения с Дальнего Востока, куда она была увезена белогвардейцами в качестве заключенной, была на руководящей работе в органах здравоохранения на Северном Кавказе и в Москве.
Рано утром 8 июня 1918 года белочехи заняли Самару. Дольше всех держался клуб коммунистов. Его долго обстреливали, но отряд не сдавался. Число защитников становилось все меньше и меньше... А враг прибавлял огня все больше и больше.
Росло число убитых и раненых, которые лежали здесь же. Пал последний пулеметчик... Осталось всего человек сорок, держаться дольше было невозможно.
Решили вывесить белый флаг. Тихо стало кругом... Всех охватила одна мысль, одно чувство: что будет дальше?
Впереди всех с высоко поднятой головой и белым флагом в руке выходит из клуба незабвенный товарищ Масленников. Желая спасти своих товарищей, он геройски шел почти на верную смерть, не дрогнув ни одним мускулом.
В клубе осталось несколько человек из санитарного отряда (Минкин, Саблина, Козлова, Бешенковская и я) и тяжелораненые. Мы решили не покидать своего поста.
Прикрепив на рукава знаки Красного Креста, мы заняли места около раненых. Послышался шум. Враг приближается… Вошли солдаты и бросились к раненым. Мы не дали им расправиться с товарищами. После угроз солдаты оставили нас и принялись грабить имущество клуба.
Около клуба тем временем собралась толпа. Крик, шум, гам… Здесь собрались торговцы, домовладельцы, бывшие полицейские и все те, кто ненавидел Советскую власть, кто с первых же дней Октябрьской революции мечтал о восстановлении старого строя. Для них наступил праздник. Они восторженно приветствовали интервентов. Выкрикивая антисоветские лозунги, контрреволюционеры расправлялись с захваченными в плен большевиками Венцеком и Штыркиным.
Вот как я оказалась в плену у белогвардейцев.
Должна добавить, что в этот день, 8 июня, мне удалось бежать из плена. Дней десять я скрывалась. А затем начала выполнять кое-какие задания наших подпольщиков-большевиков.
Так я прожила до 7 августа, когда в десять часов вечера была арестована на улице недалеко от своей квартиры.
В самарской тюрьме находилась около двух месяцев.
В сентябре наши дела на фронте стали поправляться. Поэтому и настроение у заключенных было хорошее. Вместе с товарищами Дерябиной, Авейде, Адамской мы читали книги, разбирали различные вопросы.
В последних числах сентября в городе разнесся слух об эвакуации всех заключенных. Перспектива для нас не из приятных.
В четверг 3 октября в городе стало очень тревожно. Красная Армия взяла Сызрань и двигалась к Самаре.
Утром 5 октября мы получили известие, что наши должны завтра занять Самару. Настроение было повышенное. Минута казалась часом. Уже пять часов. Вдруг послышался шум... Во двор вошел большой отряд конвоя. Стали выводить заключенных, перекликать и обыскивать их.
Вывели всех, даже некоторых больных, которые еле держались на ногах.
Когда мы вышли во двор, уже было темно. Стояла жуткая тишина, нарушаемая лишь канонадой. Нас построили в ряды, окружили густым конвоем и повели к железной дороге.
Дошли до товарного поезда, в который всех нас загнали. Семьдесят женщин втиснули в один вагон. У некоторых были маленькие дети. Раздались крики, стоны, плач детей. Темнота. Где найти угол, чтобы приткнуться? Наконец нас разделили на два вагона. Ночь была кошмарная, все же я уснула. Что было дальше с нами, изложено ниже в моих записках.
* * *
6 октября 1918 года. Утро. Страшное чувство отчаяния охватило меня вчера, когда нас втиснули в товарный вагон. Казалось, конец жизни, конец всему. Так близко была свобода. Красные — в воротах города. А нас в последний час увозят. Вернется ли кто-нибудь из нас обратно?
Два часа дня. Сидим запертые и запломбированные. В вагонах скандалят, требуют, чтобы выпустили для отправления естественных потребностей. В женском вагоне всего тридцать пять человек, а в мужских по шестьдесят-семьдесят, так что стоять даже негде и тут же приходится устраиваться с уборной.
Едем очень медленно, поезд часто останавливается.
7 октября. Уже третий день безвыходно в вагоне. Запасы наши кончились. Начинаем голодать. То же самое происходит и в остальных вагонах. Даже те, у кого имеются деньги, ничего не могут сделать с ними, так как из вагонов никого не выпускают и никому не разрешают подойти к вагонам.
В соседнем вагоне мужчины стали требовать хлеба, стучали, кричали, звали коменданта. Новак, комендант эшелона, пришел и со словами «Вот вам хлеб» выстрелил в вагон. В результате один убитый и несколько раненых. Трудно описать, что творилось в женском вагоне: плач, рыдания женщин и детей.
8 октября. Пережита страшная ночь. Поезд ночью вдруг остановился в чистом поле. Послышалась какая- то возня. Из какого-то вагона вывели людей, отвели в сторону, и конвойный офицер, прапорщик Озолин, расстрелял их собственноручно.
9 октября. Новое развлечение конвойных офицеров — стреляют в вагоны. Сегодня ранили несколько человек. Как хочется помочь товарищам, перевязать им раны. Тяжело от такой пассивности!
10 октября. Сегодня прибыли в Уфу. Все страшно измучились, изголодались. До сих пор нас не кормили. Конвой не подпускает к вагонам желающих поднести нам провизию. Сегодня недалеко от Уфы женщин выпустили на несколько минут из вагона. Рабочие железнодорожники дали нам провизию и деньги.
11 октября. Уфа. Ночью из вагона бежало несколько человек. Молодцы товарищи! Сегодня нам раздавали хлеб, первый раз за все время. Обещали накормить обедом. Трудно сказать, в чем мы больше нуждаемся: в еде или санитарии. Грязь неописуемая, воды нет, ватера нет — все делается в вагоне. Сидеть приходится на грязном полу.
Обедали на продовольственном пункте. Погода была великолепная. Нас вывели из вагона поставили по две в ряд, кругом густой конвой. Впереди шел конвойный офицер с револьвером в руке (пьяный) и разгонял публику.
На продовольственном пункте встретила много знакомых из мужских вагонов. У всех веселое настроение. Очевидно, влияние принятой горячей пищи после недельного голодания. Кроме того, мы получили известие, что наша Красная Армия успешно наступает.
13 октября. По пути из Уфы. Пережили кошмарную ночь. Всю ночь солдаты конвоя стреляли в вагоны. Все же многие бежали.
Ночью вдруг постучали к нам в вагон и сообщили жене арестованного чеха Рушавы, что ее муж ранен.
В эшелоне нет ни медпомощи, ни перевязочных средств, и это в поезде, где содержатся 2700 человек. Раны перевязывают грязными тряпками сами же раненые.
Вечер. Опять стрельба. Крики... Поезд остановился. Я пробую открыть окно, чтобы узнать, что случилось. Конвойному показалось, что в вагоне слишком шумно, и он выстрелил в вагон. Нет слов, чтобы передать наши переживания.
15 октября. Челябинск. Вчера лежала целый день измученная, голодная. Сегодня прибыли в Челябинск. Трудовое население относится к нам весьма сочувственно. Рабочие-железнодорожники, крестьяне приносят продукты, но редко удается передать в вагоны: конвой не пускает. Женский вагон в лучших условиях в этом отношении, и мы сегодня поели. Но наши товарищи в других вагонах голодают. Есть слухи, что нас оставят в Челябинске. Тюрьма кажется нам раем по сравнению с вагоном.
16 октября. Челябинск. Здесь кормили нас на продовольственном пункте. Подкормили, чтобы опять пытать. Сегодня уезжаем в Омск.
17 октября. Петропавловск. Едем быстро. Остановок мало. Мы уже в Петропавловске.
Вечер. Едем дальше. Ночь светлая. Выпал снег. Проехав несколько времени, поезд остановился. Мы услыхали возню, потом залп. Еще несколько товарищей расстреляны. И поручик Озолин добивал их из револьвера.
18 октября. Омск. Вечер. Прибыли в Омск. Нет больше сил. Настроение отчаянное. Я не в состоянии больше переживать ужасные сцены расстрелов. Со вчерашнего дня кажется, что жизнь кончилась.
19 октября. По пути из Омска. Утро. Мы находимся по дороге в Новониколаевск. Едем довольно быстро. Куда?
Наступила зима. Страшно холодно. Лежим на полу. Печки нет. Нет и нар.
День. Поручик Кунак стрелял сегодня в вагон и ранил несколько человек.
20 октября. Новониколаевск. Велись переговоры об оставлении нас здесь. Но совершенно напрасно. Никто нас не принимает. Никому не нужны. Лишние на свете...
Кормили обедом. В первый раз сегодня выпустили из вагонов часть арестованных, которые разносили обед. У них ужасный вид: исхудалые, обросшие, грязные черные лица, оборванная одежда. Дрожь охватывает, когда смотришь на них.
Рабочие ухитрились передать нам белогвардейскую газету. Ни одного слова правды... По сведениям газеты, Самара снова занята белыми. Не верим, однако это сильно нас тревожит. Железнодорожники в Сибири бастуют. Они выставили экономические и политические требования. Выйдет ли из этого что-нибудь?
22 октября. Станция Тайга. За последние два дня пережила много жуткого.
Двадцатого весь конвой был пьян. Целый день стреляли в вагоны. Несколько человек было убито, много ранено. Целый день мы жили в смертельном страхе. Не хочется умереть от пули пьяного негодяя.
Вчера, 21 октября, поезд долго стоял. Падал снег, поднялась метель. Мы сидели в вагоне, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Вдруг открывают дверь. Появился Колотухин, испуганный, возбужденный. Просит меня возможно скорее пойти в офицерский вагон: ранен офицер.
В офицерском вагоне я увидела такую картину: группа офицеров — все молодые, все пьяные, и несколько денщиков, тоже пьяные. Посредине вагона сильно натопленная печка. Некоторые офицеры уже заснули. Раненый лежит на нарах, испуганный, бледный. Рана серьезная, в живот. Пуля осталась там.
Интересно, каким образом был ранен белогвардеец: один офицер по ошибке (весьма полезная и счастливая ошибка) выстрелил в офицерский вагон вместо вагона арестованных (был, видимо, порядком пьян), и пуля попала Кунаку в живот.
Конвойные после этого случая стараются быть любезными с врачом. Воспользовалась этим — попросила разрешения посещать товарищей.
На станции Тайга произошли важные события. Рабочие потребовали, чтобы были поставлены печки и сделаны нары. Иначе поезд не пропустят.
23 октября. Станция Тайга. Сегодня сделали нары и поставили печки.
Вечер. Мы едем дальше. Скоро уже Красноярск. Симпатии населения (рабочих и крестьян) к нам очень велики. Они делают что могут, чтобы облегчить наше положение. Провизию несут со всех сторон. Очень часто конвоиры угощают их за это прикладами. Но они не останавливаются ни перед чем. Женщины обливаются слезами, видя, как мы сидим запертыми. Они плачут и причитают: «Миленькие, соколики несчастные».
24 октября. Красноярск. Сегодняшний день — один из удачных и вместе с тем самый тяжелый: много переживаний. После долгих переговоров с дежурным офицером Колотухиным я получила разрешение оказать медицинскую помощь больным и раненым товарищам. То, что я увидела в мужских вагонах, не поддается описанию. По пятьдесят-шестьдесят человек в вагоне, грязь ужасная, воздух удушливый. На нарах полно больных тифом и раненных пулями конвойных офицеров, стрелявших в вагоны. Лица грязные, осунувшиеся. Все полуголые и в лохмотьях. Они просят у меня помощи. Просят воды, тепла... Но что я могу сделать, кроме как перевязать их раны.
Режим стал несколько мягче. Мне разрешили вместе с двумя женщинами из нашего вагона носить воду для мужчин. Целый день мы таскали воду, но запас невозможно сделать: у них нет посуды, за исключением маленьких банок из-под консервов, и то не у всех. Допускают сегодня подавать провизию через окна вагонов.
26 октября. Иркутск. Говорят, что дальше нас не могут везти. Начальство поезда ушло в город вести переговоры с местной властью об оставлении нас здесь. Около нашего поезда стоит несколько поездов с солдатами. Рядовые очень сочувственно относятся к арестованным.
27 октября. Отношение к нам населения великолепное. Провизию носят со всех сторон. Приносят газеты, папиросы, деньги. Сочувствие окружающих вливает в нас струю жизни и энергии. Наш поезд переставляют с одной линии на другую, чтобы отбиться от посетителей, но это не помогает.
Нас поставили на станцию Иннокентьевка, близ Иркутска. Рядом санитарный поезд, я узнала его: это мой поезд с Оренбургского фронта. Из поезда стали указывать на меня (я смотрела в окно), они меня узнали. Завхоз поезда подошел, чтобы поговорить со мной. На него набросились трое казаков и чуть не застрелили.
28 октября. Мы опять на станции Иркутск. Сегодня была у больных товарищей, число их увеличилось. Различные тифы, дизентерия и т. п. Один фельдшер из санитарного эшелона (самарец) передал мне перевязочный материал и медикаменты.
К счастью, начинают заболевать и конвоиры. Это обстоятельство дает мне возможность чаще посещать больных товарищей, так как начальство вынуждено относиться ко мне лучше: пользуются моими услугами. Целый день носила воду в мужские вагоны, передала газету товарищам, кое с кем разговаривала. Но все остальные сидят по-прежнему взаперти. Все, что в моих силах, стараюсь делать для облегчения участи товарищей.
29 октября. Иркутск. Надежда на то, что нас оставят здесь, слабеет. Здесь оставляют только уголовных, а нас отсылают в Читу, в распоряжение бандита Семенова. По местным газетам я успела познакомиться с деятельностью этого разбойника. В женском вагоне стало свободно: уголовных женщин высадили, и нас осталось десять человек. Одно только нас беспокоит: офицеры стали слишком наглы с женщинами.
31 октября. По пути из Иркутска. Вчера вечером выехали из Иркутска. Женщины стали укладываться спать, а я пробралась потихоньку к окну. Вдруг поезд остановился. Слышен голос: «Это вагон красных сестер?» Дверь с грохотом открывается, в вагон входит начальник эшелона, пьяный; «Мне доложили, что в вагоне совершилось преступление. Все в вагоне?»
Поезд снова тронулся, а он полез на нары с револьвером в руках. Стал приставать к женщинам... Одной девушке лет девятнадцати он вывихнул руку. Несколько часов проехал в нашем вагоне, все время грозя револьвером. Наконец поезд остановился, и офицер приказал одной из женщин пойти с ним «на допрос»... Мы все кричали, что не пустим ее. Тогда он стал стрелять в нас. Мы бросились под нары. Когда все это кончится?
2 ноября. Чита. Мы уже в руках разбойника Семенова. Сидим днем в темноте. Кругом жуткая тишина, которая нарушается только криками истязаемых в вагонах. Семеновские бандиты врываются в вагоны и бьют товарищей нагайками и шомполами.
Из нашего вагона пьяные офицеры не вылезают. Кошмар, ужас...
3 ноября. Мы все еще в Чите. К поезду посторонних не пускают, за исключением казаков, которые делают с арестованными все, что им только вздумается. Часто слышны выстрелы и крики.
4 ноября. По пути из Читы. Нас отправили из Читы.
Говорят, что везут на Русский остров, за Владивосток. Никто не знает, что это за место, но мы очень довольны, что уехали из Читы.
6 ноября. Число больных все увеличивается как среди арестованных, так и среди конвоя. Поезд идет с небольшими задержками, так что у больных почти не приходится бывать.
8 ноября. Харбин. Сегодня санитарная комиссия осмотрела вагоны. Установлено наличие сыпного тифа. Умирают по нескольку человек в день. Их трупы выбрасывают по дороге. Товарищи погибают от тифа и ран. Их родные и близкие никогда не увидят, даже не узнают, где они погибли.
9 ноября. Вчера выехали из Харбина. Сегодня получила разрешение осмотреть всех больных. Но, к сожалению, я сама заболела при осмотре первых двух-трех вагонов. Самые здоровые люди, с самыми крепкими нервами не были бы в состоянии спокойно наблюдать те ужасы, которые мне пришлось видеть в вагонах. Люди валяются на полу, в грязи, насекомые покрывают их полунагие тела... Посреди вагона нетопленая печь. Холодно. Больные лежат частью на нарах, частью на полу. Тесно прижавшись к печке, лежали четверо больных со слабыми признаками жизни. Скелеты... Один скончался при мне. Остальные, собравшись с последними силами, просили у меня лекарства...
12 ноября. Вчера днем, часа в два, поезд стоял на каком-то разъезде. В вагонах было тихо. Вдруг заходит офицер Озолин и приказывает одной женщине перейти в другой вагон. Она стала возражать, тогда он силой выбросил ее из вагона. Я не могла удержаться и крикнула: «Как это бесчеловечно!» Он ушел. Через несколько минут вернулся и позвал меня. Когда я вышла, он мне заявил, что должен меня расстрелять за то, что я веду агитацию среди конвоя. Он велел мне стать у телеграфного столба, но затем открыл один из вагонов и, впустив меня туда, стал стрелять... Все в вагоне бросились на пол. Он все стрелял. Затем он открыл двери, еще несколько раз выстрелил. Когда расстрелял все патроны, ушел. Поезд двинулся дальше. В вагоне оказалось трое убитых и несколько раненых. Перевязала я им раны. Через час поезд остановился на разъезде. В это время из вагона, где находился караул, потребовали доктора: больному стало плохо. Дежурный офицер был вынужден выпустить меня из вагона и повести к больному.
Вот так, благодаря случайности, я осталась жива…
Нервная система страшно пошатнулась. Мне кажется, что я сойду с ума.
13 ноября. Сегодня в сопровождении конвойного пошла доставать медикаменты в приемный покой. Достала 50 граммов опийной настойки, вполне достаточная доза, чтобы уснуть навсегда… На душе стало спокойно.
15 ноября. Какое-то странное изменение отношений со стороны самых главных разбойников — офицеров Озолина и Иванова. Они даже достали перевязочный материал, чтобы наложить повязку одному товарищу, которому они же разбили кость бедра и голень. Когда я накладывала повязки, мерзавец Иванов осведомился у меня, будет ли жив пострадавший (это был один из активных сызранских товарищей, фамилии не помню). Кроме того, он пошел к коменданту станции хлопотать, чтобы товарища приняли в больницу; это удалось.
16 ноября. Станция Пограничная. Здесь стоим целый день. Вечером несколько железнодорожных рабочих подошли к окну нашего вагона и рассказали о положении. Ужасные репрессии. При малейшем подозрении железнодорожников увольняют, сажают в тюрьму. Страшный калмыковский грабеж. Арестованных калмыковцы убивают без всякого суда. Крестьяне бегут в сопки, оставляя в деревне только женщин, детей и стариков.
18 ноября. Никольск-Уссурийский. Ночь. Сегодня прибыли в Никольск-Уссурийский. Уже дальше нас, кажется, не могут везти, ибо все в вагонах больны различными заразными болезнями.
20 ноября. Отношение рабочих трогает нас до слез. Они носят нам провизию, одежду. Что с нами собираются делать — неизвестно. Рядом с нашим поездом стоят еще два поезда пленных красноармейцев (в одном венгры), которые отправлены из Тоцкого лагеря еще раньше нас. С венграми обращаются очень жестоко, калмыковские офицеры избивают их нагайками и шашками.
21 ноября. Сегодня мне передали записку с адресом. У меня стало так тепло на душе. Представители американского Красного Креста осматривают наши вагоны, фотографируют и, кажется, что-то хотят сделать для нас.
22 ноября. Кошмарный день. Всех выгрузили из вагонов с тем, чтобы перевести в город. Больные весь день валялись на улице, потом их погнали куда-то, а нас, большевиков, собрались отправить на гауптвахту.
Мы уже отправились туда, но вдруг всех снова вернули, поместили в поезд. Что они собираются делать с нами?
24 ноября. Сегодня целый день отбирали больных для отправки в Никольский военный госпиталь. На триста мест я отобрала шестьсот больных. Поместят ли их всех в госпитале? Весь женский вагон вставила в список, чтобы положить конец безобразиям. Дежурный офицер Озолин сначала запротестовал, но потом согласился. Остальных пленных повезли обратно в Иркутск. Я поеду провожать больных мужчин в госпиталь. Настроение у меня довольно хорошее. Думаю, что мне удастся здесь вырваться из лап палачей.
30 ноября. Когда я приехала в госпиталь, нашла всех наших женщин в прачечной. Надзирательница прачечной, относящаяся с большим сочувствием к большевикам, устроила меня у себя в коридоре на сундуках и дала чистую постель. Я, пожалуй, еще никогда не испытывала такого огромного физического удовольствия, как в эту ночь. Казалось, что, если мне разрешат жить в этом коридоре, я буду счастливым человеком.
Все улеглись спать, и я осталась одна. Почти всю ночь не спала от избытка приятных ощущений. Но утром почувствовала себя совсем больной. У меня было одно желание: никого не видеть и никогда не вставать. Но пришлось встать: заболела Юза, одна из наших политических. У нее оказалось воспаление легких, и через пять дней она скончалась. Заболели Мадиссон и еще одна девушка. Многие уже умерли. Сплю я все время в коридорчике, обедаю на кухне. Избегаю ложиться в больницу, чтобы иметь возможность связаться с городом; из больницы не выпускают, а тут нахожусь пока без надзора.
10 декабря. Связалась с железнодорожными рабочими, приходили ко мне, приносили газеты. Познакомили с положением, обещали достать документы. Заболели сыпным тифом две женщины, самарские большевички (латышки). Встречаюсь здесь с крестьянами. Калмыковские офицеры грабят и избивают плетьми. Крестьяне бросают все и бегут в сопки к партизанам.
12 декабря. Была в городе. Познакомилась с некоторыми большевиками-подпольщиками, с рабочими. Все рабочие-железнодорожники наперебой приглашают меня к себе, стараются пригреть, накормить, хотя и сами голодают. Мне достанут паспорт, и я уеду во Владивосток. Открывается новая жизнь, новые горизонты — к партизанам!
20 декабря. За это время много произошло нового. Я часто бываю в больнице, беседую с больными, читаю и разъясняю прочитанное, сообщаю о политическом положении. Чувствую, что мои посещения вливают в них жизнь и энергию. Многие уже выздоровели и переведены в концентрационные лагеря. Здесь в окрестностях находятся около пяти тысяч военнопленных германцев и австрийцев. Познакомилась со многими из них: все враждебно настроены против колчаковской власти. Многие из пленных бежали к партизанам в сопки. Из Владивостока приехал прокурор снять с нас допрос. Оказывается, нас доставили сюда без «дел», так как за два дня до нашей эвакуации из самарской тюрьмы начальник тюрьмы эвакуировался со всеми делами, документами и деньгами. Наш эшелон должен был застать его в Уфе, но его там не оказалось.
Я бываю часто в городе. Встречаюсь с рабочими фабрик и веду переговоры, чтобы поступить туда на работу.
Многие рабочие уходят в сопки к партизанам. Калмыковские бандиты творят нечто невероятное. Сегодня были похороны трех товарищей, изуродованные трупы которых найдены близ города. Несмотря на ужасный террор, все рабочие бросили работу и были на похоронах.
30 января 1919 года. Никольск-Уссурийский арестный дом. В начале января был почти решен вопрос об освобождении всех женщин под надзор местных властей. Я часто бывала в городе, где встречалась с товарищами.
До меня дошли слухи, что послан донос о том, будто я занимаюсь пропагандой. Нужно было что-нибудь предпринять. В субботу 23 января помощник машиниста должен был отвезти меня на паровозе во Владивосток. Но в этот же день я получила официальное известие, о том, что освобождена под надзор. В понедельник должна явиться за документами в милицию. Когда я зашла к начальнику милиции, ко мне был приставлен конвой и объявлено распоряжение начальника гарнизона об аресте…
Я уже шесть дней в заключении. Была на допросе в контрразведке, мне предъявлено обвинение в большевистской пропаганде. Нахожусь пока в арестном доме, скоро переведут в тюрьму. Милиционеры относятся очень хорошо к большевикам.
7 февраля. Никольск-Уссурийская тюрьма. Сегодня начальник тюрьмы вручил мне обвинение такого содержания: именующая себя врачом еврейка Зальцман обвиняется в большевистской пропаганде и агитации среди больных и служащих военного госпиталя и среди военнопленных...
Настроение у меня бодрое. Низший персонал относится сочувственно, передает газеты и известия о действиях партизан.
10 февраля. По рассказам надзирателей, партизаны подошли близко к Никольску. В городе очень тревожно, безумный белый террор. В Хабаровске было восстание в калмыковской армии. Многие, захватив пулеметы и оружие, перешли к партизанам. Остальные арестованы. Теперь мне не страшно умереть, но еще больше хочется жить, чтобы видеть нашу победу.
20 февраля. Владивостокская тюрьма. Девять дней назад у меня был сильнейший нервный припадок. Явился врач и распорядился перевести меня во Владивосток, где при тюрьме есть больница. Через неделю было получено разрешение начальника гарнизона о переводе, и 19 февраля я прибыла сюда с этапом. Нахожусь в тюремной больнице. Режим сравнительно не строгий. Надзиратели связали меня с коммуной политических заключенных. Передают записки, книги, газеты. Большевиков в тюрьме много.
15 апреля. Все время лежала больная. Сильное нервное расстройство. Полнейшая апатия. Начинаю поправляться. За это время пришлось много пережить в связи с побегом смертника Абрамова за несколько часов до казни. С ним бежал тот самый надзиратель, который посещал меня. Кроме того, мне приходилось быть в камере смертника (он лежал в больнице). Подозрение пало, что я способствовала побегу. У меня был строжайший обыск, обыскивали контрразведчики. Ничего не нашли.
18 апреля. Пережила кошмарную ночь. Казнили ночью больного, который доживал последние дни (гнилостное заражение крови после тяжелого ранения). Его понесли к месту казни на носилках и на носилках его расстреляли. Какое варварство!
29 апреля. На днях начала выходить на прогулки после почти трехмесячного лежания в постели. Со мной в больничной камере находится Шимановская, муж которой расстрелян на ее глазах в Благовещенске (комиссар железной дороги). Она была выпущена на поруки по болезни и недавно снова арестована. Она меня познакомила с происходящим в Благовещенске после падения Советской власти. Какие ужасы творили там белогвардейцы!
30 мая. Настроение у всех очень хорошее. Вести с красного фронта весьма утешительны. Отбито наступление Колчака на Самару и идет наступление наших.
Примечание составителя. Дальнейшую часть записок, как не связанную с темой сборника, мы опускаем. 19 августа 1919 года в связи с тяжелым заболеванием Л. Г. Зальцман была освобождена из тюрьмы. После выздоровления она в конце октября того же года с помощью большевиков-подпольщиков устроилась на работу в одну из больниц, принимала участие в работе подпольной большевистской организации. Затем в июне 1920 года в санитарном поезде, который отправлялся из Владивостока под флагом международного Красного Креста, она выехала в Сибирь, а оттуда в августе 1920 года вернулась в Самару.
