Ванек К. Приключения Швейка в русском плену.

22. Семь казней египетских

 

В Почепове, куда пленных пригнали в начале августа, их ожидала огромная работа: надо было построить почти шестикилометровый деревянный мост через болото.
Давно уже начали его строить, но никак не могли достроить, так как мост этот находился под обстрелом немецких орудий и немцы добросовестно расстреливали ночью все то, что русским удавалось построить за день. Таким образом, в этой точке сосредоточились два противоположных интереса: русские хотели во что бы то ни стало построить мост, а немцы хотели во что бы то ни стало его разрушить. Поэтому, когда русские начали сгонять сюда большее количество людей, чтобы его поскорее сделать, немцы стали посылать больше аэропланов и гранат, которые начинали сильнее бомбардировать злополучный мост.
Тогда русские решили снять с работы русских солдат, заменить их австрийскими пленными и сообщить немцам, что если они будут стрелять, то будут убивать своих же подданных. На другой день немцы хитроумно ответили на этот шаг русских: они сбросили с аэроплана листовки, в которых сообщали, что стрелять они будут только по русским инженерам и по руководителям работ, поэтому они рекомендуют пленным держаться подальше от инженеров, в противном случае им придётся пенять на себя.
Это предупреждение пленные приняли близко к сердцу, и, как только начинал гудеть мотор немецкого или русского аэроплана, они разбегались в разные стороны и. расположившись где нибудь в лесу, искали вшей или играли в карты до тех пор, пока конвоиры не сгоняли их снова к месту работы.
Эта беготня, казалось, весьма забавляла немецких авиаторов. Немецкие аэропланы без всякого повода, откуда бы они ни возвращались, предпочитали пролететь над мостом. Они кружились над постройкой, беззаботно спускаясь так низко, что полевые орудия с остервенением выбрасывали в них шрапнель и лаяли, как собаки. Они бросали бомбы и, сопровождаемые разрывающейся шрапнелью, улетали обратно, а солдаты разбегались.
Едва удавалось согнать пленных к постройке, как опять где нибудь падала и разрывалась бомба, и первый, кто слышал её взрыв, командовал:
– Ребята, бери ноги на плечи, союзник уже здесь! Почепово, где расположились пленные, было грязной, запущенной деревушкой с несколькими едва сохранившимися хатами. Большинство хат сгорело от немецкой бомбардировки. Жить в сараях из за холода было невозможно, поэтому люди набились в хаты, как сельди, ложась ночью один на другого. Когда пленные возвращались с работы, хозяева хаты начинали креститься:
– Прости, господи, грехи паши и убери отсюда эти австрийские морды.
Старый Головатенко все сокращал расходы на довольствие, полагая, что зимой война кончится и его доходы прекратятся. Он уменьшил порции хлеба, отнял сахар и вместо солёной рыбы, из которой варилась уха, начал класть в щи рубленые листья свёклы, которые привозились откуда то с поля.
Когда утром, выходя на работу, считали, сколько новых ям прибавилось от немецких гранат, и смотрели, какие за ночь произошли новые разрушения, Швейк говорил:
– Ну, на нас обрушились все египетские казни. В один день аэропланов налетело, как мух, и они начали прогуливаться над мостом туда и обратно. Пленные сидели в лесу и, так как, было холодно, разводили костры и грелись. Некоторые принесли с собой картошку и начали её печь. Эту картошку вырывали на полях крестьян деревни Почепово целыми мешками.
– Мы их всех объедим, – задумчиво сказал Горжин. – Ещё одна зима, и они помрут с голоду, и мы вместе с ними.
– Я, – отозвался пискун, – я тут не останусь. Я пойду к дружинникам, ведь все равно убить меня могут где угодно, но там я хоть наемся вдоволь!
– Если бы я не присягал императору, – проговорил, чистя картошку, Швейк, – я бы тоже пошёл в дружинники. Но я ему обещал служить и лучше буду здесь воровать картошку. Обязанность каждого солдата – уничтожать неприятеля и приносить ему как можно больше вреда.
Швейк начал выгребать картошку из золы и, когда тот, кто считал себя её собственником, закричал на него: «Но, но, ты не слопай у меня все вместе с углями!», деловито повторил:
– Долг каждого солдата – уничтожать врага и приносить ему как можно больше вреда!
Это напоминание вызвало бурное согласие, которое проявилось в соответствующих действиях. Кто ел, а кто пошёл опять воровать картошку. Крестьяне деревни быстро заметили воров и с криками и жалобами сбежались к хате, где помещалась канцелярия полковника Головатенки.
Евгения Васильевна только что встала, когда к ней пришли крестьянки. Она внимательно их выслушала, уверила, что сейчас придёт полковник, что он вышел только на минутку по своим надобностям, а когда крестьяне заявили, что пленные покрали у них всю картошку, она уныло сказала:
– Это возможно. Наверно, они голодны. Да, они действительно голодны. Милая, – обняла она возле стоявшую бабу, – что бы ты делала, если бы ты была голодна и шла мимо картошки? Человек существо слабое, о грехе не думает, наворовала бы и ты картошки, сварила бы её и ела. Это уж так от Бога, – голодный человек поесть любит.
– А я их в Россию позвала, а я их в плен взяла, что их кормить буду? – закричала баба, отталкивая Евгению. – Вот вы их и кормите! Казна вам деньги платит на них, а вы эти деньги крадёте, а людей морите голодом. Вот сволочь какая московская!
Евгения Васильевна покраснела:
– Не ругайся, а то я тебе по морде дам! На вот, выкуси, – и она поднесла к носу бабы свою руку.
– Эй, люди, мы ищем у начальства справедливости, а тут курва хочет меня бить! – закричала баба и, крича изо всех сил: – Эй, народ православный, бей воров, бей насильников! – вцепилась руками в волосы противницы.
Около любовницы полковника собралась толпа, её тащили за волосы, били кулаками под бок и пытались повалить наземь. Но Евгения Васильевна так отчаянно орала, что полковник, поддерживая брюки руками, прибежал к ней на помощь. Ударами кулаков он разогнал баб и освободил Евгению Васильевну, всю исцарапанную их ногтями. Потом заорал на баб:
– Вы зачем напали на женщину, а? – и бросился к чемодану за револьвером.
– Мы пришли жаловаться на пленных, – хором ответили бабы, – они у нас поля опустошили, а барыня за них стоит. У нас австрийцы всю картошку поели – что мы будем есть зимой? Чем мы детей накормим?
Головатенко сунул револьвер в карман:
– Вот народ хитрый! Ну, возьмут там австрийцы пару картошек, а вы с жалобами! А если проклятый германец придёт вот сейчас и все у вас заберёт? Что же вы, Бога не боитесь, из за картошки жену мою бить будете? Я говорю, что немцы придут, коров у вас отнимут, а вас заберут всех в плен! Ну, пошли, пошли!
Он опять вынул револьвер из кармана и стал целиться в баб. Те начали выбегать из комнаты.
– Сукин сын! Говорил, что наша армия самая лучшая на свете, а теперь пугает, что немец придёт, вот сволочь! Надо все начальство побить!
Узнав, что его рота питается на деревенских полях, полковник этому очень обрадовался. Он перестал ей совершенно давать хлеб и в ответ на ругань населения, угрожавшего идти с жалобой к самому царю, только улыбался:
– Слышите, как германец стреляет? Вот он скоро будет здесь, все у вас заберёт, тогда будете жаловаться!
Между тем голод возрастал. А с голодом пленные становились все более дерзкими. Они крали все, что им попадалось под руку. Таскали сжатый хлеб в сараях, врывались в кладовые, ловили кур, и в конце концов ни одна кошка, ни одна собака не были уверены в том, что они не будут съедены пленными.
Смочек был первым, организовавшим ловлю этих животных. Он где то раздобыл кусок проволоки и возле сарая поставил петлю. Ночью все были разбужены рёвом пойманного кота, мяукавшего так, словно плакала дюжина ребят в воспитательном доме.
Весть о том, что пленные едят кошек быстро распространилась по всему селу. Православные русские, которые не ели даже голубей, боясь съесть духа святого, и брезговали зайцем, считая, что он заражён сифилисом, не понимали совершенно, как можно с таким аппетитом есть кошку, заправленную чесноком. Теперь они дразнили своих постояльцев презрительным «мяу, мяу» и при этом жестоко плевались.
На этой неделе пискун принёс откуда то кота. Он убил его и, когда хозяйка стала выгонять его из избы, оборонялся содранной с кота шкуркой.
– Мне надо питаться кошками, так мне приказал доктор. У меня плохой желудок. А этот кот вкуснее курицы.
Авторитет заграничных гостей падал на бирже общественного мнения все больше и больше, и наконец вся деревня начала чувствовать к пленным глубокое и невыразимое отвращение. Семьи мужиков, сидя за столом и уплетая картошку, говорили об австрийцах:
– Вот поганый народ, хуже, чем татары! Те лошадей жрут, а эти ещё хуже – собак. Ну, сохрани нас Бог от их образования! Они все грамотные, умеют писать, читать, а едят паршивых кошек, ну и народ же!
Крестьяне начали убирать свои ведра с колодцев, отказывались дать чашку для питья, и никто ни за что не хотел одолжить нож, чтобы нарезать хлеба. В это то время Швейк и обнаружил помещичье имение, в котором жила вдова помещика с большим количеством собак такс.
– Они такие жирные, – рассказывал он о таксах Горжину, – что каждая из них похожа на валик, даже и ног не видно, а сала на них! Одних шкварок нам хватило бы на целую неделю. Ты стал бы есть шкварки?
Бывший главный кельнер только вздохнул.
– Да, это вопрос, буду ли я их есть! Я, приятель, уже ел устрицы, суп из черепах, китайские ласточкины гнёзда, ослиную колбасу из Италии, – все, что можно достать у Липперта в Праге, все я попробовал, даже и ананасы ел. А вот собак ещё не пробовал. Собачье мясо, должно быть, хорошее, у меня на него большой аппетит!
– А ты способен для удовлетворения своего желания принести жертвы? – пытливо спросил его Швейк.
В ответ на это Горжин поднял вверх два пальца в знак присяги.
– Двадцать лет жизни за одну заднюю ножку таксы! Хочешь ли ты, демон, и требуешь ли, чтобы я кровью подтвердил продажу моей души дьяволу?
– Этого я не требую, – ответил Швейк – Но я хочу, чтобы ты завтра пошёл со мной в один дом и позабавил бы там немного одну особу.
На другой день благодарная вдова помещика Любовь Владимировна была весьма польщена и вместе с тем удивлена визитом двух пленных, из которых один хорошо говорил по французски, а у другого она заметила свёрнутый мешок, который он держал под мышкой. Они ей представились; говоривший по французски рассыпался в галантных выражениях:
– Мы слышали, что вы здесь во всей губернии образованнейшая дама, что вы воспитывались в Париже в одном из монастырей, и нам было бы весьма лестно поговорить со столь выдающейся женщиной. Я долго жил во Франции, а мой друг из Эльзас Лотарингии.
– Больше из Лотарингии, чем из Эльзаса, – приятно улыбнувшись вдове, сказал Швейк – У нас в Лотарингии есть такие же вот прекрасные собачки.
И он влюблённо посмотрел на десять такс, которые вертелись вокруг своей повелительницы и воспитательницы.
Он нагнулся, чтобы их погладить. Взглянув на плечо Швейка, Любовь Владимировна увидела вошь, которая прогуливалась по его шинели, и опытным женским умом поняла, что это далеко не единственная. Она украдкой посмотрела на пушистые ковры и диваны, чтобы убедиться, нет ли уже там насекомых; тем не менее, сохраняя любезность к людям с фронта, пришедшим к ней отвести душу и поговорить по французски, она поспешила добавить:
– Не хотите ли поесть чего нибудь? Я вас сейчас провожу на кухню. Мне очень жаль, что вы пришли так неудачно, через полчаса я уезжаю, а сама ещё не одета.
Она открыла двери и спустилась по лестнице в кухню, чтобы сделать необходимые распоряжения прислуге.
Пленные остались наедине с собаками, которые смотрели на них своими умными глазами, словно спрашивая, зачем они сюда попали, и доверчиво тёрлись об их ноги.
– Визжать будут? – шепнул Горжин.
– Не будут. Они так перепугаются, что долго не опомнятся, – также шёпотом отвечал Швейк, раскрывая мешок. Потом он схватил самую толстую таксу за задние ноги, описал ею в воздухе большой круг и бросил испуганную собаку в мешок. За нею последовала вторая, в то время как остальные спокойно на них смотрели. Швейк быстро вскинул мешок на плечи и вышел со двора. Благородная вдова уже за забором увидела его мелькавшую голову и провожающих его собак, которых он отгонял назад.
– Товарищ должен был пойти домой, – улыбнулся Горжин, заметив её вопросительный взгляд. – Он вспомнил, что дома ему нужно написать письмо и поспешил вернуться.
– Жаль, – сказала Любовь Владимировна, – вдвоём вам обедал ось бы лучше. Ну, зайдите на кухню и простите – я должна переодеться.
И она ушла.
В тёмной кухне Горжина встретила старая, очень безобразная женщина и сразу же сказала ему, что теперь ходит много всякого подозрительного народа, всякий сброд, который только и норовит что нибудь стащить, и дала ему миску кислой, пахнущей плесенью, Бог знает сколько раз разогревшейся гречневой каши.
– Она должна была показать своё гостеприимство, – сказал Швейк через десять минут Горжину в лесу, когда они убили собак и выпотрошили их. – Она воспитанная дама и должна была радоваться нашему визиту. Это не похоже на пани Яношек в Буде„вицах. Однажды утром её муж шёл по площади и встретил некоего Каганка из Праги, друга по школьной скамье, которого он не видел почти двадцать лет. Он так обрадовался этой встрече, что позвал его к себе на обед. Каганек долго отказывался, упирался, ему не хотелось идти, а Яношек настаивал: «Пойдём, друг мой, раз мы с тобой такие друзья, моя жена обязательно захочет с тобой познакомиться. Пойдём, домашний обед в сто раз лучше ресторанного, и ты увидишь, как хорошо быть женатым и какая у меня добрая и милая жена». В конце концов Каганек согласился и пошёл за Яношеком. Тот его представляет жене и говорит: «Это мой лучший друг, накрывай, Боженка, на стол!» А она в это время как раз разливала суп. Посмотрела она на гостя и говорит мужу: «Ах ты, старый бездельник, у самого нечего жрать, а ты ещё чужих водишь! Как увидит какого дармоеда, так и тащит его к себе!» Но чтобы показать все же свою воспитанность, она угощает Каганка: «Пожалуйста, будьте как дома, не стесняйтесь!»
Собаки Швейка возбудили в деревне сенсацию. Когда Швейк повесил на грушевое дерево возле хаты первую собаку и начал её свежевать, вокруг него собралось много пленных, наперебой советовавших, что нужно делать с мясом, чтобы оно было вкуснее.
– Одну изжарим, а другую сложим в банку с уксусом и луком. Тогда у нас получится настоящая дичь, – сказал Горжин и отправился на огород разыскивать лук.
Собравшаяся под грушей толпа пленных обратила на себя внимание деревенских ребятишек и баб. Прежде всего пришли два мальчугана и, увидев висящих на ветках двух собак, побежали сообщить об этой новости в свой дом. Потом прибежали к хате и бабы и сказали:
– Авдотья Михайловна в поле копает картошку, нужно ей сказать, чтобы она знала, что сделали австрийцы с её грушей.
Ребятишки не замедлили, сейчас же побежали в поле и сообщили хозяйке, как пленные опоганили её грушу.
Едва Швейк закончил свежевать вторую собаку, как прибежала Авдотья Михайловна. Мотыгой она разогнала пленных, ругаясь так, что никто в жизни такой ругани не слышал. Затем влетела в хату, взяла топор и начала рубить грушу.
– Господи, православные, ну подумайте только! Ведь я же могла эти груши в рот взять, груши с собачьей кровью. Прости, господи, грехи мои, теперь я все повыброшу из хаты!
И в то же время, как тупой топор почти безрезультатно отскакивал от сухого дерева, Швейк не спеша складывал в жестяной ящик из под русских патронов своих собак. На вопрос, зачем баба рубит грушу, он отвечал:
– Видите, груша наполовину сухая, а дров нет, так хозяйка хочет приготовить мне дров, чтобы я мог изжарить одного пса.
И он спокойно пошёл на двор за дровами, не торопясь развёл в печи огонь и стал жарить собаку, обкладывая ящик горящими поленьями, чтобы мясо пропекалось равномерно со всех сторон.
– Да, вот это хорошее мясцо будет! Сзади него, смотря на пламя, Горжин жевал сухие заплесневевшие корки хлеба, которые пленные получили под видом сухарей, и при мысли о предстоящем пиршестве облизывал губы до самых ушей.
Наконец, судя по грохоту, груша свалилась. Швейк предложил своему товарищу:
– Иди и наломай мне веток, ведь мясо нужно пропечь хорошо, да смотри выбирай посуше.
Друг его ещё раз мысленно облизнулся и отправился за ветками. Через минуту он принёс охапку веток и бросил их у ног Швейка, а за ним в кухню влетела хозяйка Авдотья Михайловна и, увидя, что в печке жарится собака, подняла нечеловеческий крик.
Она так налетела на Швейка, что чуть не сбила его с ног, голыми руками схватила ящик, в котором жарилось мясо, и выбросила его со всем содержимым на двор. Затем схватила топор и бросилась с ним на пленных. Они едва успели выскочить, а добрая Авдотья Михайловна, превратившись в разъярённую львицу, начала выбрасывать скарб. В новом припадке ярости она выбежала на двор за мотыгой и начала ломать печь, призывая огонь и серу на австрийцев, которые привезли в православную Россию такой Содом и Гоморру.
Не переставая ругаться, она выбрасывала кирпичи, а соболезнующие соседки, охая и ахая, помогали ей; потом она побежала жаловаться полковнику.
Пока он успокаивал её, говоря, что все это сущие пустяки, что все равно пришли бы немцы, собаку съели, грушу разбили бы снарядом и печь разломали, Швейк с Горжином бродили по деревне, ища себе пристанища. Но перед каждой хатой стояли бабы, вооружённые вилами и косами, и ни за что не соглашались пустить к себе «собакоедов».
Так они ходили со своими собаками до самого вечера, и отовсюду их прогоняли. В некоторых хатах соглашались пустить их только в том случае, если они бросят собак.
– Ни за что на свете! Мясо есть мясо. А ночлеги пускай у вас останутся, – категорически заявил Швейк.
Уже когда начало темнеть, они решили разложить на улице костёр, допечь собаку и переспать ночь у огня. А утром полковник им найдёт где нибудь место.
Итак, собаку изжарили, кости объели так чисто, что на них не осталось ни кусочка мяса, и сало слили в баночки из под консервов; а в это время над деревней начала разрываться шрапнель, а за шрапнелью гранаты.
Через несколько минут по всему фронту началась такая канонада, что дрожала земля. Деревня осветилась прожекторами, и шрапнель начала разрываться над ней дюжинами.
Начался пожар. Загорелось несколько хат, и огонь стал быстро гулять по деревне. Бог знает откуда, в деревню ворвалось несколько казаков.
– Эй, австрийцы, убегайте! Православные, немец фронт прорвал!
Казаки, освещённые племенем и мелькавшим светом прожекторов, кричали, как дьяволы:
– Скорей, скорей, ноги на плечи, немец идёт! – и били нагайками попадавшихся им жителей и пленных.
Все убегали из деревни.
В темноте ревел скот, плакали дети, ругались солдаты возле опрокинувшихся возов и орудий. Орудия стреляли уже только на немецкой стороне и приближались с такой быстротой, что временами казалось, будто выстрел раздавался где то среди убегающих.
Неожиданно в этом хаосе появились одна возле другой две лошади. С одной полковник Головатенко кричал басом:
– Убегайте, дети, поскорей, только не по дороге, не по дороге, бегите полем да смотрите, чтобы вас не раздавила артиллерия!
А этот бас заглушал другой, пискливый голос его любовницы:
– Деньги взял? Шляпы положил на воз? Ах, Боже, я пудру на окне забыла!
Долгое время пленные бежали в полной темноте, чувствуя только возле себя людей и слыша вокруг тяжёлый топот бега. Потом темноту прорезал веер лучей немецкого прожектора и осветил все поле.
И тут раздался заботливый голос бравого солдата Швейка:
– Горжин, я лечу за тобой. Черт возьми, да не потеряй собаку, улепётывай с ней, смотри, а то угостят тебя гранатой! Береги собаку, как свой глаз, а то у нас нечем будет позавтракать!