Роман «Похождения бравого солдата Швейка» был детищем Гашека-коммуниста, прошедшего суровую школу революции и гражданской войны, трудный путь познания нового мира, родившегося в России. Он отразил тот коренной перелом, который пережил писатель в бурные революционные годы; вобрал в себя весь его жизненный и писательский опыт.

Этот высокий творческий взлет Гашека заслонил в глазах некоторых критиков его ранние произведения. Так, один из первых советских исследователей творчества писателя, М. Скачков, утверждал даже, что «свою эпопею Гашек начал писать так, словно он до сих пор ничего не писал».1 Это, конечно, неверно. Без многолетней неустанной работы, творческих поисков, овладения многообразными сатирическими приемами, без той огромной галереи типов, которые были созданы писателем в предвоенных рассказах и фронтовых фельетонах, не смог бы Гашек написать свою эпопею о похождениях Швейка.
Больше того, и сам Швейк впервые появился в его творчестве еще в довоенное время. Гашек годами вынашивал этот образ, пока он не стал тем широко известным Швейком «Похождений...», который принес писателю мировое признание.

В бумагах, оставшихся после жены Гашека Ярмилы, сохранился ее рассказ о том, как появился в творчестве писателя «бравый солдат Швейк».
Ярмила Гашекова пишет: «...однажды осенью2 Гашек, поздно придя домой, сел на кухне к столу и попросил: «Дай мне бумаги, я должен еще писать. Мне пришла в голову такая вещь, такая вещь».
Я дала ему бумаги. Он начал писать. Написал заголовок «Идиот в воинской части» и уснул с пером в руке.
На другой день, едва проснувшись, он сказал: «Вчера у меня была одна блестящая идея. Не знаю, что это было. Если бы только вспомнить, что это было».
Он нашел листок с заголовком «Идиот в воинской части», подумал и сказал: «Да, это то самое! Но как это было?»
Мне это врезалось в память, потому что уж очень меня удивило. Гашек никогда таким образом не размышлял о своих рассказах. Потом он написал рассказ «Бравый солдат Швейк»...»3
Это была первая юмореска будущего цикла о Швейке — «Поход Швейка против Италии». Она появилась в журнале «Карикатуры».
Там же были напечатаны и последовавшие за ней: «Швейк закупает церковное вино» и «Решение медицинской комиссии о бравом солдате Швейке». Два заключительных рассказа цикла — «Бравый солдат Швейк учится обращаться с пироксилином» и «Бравый солдат Швейк в воздушном флоте» — печатались в журнале «Добра копа». Весь цикл был опубликован в сборнике рассказов Гашека «Бравый солдат Швейк и другие удивительные истории» (изд. Гейды и Тучека, Прага, 1912) — первом сборнике писателя, который, по его словам, открыл ему дорогу к книжным издательствам.

В этих юморесках Гашек впервые переносит образ народного простачка из своих ранних рассказов в обстановку военной службы; впервые появляется и прославленная впоследствии фамилия героя — Швейк; намечаются некоторые черты его характера — доброта, приветливость и фатальная неизбежность его конфликтов с начальством.
В первой юмореске цикла Швейк представлен тупым до неправдоподобия парнем, который не знает, что такое винтовка, армия и зачем он вообще здесь, на военной службе.
От рассказа к рассказу Швейк обретает новые черты, превращаясь в «образцового солдата», неукоснительно выполняющего приказания начальства.
В последних юморесках появляется сказочный мотив неуязвимости Швейка, остающегося невредимым и после взрыва склада пироксилина, и при падении с самолета.
В образе Швейка заметно сказалось влияние фольклорной традиции: сложившегося в чешских народных сказках образа Гонзы — глупого, простодушного, беспомощного Гонзы с добрым, отзывчивым сердцем, который всегда чудесным образом побеждает своих врагов — умных, хитрых и мощных; и Кашпарека — персонажа народных кукольных театров, изображающего жизнерадостного чешского крестьянина — шутника и балагура.
Но у Гашека простодушный Гонза становится «доблестным» австрийским солдатом, а тем самым — веселой и злой пародией на этот «идеальный» тип, выпестованный австрийской военщиной.
Современный вариант сказки о глупом Гонзе вырастал в злободневную антимилитаристскую сатиру.
Атмосфера сказочности позволила писателю создать ряд комических ситуаций, рисующих победу народного простачка Швейка над могучим военным аппаратом Австрии: его «любовь», «преданность» и «послушание» всегда вносят беспорядок и смуту; подрывая боеспособность армии, он сам неизменно выходит сухим из воды — неуязвимый, бессмертный Гонза.

Швейковский цикл завоевал среди читателей широкую популярность, но сам Гашек не был удовлетворен своим героем.
Об этом рассказывает Ярмила Гашекова:
«...Потом он написал рассказ «Бравый солдат Швейк», но не был им доволен. «Это не то, не то!» — говорил он. Первый раз так случилось, что рассказ его не удовлетворял. Бравый солдат Швейк продолжал жить в его сознании. Он не отложил его вместе с другими осуществленными замыслами.
В письме с фронта, которое Гашек написал своему брату, он подписался «Швейк».4

Второе рождение Швейка произошло в России в 1916—1917 годах, в иных исторических условиях, в иной обстановке, на новом этапе политического и творческого развития Гашека.
В то время Гашек был целиком захвачен идеями национально-освободительной борьбы. Целям этой борьбы должен был служить и его старый друг бравый солдат Швейк.
Летом 1917 года в Славянском издательстве («Библиотечка «Чехослована») в Киеве выходит повесть Гашека «Бравый солдат Швейк в плену».
Название повести не совсем отвечает ее содержанию. Речь в ней идет не о пребывании героя в плену, а о том, как он, после ряда приключений, с наступлением войны снова попадает в армию и как совершается его переход к русским.
Швейк повести во многом отличается от своего предшественника из ранних юморесок. Он прочнее «вписан» в окружающую действительность, приобрел бытовую конкретность. Он — жертва озверевшей австрийской реакции, один из многих тысяч несчастных, которых «чей-то железный кулак с сокрушительной силой бил по головам».
Ему не удается теперь с такой сказочной легкостью выпутываться из самых сложных ситуаций, как это было в юморесках. Тюрьма, сумасшедший дом, армия, фронт — он проходит всеми этими этапами, простодушный, растерянный, неизменно одержимый своей манией «служить государю императору до последней капли крови» и не понимающий, почему его за это преследуют.
Преувеличивая простодушие своего героя, Гашек придает образу Швейка гротескные черты, помогающие ему острее выявить отупляющий дух австрийского государственного аппарата и его официальной пропаганды, оболванивающей людей.
Изображая Швейка жертвой австрийской реакции и возбуждая к нему сочувствие, писатель в то же время возмущается его пассивностью и покорностью. Желая помочь этим чешским «швейкам», одетым в австрийские мундиры, Гашек указывает им путь к спасению, путь, на который в конце концов вступает и его герой, — добровольный переход в русский плен.
По сравнению с довоенным швейковским циклом резко изменился и общий колорит повести. Исчез элемент сказочности, светлая юмористическая окраска; зазвучали совершенно не свойственные ранним юморескам о Швейке трагические ноты, большое место заняла публицистика.
Многочисленные публицистические отступления: о государственной полиции в Праге, руководствующейся указанием из Вены: «Делай что угодно, что только взбредет тебе на ум, только уничтожь чехов!»; об издевательствах над чешскими солдатами, которых «во дворе казарм гоняли сквозь строй за то, что они говорили по-чешски»; о военных судах, сплошь состоящих из немцев и выносящих приговоры с такой же неумолимостью, с какой «свора собак решает вопрос о судьбе какого-нибудь затравленного петуха» и т. д., — носят воинственно-националистический характер.
Временами в них появляются анархистские призывы к физическому уничтожению «крупных негодяев, мерзавцев, поджигателей и убийц», которые «занимают место на страницах истории».
Автор настолько заслоняет собой Швейка, что тот иногда вовсе исчезает из поля зрения читателя. Здесь его роль, главным образом, служебная: дать возможность писателю создать острый, гневный памфлет на Австрийскую монархию, облеченный в форму занимательной повести.

В третий раз Швейк появился на свет в 1921 году.
Теперь под пером Гашека складывалась уже не веселая юмореска и не публицистическая повесть, а сатирическая эпопея, которая должна была отразить крупнейшие исторические события эпохи: первую мировую войну, Октябрьскую революцию и гражданскую войну в России.
О плане будущих «Похождений бравого солдата Швейка» Гашек рассказывал своим приятелям Ф. Сауэру, Э. Лонгену и другим; не случайно в плакатах Ф. Сауэра, предшествующих первым выпускам романа, рекламируемая книга была названа: «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой и гражданской войны у нас и в России».
Писателю не удалось полностью осуществить свой замысел, но и то, что он успел написать, свидетельствует о широком эпическом размахе задуманного произведения.
Обращаясь к событиям первой мировой войны, Гашек продолжает ту традицию, которая была начата «Огнем» Барбюса, давая «беспощадно правдивое» изображение войны, показывая ее «изнанку», всю ту массу «лжи, лицемерия, жестокости, грязи и крови, которые в общем зовутся войной».5
Народ и война — так можно было бы определить главную тему гашековского романа. Но это еще слишком общее определение. Писатель сталкивает народные массы не с безликим чудовищем войны, а с теми силами, которые эту войну начали, которым она была выгодна, которые не могут существовать без войн. Тема «народ и война» разрабатывается им в историкосоциальном плане — как противоречие между народными массами и общественным строем, порождающим войны, как столкновение народа и «власти» (буржуазного государства).
Взаимоотношение народных масс и государства было для Чехословакии начала 20-х годов одной из актуальнейших проблем. Национально-демократическая революция 1918 года не оправдала чаяний народа: возникшая на развалинах Австро-Венгерской империи независимая Чехословацкая республика утвердилась как республика буржуазная. Жестоким подавлением выступления рабочего класса в декабре 1920 года она уже успела полностью проявить свой антинародный характер.
Выдвигая на передний план народные массы как силу, противостоящую отвергаемому и осмеиваемому им буржуазному миру, Гашек откликался своим романом на самые насущные вопросы жизни чешского народа.

Подлинным объектом его сатиры была не ушедшая в небытие Австро-Венгерская монархия, а современное империалистическое государство со всеми его атрибутами.
Но это ни в какой степени не означало, что Австро-Венгрия для Гашека в романе только ширма, за которой скрывается послевоенная Чехословакия: писатель очень вдумчиво, исторически точно воспроизводит обстановку в империи перед войной и в ходе ее. Точно выписанный исторический фон, колоритные социальные типы старой Австро-Венгрии, как и художественное отражение важнейших событий истории страны за годы первой мировой войны, составляют существенную особенность «Похождений бравого солдата Швейка», не учитывая которую нельзя понять ни образа Швейка, ни всей глубины социального содержания гашековской эпопеи.
Недаром сам писатель счел необходимым подчеркнуть в послесловии к первой части романа: «Эта книга представляет собой историческую картину определенной эпохи».
Только в этих рамках и мог сложиться у Гашека «настоящий» Швейк — «непризнанный скромный герой», олицетворяющий народные массы.
Так давний сатирический замысел писателя — развенчать и осмеять с помощью маленького человека из народа силы, угнетающие народ и угрожающие его благополучию и самой жизни, обрел законченность и полноту. Только теперь оказался он по силам писателю и вылился в большое историческое полотно, охватывающее один из значительнейших этапов жизни чешского народа.
Этот замысел определил и выбор героя, и принципы типизации, и композицию романа, и средства художественного изображения, и язык.
Производя сатирическим «смотр» австрийской действительности кануна и начала первой мировой войны, Гашек воссоздает облик противостоящих друг другу лагерей: народных масс и носителей государственной власти.
Такое противопоставление намечалось еще в довоенном творчестве писателя. Но теперь Гашек не просто противопоставляет друг другу эти два мира: он показывает нарастание неизбежного конфликта между ними. И он знает исторически предопределенный исход этого конфликта («русский опыт» не оставлял на этот счет никаких сомнений). На этой почве вырастает его оптимизм. И подобно тому как на фронтах гражданской войны, в ходе изматывающих отступлений, он писал статьи, полные веры в окончательный разгром контрреволюции, так и сейчас, во время поражения чешского народа, торжества реакции, создает он своего непобедимого и побеждающего Швейка.
Поэтому, обращаясь к буржуазному обществу и его важнейшим опорам — государству, армии, церкви, к его идеологии, культуре и морали — Гашек не только показывает их несоответствие интересам народа и высоким идеалам человечности, но и их историческую обреченность.
Историческая неоправданность, объективная бессмысленность самого существования отжившей и изжившей себя системы находит у Гашека художественное отражение в раскрытии идиотизма персонажей, представляющих австрийскую государственную власть и прежде всего армию.
Изображая в комически заостренном виде тупоумие властей, Гашек создает обширную галерею гротескных портретов государственных чиновников и офицеров, охватывающую государственный аппарат сверху донизу, начиная от «коронованного осла» — императора Франца-Иосифа I и кончая каким-нибудь жандармским вахмистром Фландеркой, одуревшим от бесчисленных циркуляров, инструкций и «параграфов».

Здесь и дряхленький слабоумный генерал — «дохлятина», любимое развлечение которого — заставлять солдат рассчитываться на первый-второй; «генерал от сортиров» (оба определения принадлежат Швейку), который «столько внимания уделял отхожим местам, будто от них зависела победа Австро-Венгерской монархии»; потрясающий окружающих своей непроходимой тупостью полковник Циллергут, любивший длинно и нудно разъяснять, что дважды два — четыре; «один из крупнейших идиотов» подпоручик Дуб и ряд безымянных персонажей: тупоумные судебные врачи, следователи, смотрители тюрем, безголовые капралы, жандармские ротмистры, вахмистры и т. п.
Идиотизм властей представлен писателем как присущая им общая «родовая» черта. Проявляясь в их речах и поступках, она подчеркивается и авторским комментарием, и оценками других героев романа.
Об императоре Франце-Иосифе, например, автор неоднократно говорит как об «общепризнанном идиоте», своего рода «высочайшем эталоне» слабоумия. Эту характеристику дополняет и развертывает Швейк:
«Государь император небось от всего этого одурел... Умным-то он вообще никогда не был, но эта война его наверняка доконает».
И завершается она кратким приговором одного из солдат: «Балда он! Глуп, как бревно».

Другая «общеродовая» черта этих персонажей — их бездушие, бесчеловечность.
Издевательства австрийских чиновников над насепением, смотрителей тюрем — над заключенными, офицеров — над солдатами и пленными создают отталкивающую картину жестокого, бесчеловечного мира, отвратительные черты которого с особой силой проявились в армии.
Характеризуя эпизодические персонажи, писатель обычно ограничивается «родовыми» качествами, создает как бы сатирические маски бездушных, звероподобных полицейских чиновников, военных врачей, офицеров, капралов и пр. Они составляют своего рода живой социальный фон романа. Но многие из героев, представляющих армию, наделены еще и индивидуальными чертами, которые придают им жизненность и достоверность.
Таков, например, «удивительный болван» полковник Циллергут, который не только непроходимо глуп («Дорога, по обеим сторонам которой тянутся канавы, называется шоссе. Да-с, господа. Знаете ли вы, что такое канава? Канава — это выкопанное значительным числом рабочих углубление. Да-с...» - так он «просвещает» офицеров) и зверски жесток («К чему возить сюда пленных?.. Перестрелять всех! Никакой пощады! Плясать среди трупов!.. Детей прикончить штыками!»), но и чрезвычайно набожен («у него в квартире находился домашний алтарь. Полковник часто ходил на исповедь н к причастию... и с самого начала войны усердно молился за победу австрийского и германского оружия»).
Близок ему и генерал Финк, который любил устраивать полевые суды, торжественные полевые обедни, «роскошные пиры за счет гарнизонной кассы» и «заводить похабные разговоры». В довершение ко всему он еще отличался своеобразным «зверским» чувством юмора.

Эта группа персонажей приближается уже к сатирическим характерам, наиболее ярко представленным образами фельдкурата Отто Каца, поручика Лукаша, подпоручика Дуба и кадета Биглера.
Особенно интересно задуман Отто Кац. Кац отличается той же жестокостью и бесчеловечием, что и вся офицерская каста, к которой он принадлежит. Но он обладает и некоторыми сугубо индивидуальными качествами: цинизм, откровенная насмешка над своим «духовным призванием», авторитетом церкви, святостью религии и т.п., отсутствие «внутреннего лицемерия». Это усложняет образ, делает его более жизненным, но и более сатирически острым.
Отто Кац присутствует в романе не только в авторской характеристике, в оценке его другими персонажами романа и пр. Здесь Гашек прибегает и к самохарактеристике — саморазоблачению героя. Этой цели служит, например, откровенный рассказ Отто Каца «набожному фельдкурату» о том, что заставило его принять «священный сан»: «Пока государство признает, что солдаты, идущие умирать, нуждаются в благословении божьем, должность фельдкурата является прилично оплачиваемым и не слишком утомительным занятием. Мне это больше пришлось по душе, чем бегать по плацу и ходить на маневры. Раньше я получал приказы от начальства, а теперь делаю, что хочу. Я являюсь представителем того, кто не существует, и сам играю роль бога».
Откровенность фельдкурата вполне убедительно обоснована тем, что ей предшествовало обильное возлияние из трех откупоренных Швейком «молитвенников».
Одним из важнейших способов сатирической характеристики являются у Гашека речевые портреты героев.
Писатель строит своего рода «языковый барьер», отделяющий социальные верхи от народных масс: первые говорят на немецком языке, а при общении с человеком из низов, не знающим этого языка, прибегают к искалеченному чешскому языку, вставляя немецкие слова и выражения (например, разговор со Швейком баронессы, начальника патруля в Таборе, майора Дер- r. оты в тюремной камере). Народные персонажи говорят на своем родном языке (чешском, словацком, польском и др.), неимоверно искажая «государственный язык» (немецкий), когда вынуждены к нему обращаться (образцом может служить разговор Швейка со служанкой госпожи Каконь в Кираль-Хиде).
Создавая речевые портреты сатирических персонажей, Гашек очень тонко, в комически заостренном виде, воспроизводит индивидуальные особенности их речи.
Причудливое сочетание религиозной терминологии с грубой бранью из весьма богатого в этом отношении офицерского лексикона, частые вставки в чешскую речь немецких слов и выражений, присущие фельдкурату, характеризуют его и в профессиональном качестве (не просто как священника, а именно полкового священника австрийской армии), и в его качествах духовных: цинизм, презрение к солдатской массе, да и к своим собственным «высоким» обязанностям.
Типичным образцом его речи может служить проповедь в гарнизонной тюрьме:
«...тернистый путь греха — это, болваны вы этакие, путь борьбы с пороками. Вы, блудные сыны, предпочитающие валяться в одиночках, вместо того чтобы вернуться к отцу нашему, обратите взоры ваши к небесам и победите. Мир снизойдет в ваши души, хулиганы... Я просил бы там, сзади, не фыркать! Вы — не жеребцы и не в стойлах находитесь, а в храме божием. Обращаю на это ваше внимание, голубчики... Так где бишь я остановился? Ja, über den Seelenfrieden, sehr gut!»6

Нудное повторение подпоручиком Дубом одних и тех же фраз («Вы меня знаете?! А я вам говорю, что вы меня не знаете! Но вы меня еще узнаете!..») и его частое многозначительное упоминание, что «об этом он говорил с окружным начальником», прекрасно демонстрируют тупость, внутреннюю пустоту Дуба, его дешевое чванство и низкопоклонство. С другой стороны, грубость в обращении с солдатами свидетельствуют о жестокости Дуба.
В сатирических характерах отрицаемый и осмеиваемый писателем мир показывается как бы изнутри: в психологии, морали, жизненных запросах и «идеалах» людей, представляющих привилегированную часть буржуазного общества. При этом мастерство художника позволило Гашеку, применяя смелый сатирический гротеск, не нарушить психологической убедительности и жизненной достоверности образов.
Эта особенность творческого почерка Гашека была связана с тем, что он создавал не только сатирический, но и исторический сатирический роман, в котором сатира должна была сочетаться с точным и строгим следованием исторической правде при воспроизведении социальных типов эпохи в их индивидуальных проявлениях, что далеко не всегда учитывается работниками театра и кино, осуществляющими театральные поста иовки романа или экранизирующими его.

Поучительна в этом отношении инсценировка «Швейка», предпринятая талантливым немецким режиссером Эрвином Пискатором в 1928 году. Стремясь передать разрушительный революционный замысел романа — обнажить мертвенность, обреченность буржуазного мира — Пискатор решил «вывести только одного актера Палленберга — Швейка, механизировав его окружение (подчеркнуто Пискатором. — С.В.) при помощи кино, марионеток и громкоговорителя».7 Эта идея имела некоторые основания и опиралась на гротескный характер созданных Гашеком типов. Но при этом Пискатор отразил бы только их общие, родовые черты, а индивидуальные качества, которые придают такую жизненность гашековским персонажам, остались бы нераскрытыми.8

Стремление создать исторически правдивую картину эпохи определило и особенности изображения писателем противопоставленного «властям» народного лагеря.
Это — особый мир со своей жизнью, своими интересами, взглядами и оценками явлений и событий, обычно прямо противоположными официальным.
Здесь преобладает очень насмешливое отношение ко всему, что «власти» пытаются представить как нечто высокое, священное и «неприкасаемое».
С народной точки зрения, австрийский император, например, — «старая каналья», «скотина», «старик Прогулкин»; церковная служба — «потеха»; австрийский государственный герб (изображающий двуглавого орла) — «курица»; императорский манифест — «жульничество»; а «долгий марьяж» — «серьезнее, чем вся война».
Война, в которую вопреки своей воле были вовлечены народные массы, не была их войной. Она сулила им лишь горе и страдания.
Трагическими аккордами звучат в романе описания бедствий, которые несет народу война:
«Вся Медзилаборецкая долина была разрыта и раскопана, как будто здесь работали армии гигантских кротов. Шоссе за речкой было изрыто и разворочено, поля вдоль него истоптаны прокатившейся лавиной войск...
За Новой Чабиной на старой обгорелой сосне, запутавшись в ветвях, висел башмак австрийского пехотинца с частью его голени...
Поезд медленно шел по свежей, наспех сделанной насыпи, так что весь батальон имел возможность досконально ознакомиться с прелестями войны и, глядя на военные кладбища с крестами, белевшими на равнинах и на склонах опустошенных холмов, медленно, но успешно подготовить себя к бранной славе, которая увенчается забрызганной грязью австрийской фуражкой, болтающейся на белом кресте».

Но задачей писателя было не пугать «ужасами войны», а разоблачить ее виновников, показать их внутреннюю слабость и силу народную. Поэтому картины связанных с войной разрушений и страданий занимают в романе незначительное место; поэтому и трагедию народа в войне писатель сумел воспроизвести в комическом романе, переполненном бьющей через край стихией смеха. Это определялось той особой точкой зрения, с которой Гашек войну показывал.
«Он с самого начала стоял над нею. Он смеялся над нею», — писал Иван Ольбрахт, характеризуя отношение писателя к первой мировой войне.9
Ольбрахт очень точно определил специфическую особенность изображения Гашеком войны. Да, он смеялся над нею, вскрывая абсурдность несправедливой войны, противоестественность массового убийства, а тем самым абсурдность, противоестественность того общественного строя, который войны порождает.
Когда простодушный обжора Балоун твердит с отчаянием, что он «не годится для войны», он говорит не только о себе, но и о простом трудящемся человеке вообще, которому война не нужна и для которой он «не годится».
Молодой новобранец в госпитале, наслушавшись страшных рассказов о смертях и ранениях, начинает горевать о своей напрасно пропадающей молодой жизни: «Зачем он только родился в этот дурацкий век? Чтобы его зарезали, как корову на бойне? И к чему все это?»
Писатель прослеживает, как нарастал протест чешского народа против войны, как он постепенно превращался в сопротивление ей, в сопротивление австрийским властям, принимая все более и более сознательный характер.

Используя многочисленные соприкосновения Швейка с самыми различными слоями населения, Гашек дает возможность читателю услышать мнение народное о войне.
Так, извозчик, везущий фельдкурата на полевую обедню, радуется поражению австрийской армии в Сербии: «Извозчик оказался бунтарем: делал разные замечания по части непобедимости австрийского оружия, вроде: «Так в Сербии, значит, наложили вам по первое число?»
Примерно в таком же духе рассуждает со Швейком и вестовой из казармы: «Разговор шел о том, что Австрия вылетит в трубу...
Швейк сказал в пользу Австрии несколько теплых слов, а именно, что такой идиотской монархии не место на белом свете, а солдат, делая из этого изречения практический вывод, прибавил:
— Как только попаду на фронт, тут же смоюсь.
Так продолжали они высказывать взгляды чехов на мировую войну».
Такого рода признания вырываются иногда и у нижних полицейских чинов. Жандармский вахмистр Фландерка, например, очень точно изложил народную точку зрения на войну и положение Австрии: «...все мы — чехи и русские — одной славянской крови. Австрии не удержаться.,, очень скоро все лопнет, повторятся гуситские войны, крестьяне пойдут с цепами на Вену...» и т. и.
В многочисленных эпизодах воспроизводит Гашек и дух недовольства и брожения, царивший в чешских воинских частях, где солдаты меньше всего думали о героических сражениях, победах и «славной смерти на поле боя», к чему их усиленно призывали плакаты и брошюры военного ведомства.
Трагикомической пародией на подобного рода агитацию звучит рассказ Швейка о героическом подвиге некоего вольноопределяющегося, который, несмотря на рану в голове, потерю руки и ноги, продолжал сражаться с неприятелем, и когда ему шрапнелью «снесло голову», она «еще некоторое время катилась и кричала: «Долг спеши, солдат, скорей исполнить свой, даже если смерть витает над тобой!»
Символический смысл приобретает образ безымянного солдата, который похитил дверку свиного хлева и тащил ее за собой в теплушку, чтобы во время боев защититься ею от пуль и шрапнели.
Гашек не идеализирует народные массы. Он смеется над их пассивностью, ограниченностью, ослепленностью иллюзиями и предрассудками.
Острокомический характер приобретает в его изображении тупость обжоры Балоуна, мадьярофобство сапера Водички, трусость денщиков Кунерта и Микулашека, темнота бабки Пейзлирки.
Но никогда гиперболизация, подчеркивание слабых сторон характеров народных героев не перерастает у Гашека в карикатуру, ирония не переходит в сарказм, смех носит добродушный характер — смех друга, желающего помочь, а не противника, стремящегося уничтожить.
Писатель видит силу народную, «душу живую» народа, его жизнеспособность, оптимизм, здравый смысл, юмор. Он утверждает историческую правоту народных масс, их право судить силы, им противостоящие, и бороться с ними.

Гашек не показал воочию героев активного сопротивления, но многие эпизоды романа, особенно во 2-й и 3-й частях, свидетельствуют о росте народного сопротивления. Старый пастух, приютивший Швейка во время его «будейовицкого анабазиса», рассказал ему о бурных крестьянских сходках, на которых выступают агитаторы, толкующие о том, что после войны «наступит свобода, не будет ни императорских дворов, ни самих императоров, и у князей отберут имения», добавляя при этом, что «некоего Коржинку за такие речи сгребли жандармы: не подстрекай, дескать».
Водичка поделился с ним своими воспоминаниями о том, как расправились саперы на фронте с издевавшимся над ними капитаном: «...как только русские начали стрелять, мы всадили в него этак с пяток пуль».
Водичка же привел, кстати, и сообщение своего приятеля о том, что «ихняя рота пристрелила во время атаки своего обер-лейтенанта, — тоже собаку порядочную», добавив при этом, что «на фронте такие вещи каждый день бывают».
Немало подобных сообщений можно найти и в рассказах Швейка.
Рисуя облик страны, вступающей в полосу бурных национальных и социальных потрясений, воссоздавая эту «грозовую предреволюционную атмосферу», Гашек обращается к переломному моменту в жизни своего народа, когда под влиянием войны, обнажившей пропасть между чешским пародом и иноземной государственной властью, народные массы от стихийного пассивного сопротивления готовы были перейти к сознательной активной борьбе, когда австрийские «черно-желтые горизонты подернулись тучами революций». Он показывает начало этого процесса, который и составлял внутреннее содержание многочисленных картин народной жизни, представленных в романе, придавая им единство.
Без этой стихии народной жизни, без широкого исторического фона был бы немыслим тот «настоящий» Швейк, которого знают многомиллионные гашековские читатели.
Швейк как бы вобрал в себя настроения, взгляды, устремления широких масс народа. Он прошел всеми кругами бюрократического ада Австрии; побывал во всех обличиях, какие только могли изобрести не желающие сражаться в ненавистной австрийской армии чехи; испробовал все методы их борьбы. Все это и делает Швейка символом неистребимости народного духа, выразителем народного сопротивления и империалистической войне, и породившему ее строю.
Еще при жизни писателя чехословацкая буржуазная печать дружно выступила против гашековского героя, стремясь всячески принизить его значение.
Буржуазную публику устраивал Швейк-идиот, шут, который бы смешил ее и над которым она могла бы потешаться, чувствуя свое превосходство над ним.

Таким Швейк был, например, у Карела Ванека, написавшего вскоре после смерти Гашека свое печально известное «продолжение» «Похождений бравого солдата Швейка», а затем и роман «Приключения бравого солдата Швейка в русском плену».10
Карел Ванек не понял Швейка. Ему оказались явно не по плечу ни сам образ героя, ни беспощадная острота и глубина гашековской сатиры. Изобразив Швейка грубым животным и сведя всю сложную эпопею чешских военнопленных в России к ряду вульгарных натуралистических сцен, Ванек создал, по существу, пародию на роман Гашека, а не его продолжение.
В таком же духе раскрывается образ Швейка в звуковом чешском фильме «Бравый солдат Швейк» (1932 год, режиссер Мартин Фрич). Саша Рашилов, игравший в фильме Швейка, всячески подчеркивал его глупость.
Как бы предвидя возможность такого рода толкования и учитывая реакцию буржуазной критики на первые выпуски «Похождений бравого солдата Швейка», Гашек еще в послесловии к первой части романа писал: «Не знаю, удастся ли мне достичь этой книгой того, к чему я стремился. Однажды я слышал, как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк», — лишь это говорит уже о противоположном».
Изображая Швейка идиотом, буржуазная критика и идущие у нее на поводу творческие работники либо демонстрировали неспособность понять созданный Гашеком характер, либо маскировали свой страх перед его разрушительной силой и позитивным смыслом.
Несколько иную позицию по отношению к гашековскому роману и его герою занял чешский буржуазный поэт и публицист Виктор Дык, который в 1928 году начал свою безнадежную «войну со Швейком».11
Виктор Дык утверждал, что главное в Швейке — его нигилизм, анархизм, «разлагающее» влияние на общество.
В острую полемику с Дыком вступил Юлиус Фучик. Отдавая должное классовой «прозорливости и мудрости» Дыка, позволившим ему увидеть в Швейке «опасного типа, который не только разлагал австро-венгерскую армию, но не остановился в своей разрушительной деятельности и теперь», Фучик показал, что Швейк опасен именно для буржуазного общества, и в этом как раз его огромное значение. Но Фучик доказал и бесполезность всяких попыток запретить, конфисковать, изъять и пр. Швейка (к чему призывал Виктор Дык), ибо «Швейк — тип общественный, а не книжный, он существовал и до Гашека, существовал бы и без Гашека. Заслуга Ярослава Гашека в том, что он сумел гениально его разглядеть в жизни и поместить в такую обстановку, в которой проявились все основные черты его характера».12
Трактовка Швейка как художественного типа, несущего в себе лишь разрушительное начало, была присуща не только реакционной буржуазной критике, но и деятелям культуры прогрессивного лагеря.13 Она лежала и в основе сценического воплощения романа, предпринятого Пискатором.
Он писал о Швейке: «Швейк является глубоко асоциальным элементом, он не революционер, желающий нового строя, а тип, лишенный общественных устоев, который и в коммунистическом обществе будет влиять разлагающе».14
В соответствии с этим режиссерским замыслом и играл Швейка талантливый немецкий актер Макс Палленберг.
По справедливому замечанию чешского театроведа Станислава Звоничека, Швейк в изображении Палленберга — это «не типичный образ, а одиночка, с индивидуальными, только ему присущими чертами».15
Больше того, Швейк, изъятый из конкретной исторической обстановки, из народной жизни, существенную часть которой он составляет в романе, превращался в условную фигуру, некое олицетворение сатирической функции; исчезала не только его типичность, но и жизненность, человечность.

Оставляя в стороне другие возражения, можно было бы сослаться на самого Гашека, который восхищался игрой первого исполнителя роли Швейка — Карела Нолля именно потому, что актеру удалось «обрисовать Швейка так сердечно».16
Значит, Гашеку были дороги живые человеческие черты своего героя, значит, Швейк не был для него только воплощением «сатирической функции», значит, и швейковские «добрые, невинные глаза» — это не только маска, позволяющая ему безнаказанно издеваться над военным начальством в качестве «простодушного идиота», но и отражение его подлинной сущности, его человечности.
Швейк — это «тип чешского маленького человека»,17 сложившийся в конкретных исторических условиях и проявившийся «в полную силу» в годы первой мировой войны.
Способ самообороны Швейка, его «швейковщина» — безукоснительное, доведенное до абсурда и приводящее к прямо противоположным результатам выполнение приказаний начальства, то есть саботаж под маской безупречной лояльности — была формой борьбы чешских народных масс, складывавшейся веками и отражавшей стихийное сопротивление чешского народа иноземной власти и развязанной ею империалистической войне.
Иван Ольбрахт, который первым задумался над историческим и социальным смыслом образа Швейка, показал его национальные и народные корни, его новаторский характер, писал: «...Было бы невероятно, чтобы этот новый литературный тип возбуждал у нас столько интереса и столько веселости, если бы он был взят откуда-то извне, откуда-то помимо нас, если бы швейковщина не была составной частью — большей или меньшей, это безразлично — и нас всех...
И может быть, нигде в другом месте не мог этот тип быть выявлен раньше и с такой ясностью, как именно у чехов, с их странным отношением к авторитету государства и к войне. Но совершенно очевидно и то, что человеком, который его открыл, мог быть у нас только Ярослав Гашек».18
Швейковщина включала в себя и особые черты чешского национального характера: юмор, лукавую усмешку.19
Народный художник Чехословакии Йозеф Лада в «Хронике моей жизни» говорит о чешском «оригинальном, ядреном, действительно остром юморе», о том, что «чешский человек не теряет чувства юмора и в самых тягостных испытаниях».20 Эта черта чешского национального характера в полной мере отразилась в Швейке.
Если прав А. В. Луначарский, который как-то писал о «блестящем и мрачном юморе» ирландцев, о «мягком, иногда даже тронутом слезою» юморе англичан,21 то чешский юмор можно было бы назвать добродушно-лукавым. Именно этот добродушно-лукавый юмор так привлекает в Швейке.

Но Швейк — герой сатирического романа, несущий на себе основную тяжесть обличительного «заряда» произведения. Поэтому его характер подчинен общему сатирическому замыслу писателя. Гашека-реалиста не могла удовлетворить некая условная фигура «сатирического обозревателя» или «присяжного обличителя», ему нужен был живой полнокровный герой, который естественно, уже в силу особенностей своей натуры, мог бы с наибольшей художественной убедительностью осуществить свое сатирическое назначение. Простодушие и юмор Швейка играют в этом отношении решающую роль. Швейковская наивность незаметно переходит в свою противоположность — в сознательную, целенаправленную насмешку, таящую в себе неисчерпаемые запасы народного здравого смысла. Так Гашеку удается совместить в одном персонаже реалистический характер и гротескную маску. Это и составляет своеобразие и сложность образа Швейка.
Швейк — главный «двигатель» сюжета. Он и сам весь в движении. Беспокойная натура Швейка, его необыкновенная общительность заставляют его всегда быть там, где что-нибудь происходит, где собираются люди: у разбитого австрийского оружия, около немецкого капрала, «наколовшегося» на железнодорожную стрелку, и т. п. Гашек строит роман как своеобразное сцепление отдельных новелл, объединяемых образом Швейка. Зачастую эти новеллы или группы их представляют собой внутренне завершенное сюжетное целое, как, например, «Будейовицкий анабазис» Швейка, Швейк — денщик фельдкурата и др. К Швейку стягиваются все сюжетные нити, и вокруг него завязываются все основные конфликты.

Используя бесконечные перемещения Швейка в пространстве для создания широкой панорамы действительности Австро-Венгерской империи накануне и в начале войны, Гашек опирался на традиции классического «эпоса большой дороги», от «Дон-Кихота» Сервантеса до «Мертвых душ» Гоголя. Близость к «эпосу большой дороги» сказывается и в применении автором вставных новелл (швейковские рассказы «к случаю»), которые, представляя собой своего рода «вторую действительность», когда-то пережитую героем, необычайно расширяют масштабы показываемой писателем жизни страны.
Высказывая народную точку зрения на явления официального мира, Швейк как бы обнажает их внутреннюю сущность — обычно отвратительную и смешную.
Гротескные, уродливые формы, какие принимает действительность в изображении Швейка, лишь раскрывают ее реальную внутреннюю уродливость.
Швейк никого не обличает, не обвиняет, он «просто» сравнивает, сопоставляет, передает рождающиеся у него в связи с данным явлением ассоциации. Но они-то как раз и приобретают разоблачительный смысл.
На провокационный вопрос сыщика Бретшнейдера, как Швейк относится к государству, он отвечает, что «у него с государством никаких дел не было, но однажды у него находился на воспитании хилый щенок сенбернар, которого он подкармливал солдатскими сухарями, и щенок при этом издох».
Убили эрцгерцога — и Швейк рассыпает целый фейерверк родившихся у него в связи с этим ассоциаций: «Ведь только подумать — дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! У нас в Будейовицах несколько лет назад на базаре случилась небольшая ссора и проткнули одного торговца скотом...»
«Но как нынче отличишь порядочного человека от прохвоста, особенно в такое серьезное время, когда вот даже ухлопали Фердинанда? У нас тоже, когда я был на военной службе в Будейовицах, застрелили раз собаку в лесу за плацем для упражнений...»

Иногда Швейк, не пускаясь в долгие рассуждения, снижает «высокие институты» Австрии одним лишь сравнением или сопоставлением.
Рассказывая, например, о сумасшедшем доме, он как бы мимоходом замечает, что там «каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте»; сообщая об одном пьянице, которого семнадцать раз за вечер выкидывали из пивной и все-таки не могли от него отделаться, так как он каждый раз возвращался обратно, он заключает: «Такой был настойчивый, что мог бы стать министром или депутатом».
В своих «случайных» ассоциациях Швейк нередко обращается и к господствующим в буржуазном обществе законам морали, демонстрируя те уродливые формы, какие они принимают.
Так, однажды он сообщил подряд две «назидательные» истории, мораль которых сводилась к тому, что нельзя быть в этом мире честным. В первом случае речь шла об одном солдате, который, найдя на улице деньги и сдав их в полицию, сделался предметом всеобщих насмешек и упреков, под влиянием которых он «стал сохнуть, задумываться и, наконец, бросился под поезд». Вторая история была посвящена судьбе честного портного, который принес в полицию найденное им золотое кольцо. Там его обвинили в подмене бриллианта простым стеклом, и возмущенный портной «после этого... всюду говорил, что с каждого честного заявителя о находке надо брать двадцать пять крон штрафу; таких, мол, нужно избивать до полусмерти и всенародно сечь для примера, чтобы все знали, как поступать в таких случаях».
Непрерывным потоком льются эти истории из уст Швейка, воспроизводя картины нездоровых, извращенных, «перевернутых» человеческих отношений, господствующих в буржуазном обществе, в частности, в такой его архаической разновидности, какая сложилась в полуабсолютистской Австро-Венгрии.
Так смешной и «глупый» Швейк как бы подставляет зеркало к лицу буржуазного мира, и это — не кривое зеркало, а такое, которое воспроизводит в смешном и гиперболизированном виде подлинные его черты.

Швейк не остается неизменным на всем протяжении романа. Постепенно все реже проявляются его наивность и простодушие и все чаще начинает он намеренно изображать наивного простачка. Его суждения становятся острее и ироничнее, приобретая порой саркастический и все более целеустремленный характер.
Стоит вспомнить, например, его определение «вдохновенной» речи оберфельдкурата Ибла о «прекрасной смерти» на поле боя как «идиотизма в квадрате», или полный иронии рассказ о «справедливом» эрцгерцоге, который «возмещал ущерб» крестьянам за потраву их полей тюремным заключением, или сообщение (якобы почерпнутое из книги «О переселении душ») об одном индийском императоре, который «после смерти превратился в свинью, а когда эту свинью закололи, он превратился в обезьяну, из обезьяны в барсука, из барсука в министра» и т.п.
Он становится все более дерзким и смелым. Трудно представить себе Швейка первых дней его пребывания у Лукаша, когда он «знакомил» кошку с канарейкой, выступающим в защиту человеческого достоинства денщика подпоручика Дуба Кунерта, которого Дуб ударил по лицу. А Швейк третьей части романа делает это. И автор подчеркивает, что при этом «лицо Швейка утратило обычное добродушие, не имело знакомого всем милого выражения».
От обороны Швейк переходит к нападению, начиная очень настойчиво и изобретательно вести подрывную работу в армии.
В дивизионной тюрьме он дает заключенным «консультации», как вернее всего уклониться от военной службы: «Самое лучшее... если будешь выдавать себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме...» — и начинается пространное подкрепление фактами.
Туповатому Балоуну Швейк внушает, что сдаться в плен — святая обязанность солдата, ибо нужно «сохранить себя ради государя императора на случай новых войн».
У платформы с разбитым австрийским оружием, которое Дуб называл военными трофеями, Швейк с нескрываемой иронией разъясняет собравшимся солдатам: «Что там ни говори, а все же это трофеи. Оно, конечно, на первый взгляд очень подозрительно, особливо когда на лафете ты читаешь «K. U. K. Artilleriedivision».22 Очевидно, дело было так: орудие попало к русским, и нам пришлось его отбивать, а такие трофеи много ценнее, потому что... Потому что, — восторженно воскликнул он, завидев подпоручика Дуба, — ничего нельзя оставлять в руках у неприятеля».
Особенно много начинает рассказывать Швейк (в последних частях книги) об издевательствах офицеров над солдатами и о случаях отпора солдат своим командирам.
«Во время императорских маневров под Писеком пришел приказ, что в походе запрещается связывать солдат козлом. Но наш капитан додумался сделать это иначе. Над приказом он только смеялся, ведь ясно, что связанный козлом солдат не может маршировать. Так он, в сущности, этого приказа не обходил, а просто-напросто бросал связанных солдат в обозные повозки и продолжал поход».
Не случайно Лукаш не раз вынужден останавливать Швейка: «Знаете, Швейк... чем чаще я вас слушаю, тем больше убеждаюсь, что вы начальников своих не уважаете», — или: «Это поистине странно, Швейк... вы имеете обыкновение, как я вам уже много раз говорил, особым образом унижать офицерство».
Швейк первых глав романа — одиночка; прикидываясь более простодушным, чем он был на самом деле, он отстаивал только свое существование. В последних частях книги он уже неотделим от солдатского коллектива, представлявшего на фронте народные массы, становится средоточием его внутренней силы. Поэтому такой глубокий символический смысл приобретает сцена прощания Швейка с сапером Водичкой, когда они в разгар истребительной бойни спокойно, словно расставаясь после очередной попойки, назначают друг другу свидание «в шесть часов вечера после войны».

Новые черты, постепенно раскрывающиеся в Швейке, позволяют говорить о его эволюции.
Первым, кто уловил этот процесс, был Юлиус Фучик. В статье «Чехоня и Швейк — два типа в чешской литературе и в жизни» (1939) Фучик писал о Швейке: «Его швейковщина — это вначале самозащита против неистовства империализма. Но вскоре эта защита перерастает в нападение... В своем духовном развитии, таком же как у автора, Швейк приближается к полной сознательности. Невольно чувствуешь, что в какой-то момент он станет серьезнее и хотя не перестанет дурачиться, но в трудную минуту будет сражаться со всей серьезностью и упорством».23
Эта мысль Фучика долгое время не находила поддержки у критики. В критических работах, в театральных инсценировках и при экранизациях Швейк по традиции рассматривался как неразвивающийся характер.
Совершенно безоговорочно такую точку зрения изложил, например, Гасбара, возглавлявший литературный отдел театра Пискатора. Он писал в берлинской газете «Вельт ам Абенд»: «Швейк как личность был очерчен определенно с самого начала и по ходу событий романа не получал никакого развития...»24

К сожалению, роман остался неоконченным. Но характер и направление эволюции Швейка дают основание предполагать, что Гашек, проведя своего героя через фронт, лагери военнопленных и легионерское движение, сделал бы его участником революционной борьбы в России. На полях гражданской войны должен был родиться новый Швейк.25 В романе показано лишь начало этого процесса, отражавшего политическое созревание масс в ходе войны.
Швейк достиг уже той ступени политического развития, когда человек начинает понимать, чего ему не нужно, что ему мешает жить, и сопротивляется этому всеми доступными ему средствами. Но он еще не знает, что ему нужно, во имя чего бороться. Поэтому борьба Швейка и носит, главным образом, оборонительный и разрушительный характер. Но объективно уже само это разрушение старого, отживающего приобретало революционный смысл.
Важнейшим качеством Гашека-сатирика было необыкновенно острое ощущение противоречий жизни, в частности, их комической стороны.
Н. Г. Чернышевский определял сущность комического как «внутреннюю пустоту и ничтожность, прикрывающуюся внешностью, имеющей притязание на содержание и реальное значение».26
В беспощадной остроте швейковского смеха, в обнажении мнимости «содержания и реального значения» буржуазного мира, в прославлении народного разума и утверждении силы народной — большой позитивный смысл образа Швейка.
Это позитивное начало образа определяет и его мировое значение, и его бессмертие. Швейк будет жить в веках, благодаря своему юмору, своей насмешке над всем отжившим, претендующим на жизнь, над всем ложным, нарядившимся в одежды правды, над всем мнимым, выдающим себя за подлинное.

Свою роль сатирического обозревателя действительности Швейк разделяет еще с одним героем — вольноопределяющимся Мареком.
Образ Марека кажется на первый взгляд лишним в романе: зачем понадобился автору второй Швейк, Швейк-интеллигент? Но ведь роман не был Гашеком закончен, и поэтому намеченные в нем линии оказались незавершенными. Так получилось и с образом Марека: в той части «Похождений», которая написана Гашеком, Марек дан лишь в экспозиции. Вряд ли писатель собирался делать из него эпизодическое действующее лицо, только «подыгрывающее» Швейку.
В историческом плане Марек важен как живое свидетельство того, что дух недовольства и возмущения, нараставший в народных низах, охватил и демократические круги чешской интеллигенции, которая в ходе войны и последующих национальных и социальных конфликтов все больше сближалась с народными массами. Но это ни в какой мере не схема, олицетворяющая «сближающуюся с народом интеллигенцию», а очень живой образ веселого, не унывающего человека, с анархическими замашками и явной склонностью к резонерству.
Марек не столько действует, сколько рассуждает. Очень характерна, например, его «исповедь» Швейку при первой встрече с ним. Вот как он ее завершает:
«...И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины, дорогой друг, но все же — выше голову! Пусть не думают, что, если меня пошлют на фронт, я сделаю хоть один выстрел. Regimentsraport!27 Исключение из школы! Да здравствует его императорского и королевского величества кретинизм! Буду я им корпеть в школе и сдавать экзамены. Кадет, юнкер, подпоручик, поручик... Начхать мне на них!.. Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на левом или на правом? Сколько звездочек у капрала? Evidenzhaltung Militärreservemänner! Himmelherrgott,28 курить нечего, товарищ! Хотите, я научу вас плевать в потолок?»
Здесь великолепно вырисовывается и индивидуалистическое бунтарство Марека, и анархический склад его ума, но в то же время смелость суждений и вдохновляющие его на эти гневные филиппики ненависть и презрение к прогнившей Австрийской монархии.

Вся его «исповедь» в целом очень напоминает выступления самого Гашека на собраниях «Партии умеренного прогресса»: та же язвительная ирония, мастерское пародирование официальной идеологии, неожиданное сочетание «высоких» книжных терминов и вульгаризмов, сближение, казалось бы, очень далеких понятий и представлений.
Но Марек не только ругается и «плюет в потолок», он умеет видеть и наблюдать. Он открыто говорит о непрочности, гнилости системы, которую он, как солдат, призван защищать. Предвидя ее близкий крах, Марек «пророчествует»: «Вообще все в армии уже воняет гнилью... Массы пока еще не прозрели и, выпучив глаза, позволяют гнать себя на фронт, чтобы их там изрубили в лапшу; попадает в кого-нибудь пуля, он только шепнет: «Мамочка» — и все. Ныне героев нет, а есть только убойный скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, они дождутся бунта. Ну и будет же потасовка! Итак, да здравствует армия!..»
Возможно, Мареку предстояло пройти в романе тем путем, которым прошел сам Гашек. Его политическая прозорливость, ненависть к Австрийской монархии, сближение с солдатской массой и, наконец, неоднократно многозначительно подчеркиваемая близость к самому автору — достаточно убедительно свидетельствуют о закономерности такого направления эволюции Марека.

Построение романа как непрерывной цепи диалогов, споров, словесных поединков героев, казалось бы, не оставляло места для раскрытия образа автора. Но сатира всегда предполагает ясное, недвусмысленное утверждение авторской точки зрения: она не может быть нейтральной. Присутствие автора определяет в романе и своеобразную лирическую струю, временами пробивающуюся в повествовании, и четкость политических оценок, и глубину позитивного содержания.
Гнев, возмущение, едкий сарказм окрашивают все публицистические отступления Гашека, относящиеся к государственной системе Австрии. Такой характер носит, например, его оценка безумия бюрократизма — о «параграфе», который пожрал в стране все живое. Таковы же и публицистическое вступление к VI главе (часть первая) — о полицейском управлении, представляющем «чуждую народу власть»; острая политическая характеристика военно-юридического аппарата империи, как типичного для государства, «стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом»; бичующие гневные строки о гнусной роли религии и духовенства, гнавшего «именем бога» на «великую бойню» десятки и сотни тысяч людей, и ряд других.
В лирических отступлениях, вызванных раздумьями над судьбами гонимых на фронт солдат, звучат грустные, горькие интонации: чувствуется боль за человека, за напрасно погубленные жизни.
Очень характерно в этом отношении описание отправки из госпиталей на фронт кое-как «подремонтированных» солдат:
«...Ехали за новыми ранениями, увечьями и болезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинах Восточной Галиции простой деревянный намогильный крест, на котором еще много лет спустя на ветру и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийская фуражка с заржавевшей кокардой...»
Автор близок по своему языку и Мареку и Швейку. Но присущие им языковые стили — книжный и народный, — как бы сливаясь в его речи воедино, приобретают здесь новое качество. Он саркастичен, как и Марек, но его сарказм обоснованнее, целеустремленнее и глубже. Он — природный юморист, как и Швейк, но его юмор тоньше и многостороннее.
Интонационно он богаче обоих своих героев: беспощадный сарказм сменяется у него грустными, горькими интонациями, страстные публицистические инвективы — веселыми шутками.
Перед читателем книги встает образ ее создателя — сурового сатирика, вдумчивого историка, непревзойденного юмориста и глубоко чувствующего народные страдания писателя-гуманиста.
Яркая, самобытная натура, богато одаренный художник, умеющий чутко прислушиваться к «пульсу истории», Гашек никогда не терял связи с народом, в котором он находил опору для своей смелой сатиры. Эта связь помогла ему вырасти в сатирика мирового значения, автора бессмертных «Похождений бравого солдата Швейка».
Обогащенный опытом невиданной по остроте классовой борьбы в Советской России, овладевший социалистическим мировоззрением, воочию убедившийся в исторической закономерности победы народных масс, он оказался в состоянии создать произведение подлинно новаторского характера — народную сатирическую эпопею.
Оптимистическое восприятие мира, утверждение основных ценностей человеческого бытия, значимости жизни простого человека составляют философскую основу романа.

Гашек ввел в литературу нового героя: на смену маленькому человеку-жертве или индивидуалисту-бунтарю (излюбленному персонажу европейской демократической литературы) приходит у него человек-победитель, воплотивший в себе силу народную. Бравый солдат Швейк, представляющий народный характер в его исторически конкретном и национально самобытном проявлении, был художественным открытием Гашека.
По-новому подошел писатель и к изображению народных масс. Рисуя народных персонажей со всеми их недостатками, слабостями, «родимыми пятнами», наложенными на них веками подчиненного и угнетенного состояния, он сумел показать и их духовное превосходство над своими угнетателями, растущую способность к сопротивлению.
Гашек сочетал в своем романе непосредственность народного видения мира и блестящее мастерство художника-сатирика. Он показал действительность глазами народа, рассказал о ней языком народа, ввел в литературу богатейший мир народных понятий, представлений, фантазии, шутки, юмора.

В своем бескомпромиссном отрицании буржуазного мира, в своем стремлении сделать литературу достоянием широчайших масс народа Гашек не был одинок. Под воздействием Октябрьской революции в Чехословакии расширилось и окрепло революционное крыло демократической литературы, опирающееся в своих идейных и творческих исканиях на литературу советскую.
Особенно бурно расцветает в это время чешская революционная поэзия, отразившая стихийный революционный подъем масс в агитационной лирике Ст. К. Неймана (сб. «Красные песни», 1923), философских раздумьях Й. Горы (сб. «Трудящийся день», 1920), трагических картинах кричащих противоречий капиталистического «города в слезах» Я. Сейферта («Город в слезах», 1921), революционной символике баллад И. Волькера («Час рождения», 1922).
При всем многообразии творческих индивидуальностей все эти поэты пытались по-новому, с точки зрения борющегося пролетариата, показать и оценить действительность и содействовать ее революционному преобразованию.
Идея искусства как «оружия революции»29 оплодотворила и творчество крупнейших чешских прозаиков, еще в предвоенные годы тесно связанных с рабочим классом (И. Ольбрахта, М. Майеровой).
В романах «Лучший из миров» М. Майеровой (1923), «Анна-пролетарка» И. Ольбрахта (1924—1925) впервые в чешской литературе представлен образ коммуниста-борца, художественно отражен процесс возникновения и развития рабочего движения.
В этой среде возникли и первые теоретические работы, пытающиеся определить и осмыслить характер и назначение рождающегося пролетарского искусства (статьи Ст. К. Неймана, Й. Горы, И. Ольбрахта, И. Волькера).
Ошельмованный буржуазными кругами, именно среди этих писателей Гашек нашел полное понимание и поддержку (статьи И. Ольбрахта о «Похождениях бравого солдата Швейка» в газете «Руде право», выступления в защиту Гашека М. Майеровой, Ю. Фучика, К. Конрада и др.). Не кто иной, как Ольбрахт, первый определил место Гашека в рядах чешских пролетарских писателей. В ответе на анкету о пролетарской литературе, предложенную журналом «Индекс» в 1931 году, Ольбрахт писал: «...При этом я думаю о Ярославе Гашеке. Он не был пролетарского происхождения, и среда, о которой он пишет, в большинстве своем мелкобуржуазная, а ни в коем случае не пролетарская. Но я считаю тем не менее «Бравого солдата Швейка» — произведение, проникнутое пролетарским мироощущением и мировоззрением, — вершиной чешской пролетарской литературы».30
Вместе с революционным авангардом писателей переломных 20-х годов Гашек стоял у истоков чешского социалистического реализма.

 
 

Примечания

1. См. предисловие М. Скачкова в кн.: Яр. Гашек, Бравый солдат Швейк готовится к войне, Гослитиздат, М. — Л. 1931, стр. 10.
2. Здесь Зд. Анчик, опубликовавший воспоминание Ярмилы Гашековой, поправляет ее, указывая, что это происходило не осенью, а в мае, поскольку первый рассказ о Швейке был напечатан 22 мая 1911 года.
3. Zdena Ančík, Jarmila Hašková o vzniku Švejka («Hašek mezi svými», Havlíčkův Brod, 1959, str. 59—60).
4. Zdena Ančik, Jarmila Hašková o vzniku Švejka («Hašek mezi svými», Havlíčkův Brod, 1959, str. 60).
5. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, Гослитиздат, М. 1953, стр. 199.
6. Да, насчет мира душевного, очень хорошо! (нем.)
7. Э. Пискатор, Политический театр, Гослитиздат, М. 1934, стр. 181.
8. В окончательном варианте постановки Пискатор значительно изменил первоначальный замысел, установив своего рода «степени приближения к человеку» сатирических персонажей романа: «полумарионетки, марионетообразные типы, полулюди».
9. Ivan Olbгacht, О umění a společnosti, Praha, 1958, str. 179 (подчеркнуто Ольбрахтом. — С. В.).
10. См.: Карел Ванек, Приключения бравого солдата Швейка в русском плену, «Московский рабочий», М. — Л. 1928.
11. Viktor Dyk, Hrdina Švejk («Národní listy», 15/IV 1928, č. 105).
12. Юлиус Фучик, Война со Швейком. В кн.: Юлиус Фучик, Избранное, Гослитиздат, М. 1955, стр. 58, 59—60.
13. Ведь и Фучик в указанной статье не опровергает ее.
14. Э. Пискатор, Политический театр, Гослитиздат, М. 1934, стр. 184.
15. Ст. 3воничек, «Похождения бравого солдата Швейка» на экране, «Вопросы киноискусства», 1959, вып. 3, стр. 381.
16. Из письма Гашека писателю Кудею. См. Vl. Stejskal, Z posledních dnů Jaroslava Haška, «Nový život», 1958, č. 10, str. 781.
17. Юлиус Фучик, Избранные очерки и статьи, Изд-во иностранной литературы, М. 1950, стр. 201.
18. Ivan Olbгacht, О umění a společnosti, Praha, 195S. str. 180.
19. Милан Янкович очень удачно определил Швейка как «народного юмориста». См. Milan Jankovi č, Lidové postavy v Osudech dobrého vojáka Švejka («Česká literatura», 1959, č. 1 str. 29).
20. Josef Lada, Kronika mého života, Praha, 1954, str. 371.
21. А. В. Луначарский, О театре и драматургии, т. 2, изд-во «Искусство», М. 1958, стр. 208.
22. Императорский королевский артиллерийский дивизион { нем.).
23. Юлиус Фучик, Избранные очерки и статьи, Изд-во иностранной литературы, М. 1950, стр. 201—202.
24. Цит. по кн.: Э. Пискатор, Политический театр, Гослитиздат, М. 1934, стр. 178.
25. По свидетельству Ивана Ольбрахта, Гашек собирался показать, как Швейк после Октябрьской революции «переходит на сторону народа и с народом участвует в освободительных боях в Китае». (См. предисловие Зд. Анчика в кн.: Jar. Hašek, Osudy dobrého vojáka Švejka za světové války, Praha, Naše vojsko. 1959, str. 37).
26. H. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. II, Гослитиздат, М. 1959, стр. 31.
27. Полковой рапорт! (нем.)
28. Учет состава чинов запаса! Черт побери! (нем.)
29. St. К. Neumann, О umění, Praha, 1958, str. 206.
30. Ivan Olbracht, О umění a společnosti, Praha, 1958, str. 61.