В конце декабря 1920 года Гашек появился в Праге.

Он вернулся на родину в тяжелое время. Волна революций, прокатившаяся по всей Европе, начала спадать. Была залита кровью Баварская советская республика, задушены советские республики в Венгрии и Словакии. В молодой Чехословацкой республике, созданной в результате революционного национально- освободительного движения чешского и словацкого народов, установилась диктатура буржуазии.
Буржуазное правительство Чехословакии вело открытую антисоветскую политику, поддерживая русских белоэмигрантов и панскую Польшу, начавшую войну против Советской России.
Беспощадным террором отвечало оно на всякие попытки трудящихся заявить о своих политических и социальных правах.
Так было и в декабре 1920 года, когда правительственные репрессии против социал-демократической левой дали толчок новому мощному выступлению народных масс, в котором приняло участие свыше миллиона человек (декабрьская демонстрация пражских рабочих, всеобщая забастовка, крестьянские волнения, революционная борьба горняков Кладно, создавших Совет рабочих депутатов и установивших контроль над всеми важнейшими учреждениями Кладненского района).
Декабрьское движение не переросло в революцию. Чехословацкой буржуазии удалось «удержаться в седле», чему немало способствовала слабость социал- демократической левицы и предательство правых социал-демократов.
Аресты, чрезвычайные суды, расстрелы — таков был ответ «демократического» правительства на декабрьское выступление трудящихся.
Писатель очутился буквально во вражеском окружении. Его травила буржуазная и правосоциалистическая печать, преследовала полиция и реакционная часть легионеров. Особенно усердствовало в этом отношении созданное ею так называемое «Независимое объединение».
«Эти реакционеры... мстили ему за то, что он встал под знамя Великой Октябрьской революции, за то, что он служил политкомиссаром в Красной Армии в то время, когда чехословацкие легионеры в России воевали против нее и помогали империалистам, жаждавшим задушить Советскую власть в колыбели», — пишет Вацлав Копецкий.1
О поездке на работу в Кладно, куда направил Гашека Коминтерн, нечего было и думать: там шли повальные аресты. У левых социал-демократов Гашек не нашел поддержки. Многие из них сидели в тюрьмах, а оставшиеся у руководства не доверяли ему, не знали (или не хотели знать) о его большой и плодотворной работе в Советской России и не стремились использовать его в качестве партийного работника.2
Это было тяжелым ударом для Гашека. Он оказался вне партии, вне политической и революционной борьбы, которая в течении ряда лет составляла смысл и содержание его жизни.
Как непохоже было все, что теперь окружало писателя, на тот мир напряженного, радостного творческого труда по созданию нового общества, который он оставил в России.
Еще совсем недавно он писал в одном из своих воззваний, что «все чехословаки, которые участвуют в авантюре Чешско-словацкой Национальной Рады, являются предателями всемирной революции» и что «им никогда чешский народ на родине не позволит вернуться домой, в свободную Чехию» («Солдат, рабочий и крестьянин», 30 мая 1918 года). А что получилось на самом деле? Легионеры чувствовали себя в «свободной» Чехословакии героями, а «красный комиссар» Гашек оказался в положении затравленного зверя, вынужденного скрываться от полицейских ищеек (еще не утратил силы ордер на его арест, выданный военно- полевым судом чехословацкого войска в Омске).
В этой обстановке писатель не нашел в себе достаточно сил, чтобы сохранить связь с партией и, несмотря на противодействие отдельных ее руководящих работников, остаться в ее рядах.
Положение Гашека осложнялось и тем, что он должен был заботиться не только о себе, но и о жене, и что Прага переживала тяжелый жилищный кризис и безработицу.3
Наконец писатель нашел временный приют у Франты Сауэра, вместе с которым возобновил свой старый, довоенный образ жизни, снова скитаясь по трактирам, «выдирая» авансы у издателей и создавая свои юморески под шум, споры и пьяные выкрики трактирных посетителей.
Казалось, он опять стал «старым Гашеком», каким его знала предвоенная Прага и предвоенная богема. Но это было не так: скорее он лишь маскировался под «старого Гашека», стараясь не выдать никому своего разочарования, боли и глухого отчаяния.
Приятель Гашека, артист Лонген, пишет в своих воспоминаниях о впечатлении от первой встречи с ним после войны:
«...Я не участвовал в разговоре и наблюдал за Гашеком. Он поразил меня своей необыкновенной разговорчивостью, которая должна была, по-видимому, помочь ему казаться прежним, довоенным Гашеком.
Но он больше не был им. Его лукавая улыбка утратила мягкость и сердечность, а глаза угрюмо и насмешливо щурились. Его облик и движения приобрели какую-то жесткую угловатость, а на лице временами появлялась презрительная усмешка. Иногда он передергивался от досады и начинал пить; пил нервозно, без передышки, не закусывая...»4
Сочиняя всяческие небылицы о себе и о том, что происходило в России, Гашек издевался над чешским мещанством, преподнося ему его же собственные вымыслы, доведенные до чудовищных размеров.
Так, Франта Сауэр вспоминает, что уже в первый день появления в Праге в трактире «У Петржика» Гашек, «оправдываясь» в обвинениях, которые на него возводили, рассказал о себе совершенно невероятную историю: будто в Сибири, в связи с тем, что Красная Армия испытывала большую нужду в нитках, он приказал умертвить каждого второго младенца, чтобы изготовить нитки... из их кишок. Завершил он свое «покаяние» совершенно невинным заключением: «Все это было сделано по необходимости».5
Гашек ни с кем не делился своими переживаниями и никому не рассказывал, что он делал в России. Он знал, что окружающая публика не поймет его, и не хотел отдавать на поругание самое светлое и дорогое, что было в его жизни.
Это хорошо почувствовал Иван Ольбрахт, который писал в своей известной статье о Гашеке в газете «Руде право» (15 ноября 1921 года): «...Он опять смеется над целым светом. И только над одним — нет: над коммунизмом и своим омским прошлым. Были это его лучшие годы?»6
Гашек болезненно переживал декабрьское поражение чешского рабочего класса, понимая, что это откладывает на неопределенный срок осуществление пролетарской революции в Чехословакии. Он возмущался излишне осторожной тактикой социал-демократической девицы, обвиняя ее в том, что она упустила момент, когда можно было направить национальную революцию по социалистическому пути.
В воспоминаниях Лонгена приводится спор Гашека с левым социал-демократом Арноштом Дворжаком. Речь шла о провокационном захвате полицией Народного дома и изгнании оттуда социал-демократической левицы в декабре 1920 года — событии, которое послужило поводом для всеобщей забастовки и других революционных выступлений чешских рабочих.
Гашек говорил Дворжаку: «...Ваш декабрьский путч был убогой пародией на революцию.
Боже мой, овечки шли отбирать логово у волков... Ваше «революционное» выступление напоминало чешский престольный праздник, проводимый в каждом селении в разное время. Это дало возможность правительству собраться с силами и разогнать поодиночке эти революционные демонстрации, а вождей бросить в тюрьму».7
Гашек не сложил оружия. На гнусные выдумки буржуазных газет, грязные сплетни мещанской публики о «зверствах большевиков» и о нем как «красном комиссаре» он отвечал едкими, разящими фельетонами («Моя исповедь», «Возлюбим врагов наших», «Душенька Ярослава Гашека рассказывает: «Как я умерла» и др.).

В своих фельетонах писатель широко использовал прием, к которому прибегал и при «личных объяснениях»: клевету, сплетни, злобные обвинения он доводил до абсурда и, вскрыв тем самым их несостоятельность, опрокидывал своих противников, ставя их в смешное и глупое положение.
Примечателен в этом отношении фельетон «Моя исповедь», («Ческе слово», 28 января 1921 года). «Журнал «28 октября» в ряде фельетонов старается очернить меня в глазах всей чешской публики. Подтверждаю, что все там обо мне написанное — правда. Я не только отпетый прохвост и негодяй, каким изображает меня «28 октября», а еще гораздо более страшный злодей», — начинает Гашек свою «исповедь».
Дальше он нагромождает одно на другое самые невероятные преступления, якобы им совершенные:
«...B возрасте трех месяцев я укусил кормилицу...
...В возрасте шести месяцев я съел своего старшего брата.
...В три года я превосходил распутством всю пражскую молодежь...
...В возрасте четырех лет я убежал из дому, так как проломил швейной машинкой голову сестре Мане...» и т. п.
Полна горькой иронии и суровой укоризны юмореска Гашека «Душенька Ярослава Гашека рассказывает: «Как я умерла». Она имеет свою историю. Когда на фронте Гашек перешел к русским, в газетах появилось сообщение, что его расстреляли за государственную измену. Позднее стало известно об участии Гашека в легионерском движении и «изменнических» статьях и фельетонах в «Чехословане». Австрийское правительство выдало тогда ордер на его арест.
В связи с вступлением Гашека в Красную Армию и появлением нового предписания о его аресте, перепечатанного пражскими газетами, по столице разнеслась весть, что легионеры повесили Гашека. Газета «Венков» напечатала порочащий его некролог под громким заголовком «Изменник».
Ходили по Праге слухи и о том, что он убит в пьяной драке с моряками в Одессе, а позднее — что за измену большевикам погребен ими заживо.
Один из друзей Гашека собрал все посвященные ему некрологи и, при возвращении писателя в Прагу, вручил их ему.8
Юмореска «Душенька Ярослава Гашека рассказывает...» и явилась ответом Гашека на все эти клеветнические измышления буржуазной печати.
Рассказав о своих бесчисленных «смертях», которые, однако, не давали ей права вступить за «небесные врата», так как не были подтверждены соответствующими официальными документами, «душа» Гашека заканчивает свое повествование сообщением, что в конце концов ее все-таки «застрелили и повесили» с соблюдением надлежащих формальностей — снабдив ордером военно-полевого суда.
Тогда она была допущена за «врата вечности»... Но здесь ее ожидал строгий допрос: кем она была при жизни.
«Покраснев и склонив голову, я ответила:
— В тридцать пять лет я имела за собой восемнадцать лет прилежной плодотворной работы. До 1914 года я наводняла своими сатирами, юморесками и рассказами все чешские журналы. У меня был широкий круг читателей. Я заполняла целые номера юмористических журналов, прикрываясь всевозможными псевдонимами. Но мои читатели в большинстве случаев меня узнавали. Поэтому я наивно воображала, что была писателем.
— К чему эти длинные рассуждения. Кем была на самом деле?
Я смутилась. Нащупала в кармане некролог и выкрикнула в замешательстве: «Извините, — пьяницей с пухлыми руками».9
— Откуда родом?
— Мыдловары, округ Глубока.
— Родилась?
— В 1883-м.
Тут меня поглотило море вечности...»
С достоинством говорит здесь Гашек о своем многолетнем литературном труде, о своем звании писателя, и беспредельной горечью и гневом проникнуты строки, показывающие, каким хотела его видеть и каким изображала буржуазная печать.
«Душенька Ярослава Гашека рассказывает...» — одна из самых горьких «юморесок» Гашека, приоткрывающая завесу над трагической стороной жизни писателя, которую он всегда стремился тщательно упрятать от любопытных взглядов мещанской публики.
Особенно горячо и остро отражал Гашек нападки на коммунистов, на Советскую республику, социализм — на весь тот новый мир, который создавался и креп в России. Таковы его рассказы и фельетоны «Идиллия винного погребка», «Генуэзская конференция и «Народни листы», «Заметки» и др., в которых писатель, прибегая к гротеску, рисует напуганных, злобствующих буржуа и их трубадуров — буржуазных журналистов, ведущих неустанную клеветническую кампанию против Советской России.
Сатирический групповой портрет таких злобствующих «пивных политиков» создал писатель в рассказе «Идиллия винного погребка» (1921). «За их столом с табличкой «Занято» ежедневно умерщвлялись тысячи людей и пылали города...» — пишет Гашек.
Изощряясь друг перед другом, каждый день изобретали они все новые и новые «кровавые преступления большевиков».
«Русские большевики опять выкинули номер. В Харькове забили насмерть дубинами трех внуков и внучку Вожены Немцовой...» — сообщает один.
«С Горького заживо содрали кожу и бросили его в яму с негашеной известью...» — торопливо дополняет другой, остальные вносят свои вариации и «уточнения».
Их «творческого вдохновения» не нарушило даже то обстоятельство, что «забитый насмерть» внук Вожены Немцовой, случайно оказавшийся тут же, вежливо сообщил им, что с ним в России «ничего не сделали».
Обругав его «старым интриганом», который «собирается вести пропаганду на денежки Москвы», они продолжали свое «плодотворное» дело.
Наступательный характер послевоенного творчества Гашека особенно отчетливо сказался в его фельетонах и рассказах, рисующих подлинный облик Чехословацкой республики. Писатель показывает ее буржуазный, антинародный характер, особенно подчеркивая то, что сближало ее со свергнутой монархией.
Что же изменилось? — спрашивает Гашек читателей. По-прежнему богачи наслаждаются жизнью, а бедняки умирают с голоду. По-прежнему подавляется каждое свободное слово. Те же агенты тайной полиции рыскают по улицам Праги, ведя наблюдения за «подозрительными» («Донесения агента государственного розыска Яндака», 1921); те же цензоры беспощадно «режут» «крамольные» произведения («Разговор с цензором», 1922); те же грязные закулисные сделки и грызня политических партий предшествуют выборам («Муниципальные выборы», 1922); те же чиновники-австрофилы, «старые бюрократы подлейшего характера», лишь переиначившие свои понемеченные фамилии на чешский лад, сидят в государственных учреждениях и вершат судьбами народа («Взаимоотношения родителей и детей», 1922) и той же неизбывной пошлости полны страницы буржуазных газет и журналов, отвлекающие людей от насущных задач дня, от борьбы за лучшие условия жизни («Отдел объявлений в «Народни политике», 1921; «Отдел писем в «Народни политике», 1921).
Нет, не получилось народной республики, о которой мечтали чехи, борясь с Габсбургской монархией; не получилось свободной республики, которую обещали лидеры ведущих политических партий. Этой теме посвящен и один из самых острых фельетонов Гашека «Какие я писал бы передовицы, если б был редактором правительственного органа» (1921). Здесь Гашек прибегает к своему излюбленному приему, который можно бы назвать швейковским, — к отрицанию под маской утверждения.
Он не обличает, не критикует, он «хвалит» (недаром 1-я часть фельетона называется «Всюду хорошо, а дома лучше»), но его «похвала», пародирующая официальную точку зрения, оказывается страшнее всякого осуждения.
Основной тезис первой части фельетона гласит: «...а дома лучше». Вот как он его «доказывает»: «Поглядим вокруг. Разве мы не видим, что люди, получающие приличные доходы, имеющие солидный капитал, живут зажиточно, пользуются уважением не только в своем кругу, но и у своих рабочих? Конечно, только человек предубежденный способен это отрицать».
«...Посмотрим теперь, какова политическая обстановка в республике. Для сравнения возьмем обстановку в Тонкине, где парламент был распущен, а депутаты казнены, запороты насмерть, четвертованы. А был ли у нас такой случай, чтобы после роспуска Национального собрания какого-нибудь депутата четвертовали? Кто толкует о репрессиях, пусть поглядит на Сиам. Там царит полное самовластие: иначе говоря, монарх может по своему усмотрению отрубить голову любому, кому вздумает. У нас же люди добровольно обходятся без головы».
Вторая часть фельетона — «Не завидуйте» — посвящена положению рабочих, которым иронически рекомендуется изгнать из своего сердца зависть и наслаждаться трудом.
Острота иронии усиливается тем, что здесь Гашек почти полностью повторил свой старый довоенный фельетон «Всюду хорошо, а дома лучше» («Карикатуры», 1909), где он, пользуясь тем же приемом доказательства от противного, обличал Австрийскую монархию. Этим он лишний раз подчеркивал, что сложившееся чехословацкое государство имеет тот же классовый буржуазный характер и что в практике подавления народных масс оно очень многое унаследовало от монархического режима.
А из-за пышного занавеса, украшенного гербом республики, выглядывает торжествующее «мурло мещанина», благоденствующего буржуа, человека-собственника — подлинного ее хозяина («Буржуй Рамзелик», 1921).
Вот она, ваша республика, вот ее истинное лицо; вот за какие «блага жизни» призывали вы солдат проливать кровь на фронте; вот что получили рабочие за свой героизм, самопожертвование и свою многолетнюю борьбу за «независимую, свободную Чехословакию» — громко и смело бросал в лицо правящим классам «красный комиссар» Гашек.
Образ буржуя Рамзелика тесно связан с галереей воинствующих контрреволюционеров, созданной писателем в его фронтовых фельетонах,10 но он раскрыт глубже и многостороннее. Это сатирический характер, свидетельствующий о стремлении Гашека художественно осмыслить не только новые социальные типы, сложившиеся в послевоенной Чехословакии, но и психологию человека-собственника новой, послеоктябрьской эпохи.
Собственник до мозга костей, Рамзелик заставляет работать на себя и сироту — подростка Лойзу, и квартирантку, и даже собственную жену. Он трус (никогда не ходит лесом один, требуя, чтобы его всегда встречала жена) и лицемер (утверждает, что взял Лойзу «из жалости», а сам держит его впроголодь и заставляет работать до потери сознания); он самодоволен и самовлюблен (без конца хвастается своей «виллой», своим хозяйством и своим политическим чутьем).
Но отчетливее всего проявляется классовое нутро Рамзелика в его отношении к большевикам: «Если бы пришли большевики, я защищал бы свое имущество и стрелял бы в них, псов, пока вся эта голытьба не подохла!» — грозится он.
Рамзелик не плакатный образ «пузатого буржуя» — олицетворения «гидры мирового капитализма», а буржуй совершенно определенного исторического этапа - первых послеоктябрьских лет, пылающий смертельной ненавистью ко всему, что имеет отношение к Советской России и социализму. Он один из тех мелких буржуа, которые разбогатели во время войны и, избавившись от национального гнета, вполне уютно почувствовали себя в новой республике, считая, что она создана для них и призвана защищать их интересы.
Рассказ написан в форме диалога Рамзелика с автором, в котором Рамзелик раскрывается перед читателем. Здесь Гашек прибегает к тому приему саморазоблачения героя, который позволил ему в свое время глубоко заглянуть в нутро чешского мещанина довоенной формации (монологи пана Банзета из «Страданий пана Тенкрата») и врагов Советской власти времен гражданской войны в России («дневники» уфимского буржуя и попа Малюты).

Каждый рассказ и фельетон Гашека 1921—1922 годов — новая страница в «обвинительном заключении», предъявленном писателем новым хозяевам страны, горький счет обманутых надежд и утраченных иллюзий.
Нет, он не сдал своих позиций, не стал старым, предвоенным Гашеком, не даром прошли героические годы его работы в Советской России. Он открывал трудящимся глаза на истинный характер Чехословацкой республики, чтобы они не позволили одурачить себя лозунгами о «единстве нации», «общенародных интересах» и т. п.
Послевоенная сатира Гашека стала сосредоточенней, целеустремленней. Он знал теперь, за что сражается. Обличая буржуазную республику, Гашек боролся за тот тип государства, который был создан Октябрьской революцией, — за республику социалистическую.
Но в отличие от произведений, созданных в России, послевоенные рассказы и фельетоны писателя содержат в себе и много горечи и разочарования. Эти черты, как и рецидив довоенного «богемства», не были результатом только личной «слабости» или «бесхарактерности» Гашека (как думали некоторые его друзья). Решающую роль сыграла его оторванность от рабочего движения, от той борьбы, которую вела Коммунистическая партия Чехословакии, отсутствие понимания и поддержки со стороны ее руководителей.
И все же Гашек сумел преодолеть свой пессимизм и в условиях непрекращающейся политической травли, цензурных запрещений, материальной нужды написать произведение, полное оптимизма, искрящегося юмора, веры в народ и его силы. Создание Гашеком в эти годы «Похождений бравого солдата Швейка» было подлинно героическим подвигом. Это был не только акт художественного творчества, но и акт политической борьбы писателя.
Никогда не унывающий, одолевающий все препятствия и торжествующий Швейк стал символом непобедимости народа.

Работу над романом писатель начал вскоре после своего возвращения в Прагу. Шла она медленно. Сыграли свою роль и тяжелая политическая обстановка, и бытовые неурядицы. Появились и другого рода трудности: Гашек никак не мог найти издателя для своего любимого детища. Пришлось организовать для этой цели собственное издательство — в составе самого автора, Франты Сауэра, его брата Арношта и фотографа Вацлава Чермака. Официально издательская фирма была представлена двумя лицами: А. Сауэром и В. Чермаком.
Печатанию романа предшествовала бурная реклама, организованная Франтой Сауэром. По Праге были расклеены огромные черно-желтые афиши следующего содержания:

«Да здравствует император Франц-Иосиф I! воскликнул

БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК,
похождения которого во время мировой войны изображает
ЯРОСЛАВ ГАШЕК
в своей книге
ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ И ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ У НАС И В РОССИИ
Одновременно с чешским изданием книга на правах оригинала выходит в переводах во Франции, Англии, Америке. Первая чешская книга, переведенная на все языки мира! Лучшая юмористически-сатирическая книга мировой литературы!
Победа чешской книги за границей!
Чешский оригинал выходит в издательстве А. Сауэра и В. Чермака в Жижкове: площадь Коллара, 22 еженедельно в выпусках по две кроны (32 стр.)
Самая дешевая чешская книга!
Первый тираж 100 000 экземпляров!
Спрашивайте во всех книжных магазинах или непосредственно у издателей А. Сауэра и В. Чермака в Жижкове. Площадь Коллара, 22».11

 

Уже первые выпуски книги подняли в Праге большой шум. Демократические читатели приняли их с восторгом. Гашек сам не раз был свидетелем того, с каким увлечением читается его роман и какой популярностью пользуется его герой.12
Но буржуазная публика возмущалась романом (в особенности его языком). «Уважающие себя» книготорговые фирмы с непристойной руганью возвращали издателям полученные экземпляры, отказываясь их продавать.
Пришлось взяться за распространение книг самим издателям. Фр. Сауэр и Гашек начали разносить их по знакомым трактирам. Но это оказалось очень невыгодным, так как Гашек раздавал книги направо и налево, в большинстве случаев не получая за них деньги и доверяя продажу случайным агентам, которые, распродав полученные экземпляры, таинственно исчезали, не забыв прихватить с собой выручку.
Невзирая ни на что, Гашек продолжал писать. В августе 1921 года первый том был закончен. Ряд столичных и провинциальных газет безоговорочно отверг «Похождения бравого солдата Швейка», отнеся роман к разряду «аморальных книг» («Лидовы денник», «Народни листы», «Виноградске листы»).
В защиту Гашека и его романа выступил писатель Иван Ольбрахт, напечатавший в газете «Руде право» 15 ноября 1921 года обстоятельную рецензию на первый том романа, в которой назвал его «одной из лучших книг, которые когда-либо были написаны в Чехии».13
Между тем здоровье Гашека становилось все хуже и хуже. От его бодрого, подтянутого вида, каким он поразил своих друзей но возвращении из России, не осталось и следа. Беспорядочная жизнь, злоупотребление алкоголем, травля печати, материальные неурядицы — все это самым пагубным образом отразилось на его физическом и моральном состоянии.
Друзья писателя решили, что его нужно увезти из Праги. По настоянию старого друга Гашека, художника Панушки, Гашек вместе с ним покидает Прагу и переезжает в небольшой городок юго-восточной Чехии — Липнице над Сазавой (в конце августа 1921 года).
В Липнице Гашек поселился в трактире у Александра Инвальда, оказавшись в самом центре сельской жизни, ее интересов и треволнений.
Здесь же, в трактире, под шумные разговоры и споры посетителей, принимая иногда и сам в них участие, продолжал Гашек писать своего «Швейка». Во втором томе романа он использовал немало рассказов липницких обывателей о всякого рода местных происшествиях.
Гашек написал здесь также, в сотрудничестве с Лонгеном, две сатирические пьесы: «Министр и его дитя», «От Праги до Братиславы за 365 дней» (по репортажу Э. Э. Киша),14 и около сорока рассказов.

Вскоре после своего приезда в Липнице Гашек принял к себе на работу в качестве секретаря молодого сына местного полицейского — Климента Штепанека, который оставил ценные воспоминания о последних днях жизни писателя.15
К. Штепанек рассказывает, что, по договоренности с Гашеком, он должен был писать под его диктовку ежедневно от 9 до 12 часов дня и от 3 до 5 вечера. Но расписание это далеко не всегда соблюдалось.
Работа проходила большею частью в трактире, иногда— на воздухе, около купленного Гашеком весной 1922 года домика, в котором производился основательный ремонт. После октября 1922 года, когда Гашек и Александра Гавриловна перебрались в свои «владения», работа продолжалась там.
К. Штепанек, как и ряд друзей Гашека, отмечает необыкновенную, феноменальную память писателя. Его поразило, что Гашек диктовал свой роман, не имея на руках никаких заметок, записей, никаких предварительных набросков и лишь иногда прибегая к карте. Он всегда великолепно помнил содержание уже отосланной издателю главы и начинал диктовать следующую, имея лишь небольшой листок бумаги, где были записаны последние, завершающие главу строки.
Незадолго до смерти писателю удалось посмотреть инсценировку своего романа в театре в Гавличковом Броде. Гашек восторженно отзывался об игре талантливого актера Карела Нолля, исполнявшего роль Швейка.
Несмотря на громадный успех романа (к 1922 году вышло уже четыре издания первого тома и три второго) и возросшие гонорары, у Гашека никогда не было денег. Большинство их уходило на угощение и помощь друзьям и самым различным (часто совершенно незнакомым) людям, которые к Гашеку обращались. Его доброта и щедрость не знали предела. Сам постоянно нуждаясь, Гашек всегда шел на помощь любому, кто бы его об этом ни попросил.
Его хорошо знали не только жители Липнице, но и соседних городков и сел далеко в округе и считали «своим». Он и был там своим: всегда с людьми, всегда в курсе всех местных дел, всегда готовый откликнуться на любое событие в жизни городка и своих бесчисленных друзей.
Климент Штепанек рассказывает об одном из таких случаев. Местное отделение организации «Сокол» построило в Липнице кинематограф, но никак не могло добиться от властей разрешения на его официальное открытие. Наконец, должна была приехать «авторитетная» комиссия из Праги. Гашек решил, что он должен посмотреть на эту комиссию и, если и она будет тянуть бюрократическую волокиту, обязательно об этом написать. Вместе со Штепанеком он пошел в трактир «У Новаков», где заседала комиссия...
«...мы сели за столик недалеко от комиссии, — рассказывает Штепанек. — Гашек наблюдал и прислушивался к тому, что говорят члены комиссии, стремясь ничего не упустить.
Неожиданно один из них, прервав заседание, подошел к нашему столу и, представившись удивленному Гашеку, сказал: «Разрешите, пан Гашек, мне бы очень хотелось сообщить Вам, с каким удовольствием мы все, в Праге, читаем Вашего «Швейка». Читают его везде и все: от подвалов до чердаков, от домовладельцев до их служанок. Мы просим Вас, издайте как можно скорее продолжение».16
После этого разговора комиссия быстро закончила работу, выдав разрешение.

Пребывание в Липнице оказало большое и плодотворное влияние на творчество Гашека. Окруженный простыми людьми, о которых и для которых он писал, окунувшийся в стихию их жизни, Гашек снова обрел твердую почву под ногами, а с нею — и оптимизм, и веру в человека, веру в народ.
Удивительной жизненностью и «полнокровием» образа Швейка, полнотой и достоверностью картин народной жизни, правдивостью народных типов Гашек во многом обязан этому маленькому чешскому городку.
Писатель не переставал работать до последних дней жизни. Тяжело больной, он продолжал диктовать веселые приключения своего героя. По свидетельству К. Штепанека, Гашек в последний раз диктовал ему 29 декабря 1922 года, то есть за четыре дня до смерти.17
Смерть, наступившая 3 января 1923 года, застала писателя в самый разгар работы над четвертой частью «Похождений бравого солдата Швейка». Роман, прославивший своего автора далеко за пределами его родины, остался неоконченным.
Гашек умер буквально нищим. Весьма пессимистичной была и официальная оценка «финансовых возможностей» его литературного наследия. Об этом можно судить по акту, составленному издателем Шольцем и адвокатом Червинкой в августе 1923 года, где дается следующий «проницательный» прогноз: «...Через десять лет новому поколению содержание произведения («Похождений бравого солдата Швейка. — С. В.) будет уже неясным, и едва ли найдутся для него читатели».18
Но прогноз этот не оправдался. Вскоре после смерти своего создателя «Швейк» начал поистине триумфальное шествие по свету, сделавшись одним из любимейших произведений читателей всего земного шара.

 

 

Примечания

1. В. Копецкий, Воспоминания, Изд-во иностранной литературы, М. 1962, стр. 34.
2. В послесловии к сборнику рассказов Гашека «Satiry a humoresky» (Praha, 1955) Зд. Анчик пишет, что, по свидетельству Б. Ворела, Гашек «вскоре по своем приезде явился в секретариат социал-демократической левицы на Перштыне, где в то время среди ведущих работников были Илек и Болен, позднее разоблаченные как предатели. Илек и Болен отнеслись к Гашеку как к безответственному человеку и пьянице, не доверили ему никакой партийной нагрузки и не предложили никакой работы. Это недоверие было воспринято Гашеком очень болезненно...» (стр. 283).
3. См. F. Kysela (псевдоним Франты Сауэра), Franta Наban ze Zižkova, Praha, 1925.
4. Е. A. Longen, Jaroslav Hašek, Praha, 1928, str. 165.
5. См.: F. Kysela, Franta Haban ze Zižkova, Praha, 1925, str. 285.
6. Ivan Olbracht, O umění a společnosti, Praha, 1958, str. 181.
7. Е. А. Longen, Jaroslav Hašek, Praha, 1928, str. 69.
8. Перечень некрологов см.: Radko Pytlík — Miroslav Lajskе, Bibliografie Jaroslava Haška, Praha, 1960, str. 274— 275; F. Kysela, Franta Haban ze Zižkova, Pralia, 1925, str. 290-291.
9. Так был охарактеризован Гашек в одном из некрологов.
10. Примечательна уже сама терминология, взятая из русского лексикона: не «буржуа», не «мещанин», не «пан Рамзелик», а именно «буржуй».
11. См.: Radko Pytlík — Miroslav Lajske, Bibliografie Jaroslava Haška, Praha, 1960.
12. См. свидетельство Фр. Сауэра в кн.: F. Kysela, Franta Haban ze Zižkova, Praha, 1925, str. 387, 394 aj., а также Ярмилы Гашековой в статье «Портрет мертвого друга» (Jarmila Hašková, Drobné příběhy, Havlíčkův Brod, 1960, str. 123).
13. Ivan Olbracht, О umění a společnosti, l’ralia, 1958, str. 179.

14. Обе пьесы были запрещены цензурой.
15. См. Kliment Štěpánek, Vzpomínky na poslední léta Jaroslava Haška, Havlíčkův Brod, 1960.
16. Из воспоминаний Климента Штепанека, написанных по просьбе автора.
17. Из письма Климента Штепанека автору от 6 декабря 1960 года.
18. См. «Jaroslav Hašek ve fotografii», Praha, 1959, str. 138.