II

 

II

 

Уже третий день Швейк служил в денщиках у фельдкурата Отто Каца и за это время видел его только один раз. На третий день пришёл денщик поручика Гельмиха и сказал Швейку, чтобы тот шёл к ним за фельдкуратом.

По дороге денщик рассказал Швейку, что фельдкурат поссорился с поручиком Гельмихом и разбил пианино. Фельдкурат в доску пьян и не хочет идти домой, а поручик Гельмих, тоже пьяный, всё-таки выкинул его на лестницу, и тот сидит у двери на полу и дремлет.

Прибыв на место, Швейк как следует встряхнул фельдкурата. Тот замычал и открыл глаза. Швейк взял под козырёк и отрапортовал:

– Честь имею явиться, господин фельдкурат!

– А что… вам… здесь надо?

– Осмелюсь доложить, я пришёл за вами, господа фельдкурат. Я должен был прийти.

– Должны были прийти за мной? А куда мы пойдём?

– Домой, господин фельдкурат.

– А зачем мне идти домой? Разве я не дома?

– Никак нет, господин фельдкурат, вы – на лестнице в чужом доме.

– А как… как я… сюда попал?

– Осмелюсь доложить, вы были в гостях.

– В… гостях… в го… гостях я не… не был. Вы… о… ошибаетесь…

Швейк приподнял фельдкурата и прислонил его к стене. Фельдкурат шатался из стороны в сторону, наваливался на Швейка и всё время повторял, глупо улыбаясь:

– Я у вас сейчас упаду…

Наконец Швейку удалось прислонить его к стене, но в этом новом положении фельдкурат опять задремал.

Швейк разбудил его.

– Что вам угодно? – спросил фельдкурат, делая тщетную попытку съехать по стене и сесть на пол.

– Кто вы такой?

– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – ответил Швейк, снова прислоняя фельдкурата к стене, – я ваш денщик.

– Нет у меня никаких денщиков, – с трудом выговаривал фельдкурат, пытаясь упасть на Швейка, – и я не фельдкурат. Я свинья!.. – прибавил он с пьяной откровенностью. – Пустите меня, сударь, я с вами не знаком!

Короткая борьба окончилась решительной победой Швейка, который воспользовался этим для того, чтобы стащить фельдкурата с лестницы в парадное, где тот, однако, оказал серьёзное сопротивление, не желая, чтобы его вытащили на улицу.

– Я с вами, сударь, не знаком, – уверял он, сопротивляясь Швейку. – Знаете Отто Каца? Это – я.

– Я у архиепископа был! – орал он немного погодя за дверью. – Сам Ватикан проявляет интерес к моей персоне. Понимаете?!

Швейк отбросил «осмелюсь доложить» и заговорил с фельдкуратом в интимном тоне.

– Отпусти руку, говорят, – сказал он, – а не то дам раза! Идём домой – и баста! Не разговаривать!

Фельдкурат отпустил дверь и навалился на Швейка.

– Тогда пойдём куда-нибудь. Только к «Шугам»58 я не пойду, я там остался должен.

Швейк вытолкал фельдкурата из парадного и поволок его по тротуару к дому.

– Это что за фигура? – полюбопытствовал один из прохожих.

– Это мой брат, – пояснил Швейк. – Получил отпуск и приехал меня навестить да на радостях выпил: не думал, что застанет меня в живых.

Услыхав последнюю фразу, фельдкурат промычал мотив из какой-то оперетки, перевирая его до невозможности. Потом выпрямился и обратился к прохожим:

– Кто из вас умер, пусть явится в течение трёх дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплён святой водой… – и замолк, норовя упасть носом на тротуар.

Швейк, подхватив фельдкурата под мышки, поволок его дальше. Вытянув вперёд голову и волоча ноги, как кошка с перешибленным хребтом, фельдкурат бормотал себе под нос:

– Dominus vobisclim, et cum spiritu tuo. Dominus vobiscurn^[1].

У стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкурата на тротуар, прислонив его к стене, а сам пошёл договариваться с извозчиками. Один из них заявил, что знает этого пана очень хорошо, он уже один раз его возил и больше не повезёт.

– Заблевал мне всё, – пояснил извозчик, – да ещё не заплатил за проезд. Я его больше двух часов возил, пока нашёл, где он живёт. Три раза я к нему ходил, а он только через неделю дал мне за всё пять крон.

Наконец после долгих переговоров какой-то извозчик взялся отвезти.

Швейк вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Кто-то снял у него с головы чёрный котелок (он обыкновенно ходил в штатском) и унёс.

Швейк разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил его в закрытый экипаж. Там фельдкурат впал в полное отупение. Он принял Швейка за полковника Семьдесят пятого пехотного полка Юста и несколько раз повторил:

– Не сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я свинья!

С минуту казалось, что от тряски пролётки по мостовой к нему возвращается сознание. Он сел прямо и запел какой-то отрывок из неизвестной песенки. Вероятно, это была его собственная импровизация.

 

Помню золотое время,

Как все улыбались мне,

Проживали мы в то время

У Домажлиц в Мерклине.

 

Однако минуту спустя он потерял всякую способность соображать и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив один глаз:

– Как поживаете, мадам?.. Едете куда-нибудь на дачу? – после краткой паузы продолжал он.

В глазах у него двоилось, и он осведомился:

– Изволите иметь уже взрослого сына? – И указал пальцем на Швейка.

– Будешь ты сидеть или нет?! – прикрикнул на него Швейк, когда фельдкурат хотел встать на сиденье. – Я тебя приучу к порядку!

Фельдкурат затих и только молча смотрел вокруг своими маленькими поросячьими глазками, совершенно не понимая, что, собственно, с ним происходит.

Потом, опять забыв обо всём на свете, он повернулся к Швейку и сказал тоскливым тоном:

– Пани, дайте мне первый класс,59 – и сделал попытку спустить брюки.

– Застегнись сейчас же, свинья! – заорал на него Швейк. – Тебя и так все извозчики знают. Один раз уже облевал всё, а теперь ещё и это хочешь. Не воображай, что опять не заплатишь, как в прошлый раз.

Фельдкурат меланхолически подпёр голову рукой и стал напевать:

 

Меня уже никто не любит…

 

Но внезапно прервал пение и заметил:

– Entschuldigen Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel! Ich kann singen, was ich will!^[2]

Тут он, как видно, хотел просвистать какую-то мелодию, но вместо свиста из глотки у него вырвалось такое мощное «тпрру», что экипаж остановился.

Когда спустя некоторое время они, по распоряжению Швейка, снова тронулись в путь, фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.

– Не закуривается, – сказал он, понапрасну исчиркав всю коробку спичек. – Вы мне дуете на спички.

Но внезапно он потерял нить размышлений и засмеялся.

– Вот смешно! Мы одни в трамвае. Не правда ли, коллега?

И он стал шарить по карманам.

– Я потерял билет! – закричал он. – Остановите вагон, билет должен найтись!

Потом покорно махнул рукой и крикнул:

– Трогай дальше!

И вдруг забормотал:

– В большинстве случаев… Да, всё в порядке… Во всех случаях… Вы находитесь в заблуждении… На третьем этаже?.. Это – отговорка… Разговор идёт не обо мне, а о вас, милостивая государыня… Счёт!.. Одна чашка чёрного кофе…

Засыпая, он начал спорить с каким-то воображаемым неприятелем, который лишал его права сидеть в ресторане у окна. Потом принял пролётку за поезд и, высовываясь наружу, орал на всю улицу по-чешски и по-немецки:

– Нимбурк, пересадка!

Швейк с силой притянул его к себе, и фельдкурат, забыв про поезд, принялся подражать крику разных животных и птиц. Дольше всего он подражал петуху, и его «кукареку» победно разносилось по улицам.

На некоторое время он стал вообще необычайно деятельным, неусидчивым и попытался даже выскочить из пролётки, ругая всех прохожих хулиганами. Затем он выбросил в окно носовой платок и закричал, чтобы пролётку остановили, так как он потерял багаж. Потом стал рассказывать:

– Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер. – Он вдруг расхохотался. – Что, нехорош разве анекдотец?

Всё это время Швейк обращался с фельдкуратом с беспощадной строгостью. При малейших попытках фельдкурата отколоть очередной номер, выскочить, например, из пролётки или отломать сиденье, Швейк давал ему под рёбра, на что тот реагировал необычайно тупо. Только один раз он сделал попытку взбунтоваться и выскочить из пролётки, заорав, что дальше не поедет, так как, вместо того чтобы ехать в Будейовицы, они едут в Подмокли. Но Швейк за одну минуту ликвидировал мятеж и заставил фельдкурата вернуться к первоначальному положению, следя за тем, чтобы он не уснул. Самым деликатным из того, что Швейк при этом произнёс, было:

– Не дрыхни, дохлятина! На фельдкурата внезапно нашёл припадок меланхолии, и он залился слезами, выпытывая у Швейка, была ли у него мать.

– Одинок я на этом свете, братцы, – голосил он, – заступитесь, приласкайте меня!

– Не срами ты меня, – вразумлял его Швейк, – перестань, а то каждый скажет, что ты нализался.

– Я ничего не пил, друг, – ответил фельдкурат. – Я совершенно трезв! Он вдруг приподнялся и отдал честь.

– Ich melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen^[3]. Я свинья! – повторил он раз десять с пьяной откровенностью, полной отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:

– Вышвырните меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой везёте?

Потом опустился на сиденье и забормотал:

– «В сиянье месяца златого…» Вы верите в бессмертие души, господин капитан? Может ли лошадь попасть на небо?

Фельдкурат громко засмеялся, но через минуту загрустил и, апатично глядя на Швейка, произнёс:

– Позвольте, сударь, я вас уже где-то видел. Не были ли вы в Вене? Я помню вас по семинарии.

С минуту он развлекался декламацией латинских стихов:

– Aurea prima satast, aetas, quae vindice nullo.60 Дальше у меня не получается, – сказал он. – Выкиньте меня вон. Почему вы не хотите меня выкинуть? Со мной ничего не случится. Я хочу упасть носом, – заявил он решительно. – Сударь! Дорогой друг, – продолжал он умоляющим тоном, – дайте мне подзатыльник!

– Один или несколько? – осведомился Швейк.

– Два.

– На!

Фельдкурат вслух считал подзатыльники, блаженно улыбаясь.

– Это отлично помогает пищеварению, – сказал он. – Теперь дайте мне по морде… Покорно благодарю! – воскликнул он, когда Швейк немедленно исполнил его желание. – Я вполне доволен. Теперь разорвите, пожалуйста, мою жилетку.

Он выражал самые разнообразные желания. Хотел, чтобы Швейк вывихнул ему ногу, чтобы немного придушил, чтобы остриг ему ногти, вырвал передние зубы. Он обнаружил стремление к мученичеству, требуя, чтобы ему оторвали голову и в мешке бросили во Влтаву.61

– Мне бы очень пошли звёздочки вокруг головы. Хорошо бы штук десять, – восторженно произнёс он.

Потом он завёл разговор о скачках, но скоро перешёл на балет, однако и тут недолго задержался.

– Чардаш танцуете? – спросил он Швейка. – Знаете «Танец медведя»? Этак вот…

Он хотел подпрыгнуть и упал на Швейка. Тот надавал ему тумаков и уложил на сиденье.

– Мне чего-то хочется, – кричал фельдкурат, – но я сам не знаю, чего. Вы не знаете ли, чего мне хочется?

И он повесил голову, словно бы полностью покоряясь судьбе.

– Что мне до того, чего мне хочется! – сказал он вдруг серьёзно. – И вам, сударь, до этого никакого дела нет! Я с вами не знаком. Как вы осмеливаетесь так пристально на меня смотреть?.. Умеете фехтовать?

Он перешёл в наступление и сделал попытку спихнуть Швейка с сиденья. Потом, когда Швейк успокоил его, без стеснения дав почувствовать своё физическое превосходство, фельдкурат осведомился:

– Сегодня у нас понедельник или пятница?

Он полюбопытствовал также, что теперь – декабрь или июнь, и вообще проявил недюжинный дар задавать самые разнообразные вопросы.

– Вы женаты? Любите горгонзолу?62 Водятся ли у вас в доме клопы? Как поживаете? Была ли у вашей собаки чумка?

Потом фельдкурат пустился в откровенность: рассказал, что он должен за верховые сапоги, за хлыст и седло, что несколько лет тому назад у него был триппер и он лечил его марганцовкой.

– Я ни о чём другом не мог думать, да и некогда было, – продолжал он икая. – Может быть, вам это кажется слишком тяжёлым, но скажите – ик! Что делать! – ик! Уж вы простите меня!

–…Термосом, – начал он, забыв, о чём говорил минуту назад, – называется сосуд, который сохраняет первоначальную температуру еды или напитка… Как по-вашему, коллега, которая из игр честнее: «железка» или «двадцать одно»?.. Ей-богу, мы с тобой где-то уже встречались! – воскликнул он, покушаясь обнять Швейка и облобызать его своими слюнявыми губами. – Мы ведь вместе ходили в школу… Ты славный парень! – говорил он, нежно гладя свою собственную ногу. – Как ты, однако, вырос за то время, что я тебя не видел! С тобой я забываю о всех пережитых страданиях.

Тут им овладело поэтическое настроение, и он заговорил о возвращении к солнечному свету счастливых созданий и пламенных сердец. Затем он упал на колени и начал молиться: «Богородица дево, радуйся», причём хохотал во всё горло.

Когда они остановились, его никак не удавалось вытащить из экипажа.

– Мы ещё не приехали! – кричал он. – Помогите! Меня похищают! Желаю ехать дальше!

Его пришлось в буквальном смысле слова выковырнуть из дрожек, как варёную улитку из раковины. Одно мгновение казалось, что его вот-вот разорвут пополам, потому что он уцепился ногами за сиденье.

При этом фельдкурат громко хохотал, очень довольный, что надул Швейка и извозчика.

– Вы меня разорвёте, господа!

Еле-еле его втащили по лестнице в квартиру и, как мешок, свалили на диван. Фельдкурат заявил, что за автомобиль, которого он не заказывал, он платить не намерен. Понадобилось более четверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал в крытом экипаже. Но и тогда он не согласился платить, возражая, что ездит только в карете.

– Вы меня хотите надуть, – заявил фельдкурат, многозначительно подмигивая Швейку и извозчику, – мы шли пешком.

И вдруг под наплывом щедрости он кинул извозчику кошелёк:

– Возьми всё! Ich kann bezahlen!^[4] Для меня лишний крейцер ничего не значит!

Правильнее было бы сказать, что для него ничего не значат тридцать шесть крейцеров, так как в кошельке больше и не было. К счастью, извозчик подверг фельдкурата тщательному обыску, ведя при этом разговор об оплеухах.

– Ну, ударь! – посоветовал фельдкурат. – Думаешь, не выдержу? Пяток оплеух выдержу.

В жилете у фельдкурата извозчик нашёл пятёрку и ушёл, проклиная свою судьбу и фельдкурата, из-за которого он даром потратил столько времени и к тому же лишился заработка.

Фельдкурат медленно засыпал, не переставая строить различные планы. Чего только не приходило ему в голову: сыграть на рояле, пойти на урок танцев и, наконец, поджарить себе рыбки.

Потом он обещал выдать за Швейка свою сестру, которой у него не было. Наконец он пожелал, чтобы его отнесли на кровать, и уснул, заявив, что ему хотелось бы, чтобы в нём признали человека – существо, равноценное свинье.