Ванек К. Приключения Швейка в русском плену.

16. Красть и не бояться

Я думаю, что всеобщее нарушение правила о неприкосновенности военного имущества объясняется тем, что люди на войне видели, как это имущество уничтожается, не принося никому ни пользы, ни удовольствия. Все, что солдаты брали в руки, все предназначалось к уничтожению, при котором люди вдобавок ещё мучились и страдали. Отсюда появилось стремление уничтожать это богатство, извлекая при этом максимум личного удовольствия. Все знали, что государство относится к этому товару материалу безразлично, что оно стремится к его уничтожению, поэтому было абсолютно безразлично, изорвёт ли солдат свои сапоги на позиции, или сожжёт их на костре в тылу; будет ли сахар брошен куда нибудь в реку, или его польют керосином и зажгут, или кто либо возьмёт его себе, продаст, напьётся, поспит с женщиной и таким образом испытает маленькое удовольствие.
Способность красть – это врождённое свойство людей; люди крадут все, что возможно. В поле воруют хлеб, в лесу – лес, в банке – деньги. Ещё ни разу не случилось, чтобы кассир был пойман в поле ночью в тот момент, когда он уносит сноп, точно так же не уличали никогда дровосека в фальшивых записях в книгах. Большинство людей честны только потому, что им не представлялась возможность испытать свою честность и не было тех сумм, которые можно было бы безнаказанно украсть. Человек всегда зависит от различных условий, и ничто так быстро не меняется, как человеческая мораль, которая через каждый километр иная. В Младой Болеславе солдат считал бы бесчестным украсть коробку спичек; но через двадцать часов он же, когда поезд проходил мимо Пардубице, украл почтовую посылку с детским бельём, которую затем выбросил из окна.
А поэтому я думаю: воровали во время войны и после войны. Кроме того, падение нравов объяснялось тем, что всегда приятнее вещь, предназначенную к уничтожению, украсть для себя, чем позволить украсть её другому.
Работа на складе, которую должны были исполнять Швейк, Горжин и пискун, была не сложна: к складам подходил поезд, содержимое его складывали в отдельные пакгаузы, после чего вагоны нагружали вновь уже определённым количеством того или другого материала и поезд уходил на фронт.
Таким образом, все, что привозилось на эти склады, предназначалось к уничтожению, и уже в первый день партия, грузившая сахар, не сочла за грех прорезать мешок и набить карманы сахаром. То же самое делала и партия, грузившая консервы, складывавшая бельё и т. п. Вечером в бараках начался настоящий торг, а те, кто был поотважнее, направились с наворованными рубашками в еврейский квартал.
Аппетит разыгрывался. У евреев в погребах кроме скверного вина и ужасной водки было спрятано и пиво, крепкое, чёрное, хорошее пиво, Бог знает как сваренное. За рубашку давали бутылку такого пива. Поэтому те, кто хотел прожить хотя бы один день богато, должен был воровать рубашки и кальсоны целыми дюжинами. Вообще воровали взапуски.
Патриотические речи генерала Чередникова способствовали этому, как пламя пожару. Подозрительный капитан Бойков завёл просмотры у дверей склада, при которых старый фельдфебель ощупывал каждого, и если он находил что либо, то бил украденным по носу. Одно время казалось, что этот способ проверки честности освежит пленных и предупредит катастрофу.
Но нашлось несколько предприимчивых ребят, которые приходили на работу совершенно голыми, только в одной шинели, а в полдень возвращались одетыми; после обеда они опять шли на работу в одних шинелях и к вечеру возвращались в новой паре белья и в мундире. Этот способ подвергся усовершенствованию, и многие, особенно люди небольшого роста, надевали в складах на себя по две, по три смены белья и по два мундира и благополучно проходили мимо ощупывающего их фельдфебеля.
Эпидемия этого воровства захватила также и Швейка, который ходил на работу одетым налегке, чтобы в складах надеть на себя три четыре пары белья, которое он впоследствии менял на пиво. Посещать публичные дома, как это делали многие, Швейк воздерживался.
Старая пословица говорит: «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». Голова витебского кувшина сломалась через несколько дней. Капитан Бойков заметил, что на складе не хватает гораздо больше, чем он сам украл, и, сейчас же заподозрив в этом пленных, он принял более строгие меры к их обыску. Так, однажды партию, складывавшую продукты, он пропустил не осматривая, а партию, складывавшую обмундировку, приказал ввести в коридор. Затем лаконически отдал распоряжение русским солдатам:
– Дайте сюда три лавки!
Принесли лавки. Капитан, улыбаясь, сказал фельдфебелю:
– У тебя в канцелярии есть трости, принеси ка их сюда.
Фельдфебель побежал и воротился со связкой свежих прутьев. Капитан развязал связку, положил на лавку по пруту и затем, не переставая улыбаться, повернулся к недоумевающим пленным.
– Ну ка, голубчики, раздевайтесь. Порядочный солдат носит только один мундир и одну смену белья. Этого вполне достаточно, чтобы вшам было удобно его жрать. А тот, у кого на себе больше одной смены белья, тот, значит, её украл, и за это ему влетит пятьдесят горячих, чтобы лучше помнились приказы начальства.
Люди раздевались неохотно, стягивая с себя рубашку за рубашкой; и только одному двоим удалось стянуть с себя сразу три рубашки. Но капитан Бойков смотрел за всеми зорко; затем с большим удовольствием он скомандовал:
– А ну ка, теперь снимай сапоги, штаны вниз, снимайте кальсоны. – И, идя от одного к другому, он ощупывал, сколько на ком было надето нижнего белья.
– Да ты снимай, холодно не будет! – понукал он.
Через некоторое время тридцать Адамов тряслись от холода и страха. Капитан шепнул что то фельдфебелю, тот выбежал и привёл с собою восемь здоровых солдат, которые принесли ещё одну лавку.
– По два человека на одну лавку! Ну, скорее, дети, нужно спешить к обеду!
– скомандовал капитан вновь.
– Ну, идём, ребятушки, идём, – говорили русские солдаты пленным, перегибая их через лавку по одному на каждый конец.
Затем им привязали под доскою руки к ногам, и капитан, раздав солдатам трости, скомандовал:
– Хорошенько бить! Тот, кто будет плохо бить, потом получит сам. Раз, два, три!
Трости засвистели в воздухе, защёлкали по задним частям пленных, и капитан, розовый и восторженный, командовал дальше:
– Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ещё раз! Хватит!
– Ну что, голубчики, будете в другой раз воровать?
– Не будем, ваше высокоблагородие! – раздалось несколько голосов.
– А, так стали лучше? А ну ка, ещё немножко, чтобы помнили подольше! – улыбаясь, сказал капитан.
Он снова отсчитал десять ударов, после чего приказал одеваться. Затем к лавкам была проведена вторая партия, в которой каждому тоже закатили по два десятка, с соответствующими наставлениями капитана. Когда они уже были одеты, капитан обратился к ним со следующей речью:
– Расскажите вашим товарищам о том, как я наказываю. Покажите им ваши иссечённые задницы; расстреливать вас я не буду, верёвок для вас жалко, но если я ещё кого нибудь поймаю, то буду уже пороть не так. Я каждого превращу в котлету! Говорите об этом или не говорите – ваша воля. На работу сегодня можете не ходить, посидите лучше в снегу!
И как раз в этот день у Швейка было несчастье: в этот день он работал с одной партией по погрузке кожи. При этом ему удалось отрезать от одной кожи себе на подмётки, но его заметил фельдфебель и задержал; в результате Швейк попал на обед к русским солдатам, заговорился с ними и в барак не попал. После обеда, в то время как его партия работала на складах по разгрузке мундиров, Швейк работал до самого вечера с фельдфебелем один, помогая ему перекладывать ящики с бельём, и, таким образом, ни с кем из знакомых пленных он не разговаривал и ничего не знал о порке. Едва фельдфебель выбежал в уборную, как Швейк надел на себя три рубашки, а в голенища засунул по паре портянок. Затем он старательно продолжал работать дальше, с нетерпением ожидая звонка, который должен был возвестить ему об окончании работы. Звонок зазвонил, и партия работавших выбежала во двор и начала строиться. У входа стоял капитан Бойков и, когда они проходили мимо него, показывая рукой, говорил:
– В коридор, раздевайтесь!
Шинели и мундиры были моментально сняты.
– А ну ка, выверните рубашки! У каждого только одна? А кальсоны тоже одни?
На всех оказалось по одной смене. Капитан с удовольствием проговорил:
– Ага, подействовало! Ну, можете идти. И довольный собой, он пошёл было сказать что то фельдфебелю, запиравшему склад, но в этот момент к нему в объятия влетел запоздавший Швейк.
– Ты где был? Ты куда? – спросил капитан, кладя ему руку на плечо, и сразу прощупал на его плече несколько рубашек.
– Работал, ваше благородие, – сказал спокойно Швейк.
Капитан заскрипел зубами:
– А почему ты не пошёл с остальными, и почему ты такой толстый? А? Ах ты морда австрийская!
– Я такой в папашу, – ответил Швейк, стоя во фронт. – Наша семья вся такая толстая. Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, что если бы я ел одну только картошку или колбасу, то был бы ещё толще. Это у нас уж так в семье Швейков завелось, такая натура. Мой дедушка был такой толстый, что на него должны были надеть три обруча, чтобы он не лопнул. А о моей бабушке рассказывали, что когда она влезла в одно озеро, так сразу три человека утонули – так высоко поднялась вода. А один мой дядюшка…
– Замолчи! – заорал на него капитан. – Перестань, голубчик, я сам открою причину твоей полноты! Я собственными руками сдеру с тебя сало!
Капитан шипел от злобы, толкая Швейка перед собою в свою канцелярию. Там он заорал на писаря, писавшего любовное письмо: «Вон!» – так яростно, что тот чуть не вышиб дверь. Капитан не закрыл за ним и, подбоченившись, закричал:
– Скорей раздевайся! Скорей, пока я не вышел из себя!
– Но лучше бы было раздеваться помаленьку, – заметил Швейк, расстёгивая рубашку, – а потом лучше было бы сперва позвать карету скорой помощи, чтобы вы, ваше высокоблагородие, не сделали чего либо такого, что может кому нибудь не поправиться.
Но капитан посинел от злости, глаза его налились кровью. Он сам начал рвать рубашки с Швейка, крича:
– Одна, две, три, четыре, на тебе четыре, австрийская собака! Три штуки украл, подожди, я тебя засолю! Я тебя изобью до смерти, скотина!
И взбешённый Бойков одним движением сбросил с себя шинель, другим – мундир, сбросил с своей головы меновую шапку:
– Спускай штаны! Нагнись на стул! Я тебя собственноручно высеку кнутом, плетью, я тебя упеку… мать!
Капитан трясся, а Швейк, видя, как он засучивает рукава у рубашки, стал взглядом разыскивать плеть и заботливо спросил:
– Вы хотите, ваше благородие, со мной в бокс или предпочитаете греко римскую борьбу? Лучше было бы устроить вольную борьбу, вот только не свалить бы нам пишущую машинку!
Капитан схватился за голенище, но плети там не было. Он вывернул все карманы шинели, но и там ничего не было. Затем яростно забегал по канцелярии, заглядывая под столы, поднимая книги, заглядывая под шапку. Но плети нигде не было.
– Дать тебе кулаком по зубам? – заорал он снова. – Что из этого будет? Законом не разрешено бить по физиономии, мать перемать!.. Подожди же ты, я принесу плеть, я забыл её на складе! О, голубчик, я, капитан, ручаюсь, что ты больше красть не будешь!
Он размахнулся кулаком с такой силой, что когда Швейк посторонился, то кулак свистнул мимо лица, а капитан еле удержался на ногах. Тогда Швейк голосом, полным опасения и заботливости, предложил:
– Может быть, ваше высокоблагородие, вам было бы лучше, если бы вы сели? Так расстраиваться очень вредно. Вас может разбить паралич. У вас было всегда здоровое сердце? Не было ли у вас сердечных припадков? Может быть, принести вам воды? Однажды вот так на Жижкове один домовладелец так расстроился из за того, что квартиранты ему не заплатили аренды, что у него разорвалось сердце, и доктора не помогли! Умер без по…
Капитан рванулся к дверям, открыл их и выбежал в коридор. Потом также бегом вернулся назад и ворвался в канцелярию, где его должен был ожидать преступник.
Но в канцелярии было темно, лампа была погашена. Капитан, запирая двери, воскликнул победоносно:
– Ты от меня не уйдёшь! Я тебя найду, я тебя выгоню из под стола!
Но в канцелярии никого не было. На столе лежала одна грязная рубашка, а пленный исчез.
– Ну, подожди, я тебе покажу! Ну да охрана его не пропустит, я его поймаю во дворе! – шипел он, разыскивая свой мундир, шинель и шапку.
Но в канцелярии и этого не было. Капитан выбежал во двор.
– Патруль! Поймайте вора, ловите вора, не пускайте его на улицу.
Из патрульной будки выбежали, как сумасшедшие, солдаты и разбежались по всем углам двора, разыскивая преступника. Капитан влетел к фельдфебелю в будку:
– Пленного не выпускали? Он меня обокрал. Напал на меня в канцелярии и ограбил!
– Вы, ваше высокородие, здесь? – растерянно забормотал он. – Да ведь вы… вы ведь недавно прошли воротами! Я сам видел, как вы шли, и охрана отдавала вам честь. А сейчас вы в канцелярии? Когда же вы вернулись?
Вместо ответа капитан ударил его по лицу:
– Дурак… твою мать, скотина! Австриец надел мою шинель и мою шапку, он вор! А вы офицера от пленного не отличите! А ещё солдаты! Скотина, это позор для русской армии!
Капитан плюнул на фельдфебеля. Но потом, поняв, что он сам становится смешным, побежал в концелярию к телефону, чтобы поднять на ноги полицейское управление и городской патруль для розысков вора.
Как только ему принесли другую шинель и шапку, он взял солдат и пошёл по лагерям пленных.
– Я его узнаю по лицу! Обязательно узнаю! Такого идиотского лица я раньше ещё никогда не видел! Сразу же, с первого взгляда, я его узнаю! – говорил он яростно.
Он приказал занять все выходы из барака. Русские взводные, наблюдавшие каждый за своею частью пленных, подтвердили, что все пленные дома; после того он приказал всех обитателей поставить в ряд и пошёл медленным шагом мимо них, заглядывая каждому в лицо, в глаза. Но того, кто от него убежал, среди них не было.
Так он просмотрел один, второй, третий барак и приказал разбудить уже спавших пленных в четвёртом. Пленные вылезали спросонок, становились в ряды и закрывали глаза от поднесённого капитаном к их лицу фонаря.
Но Бойкову так и не удалось никого найти. Его злоба прошла, он уже стал рассуждать о происшествии более хладнокровно, а хитрость и самообладание преступника вызвали в нем даже удивление. Теперь, осмотрев столько лиц, похожих одно на другое, он убедился, что едва ли уже распознает того, кого он ищет, и он начинал верить, что только случай поможет ему как нибудь с ним встретиться.
Ему уже не хотелось поднимать людей в такой поздний час, и он чем дальше, тем быстрее проходил мимо стоявших перед ним рядов. В последнем ряду он остановился возле солдата со страшно опухшим лицом, обвязанным мокрыми полотенцами.
Солдат стоял перед ним, придерживая одной рукой кальсоны, а другой – подбородок.
– Ну, что с тобой? Зубы болят? – спросил он с сочувствием.
Больной сокрушённо покачал головой и показал пальцем в рот. Капитан продолжал:
– Сильно болит? Я это знаю. У доктора был?
Обмотанная голова снова закивала безнадёжно, а вся фигура сжалась. Василий Петрович позвал взводного.
– В Красном кресте есть зубная амбулатория. Там доктор Давид Карпович зубы лечит. Пошли этого солдата утром к нему, пусть он скажет, что я его послал. – И похлопывая несчастного по плечу, он сказал ласково: – Ну, иди спать, до утра выдержишь, а утром доктор зубы запломбирует.
Больной, пошатываясь, полез на нары. Два других, поддерживая его под мышки, легли вместе с ним. Капитан вышел, взводный закрыл за ним дверь, и писклявый голос прозвучал возле больного:
– Ещё лежи. Он ещё, может, вернётся. Ведь им нельзя верить.
– Да ведь я уже весь мокрый, друг мой, ох, мокрый! – завопил в ответ на это человек с больными зубами. – Я уж думал, что он меня поймал. Сколько я натерпелся страху! Горжин, сколько за все это мне даст еврей? Мойзешу, у которого эта рыжая девка, я не отдам. У него негодное пиво.
– Я хотел за это пятьдесят рублей! – отвечал на это обладатель пискливого голоса. – Да ведь шапка то новая, а новая стоит сто шестьдесят. Он, этот капитан, завтра же наворует на другую. Ну а еврей давал тридцать и говорит, что он торгует не краденым, а только честно приобретённым товаром. Ну, я выговорил пятьдесят и бутылку самогонки. Да, знаешь, пришлось спешить. Это было счастье, что мы встретились. Теперь, Швейк, выбрось пробки изо рта, теперь ты сможешь ещё раз поужинать и выпить.
И человек, у которого болели зубы, запихал в рот два пальца и вытащил оттуда пробки. Его лицо приняло естественное выражение:
– А полотенца эти пока оставь: что, если черт его принесёт назад? А пробки ты всегда успеешь всунуть. Бери ножик, доставай колбасу и бутылку.
И через некоторое время, когда все утихло и бодрствовало только несколько групп яростных картёжников, Горжин танцевал на нарах с бутылкой в руке, пискун ел колбасу, а запоздавших, шмыгавших незаметно в дверь, встречал песнью Швейк:
Ах, как чудесно в этом городе Витебске Жить горожанам венским!
Кто сюда попадёт, тот едва ли забудет, Как было весело жить даже и в будни.
– Ребята, утром я иду к доктору, – заявил Швейк, и тогда на него стали кричать со всех сторон:
– Замолчи! Он не перестанет, пока кто нибудь не съездит его по рылу.
– Знайте, что я иду к зубному доктору. Сам капитан меня к нему посылает. Мне вставят золотые зубы.
Но утром, когда они рассказали о своём случае Ванеку и Мареку, Ванек опечалился:
– Теперь тебе нельзя ходить на работу. Если он тебя узнает, конец тебе. И он ещё долго будет тебя искать. Капитан Бойков – свинья. Он вмешивается во все, а сам ничего не понимает. Он суётся и в медицинские дела. Он уговаривал аптекаря, чтобы тот не давал мне спирту, и говорил ему, что для компрессов я могу употреблять не чистый спирт, а денатурат. Неужели я уже до того дошёл, что стал бы из за такого осла пить денатурированный спирт или пить чай с карболкой?
Никто не ответил на этот ораторский выпад, а Ванек, укладывая Швейка на койку, торжественно произнёс:
– Теперь ты больной – и баста. Если русский доктор не поверит, я тебе устрою холеру, тиф или индийский мор. А чтобы тебя Бойков не узнал, я насажаю тебе на лицо чёрных оспин. Эта болезнь в городе свирепствует почти всегда. Пусть они со мною не играют, я им этого не пропущу! – добавил он угрожающе.
И его дыхание обдало Швейка таким приятным запахом, что тот не выдержал и сказал:
– У тебя, наверно, разбухший желудок? От тебя здорово несёт спиртными компрессами. Должно быть, ты эти компрессы принимаешь внутрь.
– Тебе сейчас это не принесло бы пользы, – ответил на это Ванек и закричал Марека – Коллега, измерьте, пожалуйста, больному температуру! Измерение температуры для диагностики болезни самая важная вещь!
И бравый солдат Швейк, отдыхая на мешке, в котором было не больше пары соломинок, ласкал взглядом «доктора» Марека в белом халате, а когда тот сел возле него, взяв его руку в свою, словно считая пульс, он шепнул ему:
– Сбегай в барак, скажи Горжину, пускай он мне вечером купит колбасы и принесёт сюда пару бутылок пива; скажи, что я болен и что доктор прописал мне пиво. Я это так, немного. Не так, как тот углекоп Водражка из Кладно, который был неисправимым пьяницей и пил пиво только из двухлитровых кружек. Однажды, когда у него уже сгорел желудок, доктор запретил ему пить пиво, а он и говорит доктору: «Ни за что на свете! Я буду глотать ваши лекарства, если нужно, буду лежать – режьте меня, что хотите делайте, – но без пива я жить не могу. Если вы мне не разрешите хотя бы один стакан, я повешусь!» Ну, конечно, доктор сжалился и говорит: «Так пейте. Но не больше одного полулитра». А он, Водражка, прямо от доктора направляется в пивную «Рогован», а там старый хозяин уж его знал. Не спрашивая, он наливает ему двухлитровую. А Водражка хватает его за руку и говорит: «Подожди, я болен, мне разрешили пить только поллитра». Тот наливает ему пол литра, он выпивает, тот наливает ему другую, а когда Водражка выпил уже сто четвёртую кружку и заплатил, то сказал: «Ну, так эти доктора не так уж глупы, как говорят. Никогда мне не было так приятно пить, как сегодня; это, наверное, потому, что я пил по указанию врачей и под их руководством». С тех пор хозяин пивной ставил всегда на стол сразу двадцать полулитровых кружек, а Водражка каждому говорил: «Идите к моему доктору, вот человек знает, как нужно пить».
Однажды неожиданно в больнице появился русский доктор. Он благосклонно поздоровался со своими австрийскими коллегами и заботливо спросил:
– Много ли у вас больных? Есть и тяжёлые случаи, правда? Я две недели не получал от вас сведений о течении болезней и о состоянии здоровья роты.
– Ах, Давид Карпович, у нас страшно много работы, – жаловался Ванек, подмигивая Мареку, – ужасная работа, а случаи один тяжелее другого; ещё счастье, что у нас нет операционного зала. Тут было бы столько операций, что от работы можно было бы слечь. Больных, требующих операций, я посылаю в городскую больницу, а здесь я оставляю только больных внутренними болезнями.
К чести Ванека необходимо сказать, что каждого, кто пытался симулировать, избегая работы, он посылал в русскую больницу к Давиду Карповичу.
– Да, да, вы посылаете, нам на шею. Сам избавляется, а коллеге посылает. А ваш младший доктор, он по какой специальности? Коллега, вы по каким болезням?
Марек только что раскрыл рот для ответа, но Ванек его предупредил:
– Он по венерическим, лауреат парижской академии, и в душевных болезнях хорошо разбирается. Давид Карпович доверчиво наклонился к Мареку.
– Коллега, реакцию Вассермана сможете правильно сделать? Мне она никак не удаётся. Мне она необходима самому, – сказал он с улыбкой.
Ванек заметил, что разговор заходит слишком далеко и что Марек может себя разоблачить, и поспешно сказал:
– Дорогой доктор, не хотели ли бы вы пройтись по больнице? Для вас занятного ничего тут нет, но ваше внимание будет приятно моим больным.
И он пошёл впереди польщённого доктора среди коек и всюду говорил: «Инфлуэица, инфлуэнца, инфлуэнца».
Давид Карпович смотрел так, как будто вполне доверял своему гиду, а потом обратился к Мареку:
– У вас есть симулянты? Они очень хитры. Наши люди неграмотные, но иногда такие вещи выдумывают, что только ужасаешься. Капитана Бойкова знаете? Один из ваших его обокрал. Капитан, отложив в сторону шинель и шапку, чтобы при допросе ему не было жарко, побежал за солдатом, а пленный в это время надел его шинель и шапку и скрылся. Охрана его пропустила и только удивлялась, что он так по настоящему отдал честь, как отдавал её всегда сам Бойков!
Тут доктор повернулся к койке, с которой раздавался стон. На одной из коек метался, корчился, закрывая лицо обеими руками, человек, который сбросил с себя шинель и начал яростно колотить ногами.
– Что за болезнь? – проговорил Давид Карпович.
– Эпилепсия, связанная с манией преследования, – спокойно ответил Марек.
– Температура повышена? Припадки частые? – заинтересовался доктор.
– Редкие, но очень опасные. Кроме того, он бросается, – начал врать Марек, направляясь к больному.
Он положил ему руку на лоб, отстранил руки Швейка и, глядя ему в глаза, зашептал:
– Он тебя не знает. Будь потише. Это простая случайность.
– Как вы его успокоили? – с любопытством спросил доктор, – Гипнозом, внушением? И Ванек снова предупредил ответ:
– Я вам говорил, что в душевных болезнях он прекрасно разбирается.
Теперь Давид Карпович сам подошёл к Швейку и подержал его руки в своих, смотря на свои часы. Затем констатировал:
– Пульс очень частый. – Он вытащил термометр, положил его Швейку под мышку, а сам стал смотреть ему в глаза: – Зрачки расширены. Часто у вас болит голова? Чувствуете ли вы её?
– Я чувствую свою голову ещё с малых лет, – старательно ответил Швейк, – и чувствовал я её несколько раз, особенно когда кто либо давал мне подзатыльник. Это я даже чувствовал на другой день, а особенно после выпивки. Я думаю, что без головы человеку было бы лучше, тогда её нельзя было бы разбить стаканом. А вот сейчас я её уже не чувствую, ну, слава Богу, мне уже совсем хорошо, совсем отлегло.
Швейк вынул термометр и, выждав, пока доктор сказал: «Температура нормальная», поблагодарил его:
– Ох, как вы мне помогли хорошо, наши доктора никогда мне такого лекарства и не давали.
Давид Карпович осмотрел пациента пытливым взглядом:
– Давно ли у вас припадки?
– Около четырнадцати дней, – ответил Швейк, – мне все кажется, что по мне все время кто то пасётся.
– Вы успокаиваете его всегда гипнозом? – расспрашивал доктор Марека. – Капитан Бойков очень интересуется оккультизмом, гипнозом и тому подобными вещами. Я вас с ним познакомлю. Когда нибудь приведу его сюда.
И едва он договорил, как Швейк заметался ещё сильней, чем в первый раз.
– Я тут не останусь, я чувствую, что мне тут придётся плохо. Тут пахнет плетью, и могло бы легко дойти до недоразумения. Я буду только ходить спать сюда. Теперь пискун шьёт у одного еврея, а я с Горжином буду делать у него перстни и кольца.
И Швейк ушёл, чтобы начать новую жизнь.