Ванек К. Приключения Швейка в русском плену.

13. Швейк служит в Сибири

 

В субботу солдат отвёл пискуна и Швейка на квартиру Клагена; мадам Клаген сама встретила их в коридоре и, приветливо улыбаясь, подала им рубль.
– Зайдите с солдатом в баню. Смотрите вымойтесь хорошенько, и вы, когда вернётесь, скажите горничной, – обратилась она к портному, – чтобы она вас записала, а вы – как ваше имя? – Иосиф? – скажите дворнику, чтобы он вам показал, что надо делать. Сегодня делать ничего не будете, только то, что необходимо перешить, я вам потом покажу.
Баронесса, зашуршав юбками, ушла в квартиру, оставив после себя облако сильных духов.
Дворник Семён Павлович Шумов – тип русского набожного человека и пьяницы, считал, что задача его жизни состоит в том, чтобы молиться Богу, воровать все, что плохо лежит, таскать краденое на базар и раздобывать на вырученные таким образом деньги самогон.
– Так, голубчик, к нам, к барину на службу пришёл? – покачал он головой, когда Швейк ему представился. – Значит, у барина служить будешь? Будешь ему чистить сапоги, вычистишь так, чтобы они зеркалом были, из шинели пыль выбьешь, самовар поставишь, печки растопишь, воды наносишь. Да, да, много работы будет! Коридоры выметешь, натрёшь полы.
И добрый Семён Павлович перечислил всю ту работу, которую делал он вместе со всем персоналом. Потом он принялся посвящать Швейка в тайны дома.
– Кухарка Нина Федоровна ни черта не стоит. Она больше, чем тебе полагается, мяса ни за что не даст. Спирту от неё никогда не достанешь. Сама, сукина дочь, водкой горло полощет, гости бывают у нас часто, гуляют часто, и, если хочешь, в бутылке на дне всегда что нибудь да останется. Потом не забудь, что я тут, и когда ты, пёс австрийский, что нибудь получишь – не забудь про своего друга, принеси. Капля идёт на пользу, а влага не вредит. Прости, господи, грехи мои!
Дворник щёлкнул себя пальцем по шее, подошёл к почерневшему образу в углу, перекрестился перед ним и сел возле Швейка на кровать.
– Ну а горничная Зинаида Сергеевна – это вот штучка, ох, бедовая! Она бы и с офицерами могла ходить спать, с этой уж будь поосторожнее; сама не курит, ну а папиросу у барыни свистнет и мне, бедному, принесёт. И рюмочкой ликёру меня не забывает! Вот если бы, братишка, ты мог с ней так вот, – и Семён Павлович сделал красноречивый жест пальцами, – ох и сладко бы тебе было жить у нас! Она, может, и ключи у барыни взяла бы для тебя! – Дворник посмотрел молитвенно на икону, как бы призывая её на помощь в этом деле, и вздохнул: – А твой товарищ, что же, будет барыне шить? Она щеголиха. Если он ловкий, то может попробовать и барского мясца, у неё в голове ветер. Офицер тут один с ней завёл шуры муры, но она больно мужа боится. Говорят, что он на дуэли из за неё нескольких тут порубил. Он немец, а с немцами шутки плохи! Вот я тебе покажу, где ты будешь жить.
Он повёл Швейка в заднюю комнатку. Это была маленькая и тёмная каморка с двумя железными койками и соломенными тюфяками, столиком, двумя стульями и рукомойником. Швейк распаковал прежде всего свои вещи, а потом начал развязывать вещи товарища. В это время в сопровождении горничной пришёл пискун.
– Эта девчонка ничего, – сказал он задумчиво, расчёсывая волосы, – ну а от барыни у меня идёт голова кругом! И чего только она не хочет! Да, дружище, вот где будет работы!
– Да, тут работы много, – задумчиво сказал Швейк, растягиваясь на койке,
– дворник говорил, что барыня шуры муры любит заводить, а если ты ещё и девчонку эту приберёшь к рукам… – говорил Швейк, смотря в потолок.
– Я об этом не думал, – отвечал пискун, – но чего только она мне не наговорила! Она хочет и летнее платье, и блузу, и бельё, и костюмы, и пальто, и шубы. Тут пришлось бы работать не до наступления мира, а до второго пришествия. И говорила, что будет сама помогать мне, что когда полковник в канцелярии, то у неё много времени. Это значит, мне придётся, как рабу, шить все время без перерыва!
Швейк против своего обыкновения молчал. Пискун сочно выругался и, когда даже и на это Швейк не отозвался, спросил:
– Что с тобой, что ты об этом скажешь?
– Я вспомнил о Мареке, – печально произнёс Швейк. – Почему он не с нами? Он бы тебе во многом помог. И кто знает, не повесили ли его? И на кой черт эти твари к нам приехали из Австрии?
– Да, парня этого жаль, – заявил пискун, – но я думаю, что он сидит под арестом. Дружище, – портной понизил голос, – это я тебе говорю секретно: так, как он сделал, так революцию не делают. Так с буржуазией не воюют. Я тоже хотел налететь на них, а потом сказал себе: «Подожди, лучше напусти вшей на них, а когда вошь их будет есть – это будет их жечь больше, чем если им что либо скажешь. Да кроме того, за вшей не арестовывают». – Пискун нагнулся к самому уху Швейка: – Смотри, я предложил свои услуги этой твари, а кто знает, может, я анархист и сделал это нарочно! Она думает, что она на мне сэкономит, но если я доберусь до её тела, какой я вред принесу Клагену! Ты ведь знаешь правило солдата? Уничтожать врага и делать ему как можно больше вреда.
В ответ на это объявление войны Швейк заметил:
– Я вместе с тобой открою фронт и буду приносить вред горничной или кухарке.
Итак, Швейк начал свою новую службу и делал все так, что барон Клаген был им совершенно доволен. Его сапоги сверкали, в комнатах полковника было чисто, и, когда после субботней уборки полковник похлопал Швейка по плечу и заметил, что такого парня он ещё не видел, Швейк на эту любезность сказал:
– Осмелюсь заметить, я у таких господ, как вы, господин полковник, служил. Господин фельдкурат Катц был такой пьяной свиньёй, что несколько раз все облевывал, а господин обер лейтенант Лукаш, кроме пьянства, страдал от преследования женщин. Осмелюсь доложить, господин оберст, что у господина фельдкурата Катца порядок соблюдать в комнатах было трудно. Но я человек внимательный, и раз, когда извозчик привёз его домой с торбой на морде, которую он натянул на господина фельдкурата, как на свою кобылу, когда он ей давал овёс, я купил за крону у извозчика эту торбу и всегда, когда видел, что господин фельдкурат готовится поехать в Ригу, завязывал ему рот этой торбой, чтобы он блевал в неё и чтобы потом мне не приходилось убирать комнату.
Через несколько дней, когда Швейк однажды ставил на дворе самовар, раздувая его голенищем, как мехами, его позвал к себе дворник:
– Осип Швейкович, иди сюда, я к тебе товарища привёл.
В коридоре стоял Марек. Швейк сейчас же его повёл к себе в комнату и, задыхаясь от радости, стал его обо всем расспрашивать.
– Убежал? Тебя хотели повесить или застрелить?
– Ни то ни другое, – усмехнулся вольноопределяющийся. – Я в православной роте. Приходи к нам как нибудь, посмотришь.
– Дружище, – рассказывал он Швейку, когда тот отнёс самовар, – никогда я в жизни не видел того, что делает Горжин. Он – тринадцатый апостол: половину лагеря переманил в православие, а в воскресенье в соборе сто наших сразу будут креститься. Ребята отпускают длинные бороды, каждый ищет себе крёстного отца, чтобы что нибудь получить от него в подарок, и учится подписываться по русски. Если Чехия добьётся независимости, то мы привезём с собой отсюда целую кучу попов, больше, чем праотец Чех пригнал с собой на гору Ржип скота. По этому случаю во всей России восторг. Гудечек стал самым религиозным во всей роте. Дочь одного полковника учит его азбуке, и он после обеда ходит к ней читать Евангелие. Отец Иоахим намеревается учить его богословию, чтобы он вышел в попы.
– Да, этот Гудечек пойдёт далеко, – заметил Швейк, – а ты что, тоже перейдёшь в православие?
– Я атеист, – сказал Марек, – но если меня захотят выгнать из этой роты, то я тоже перейду. Вера как вера.
– Я бы тоже перешёл, – решил Швейк. – Но я бы хотел иметь не крёстного, а крёстную, чтобы она во время крещения подержала меня на руках.
Отец Иоахим считал себя духовным пастырем, который на небе кое что значит. Святой дух сходил на пленных, и барак, в котором разместилась православная рота, для тех, кто стремился в лоно православной церкви, уже сделался тесным; все воры, бездельники, лентяи, авантюристы, вшивцы, хитрецы, которые считали плен неизбежным злом, обращались к попу за протекцией перед русским богом. И батюшка верил так же, как доктор Крамарж, что наступает время всеславянского единения.
Он ковал железо, пока оно было горячо. Днём он вёл с пленными духовные беседы и говорил о значении славянства, объединяющегося вокруг матушки Москвы. Где то он раздобыл книги о Гусе и Коменском и цитатами из них скрашивал свои проповеди. Но чехи у него путались с черногорцами, королевство чешское у него лежало где то на берегах Адриатического моря, и такая же путаница была потом в его речах.
– Братья, – пламенно говорил он, – кто из вас не знает, что река Молдава до того времени, пока вас немцы не победили на Белой горе и не поработили вас турки, нашими предками назывались славянским именем Влтава? Кто из вас забыл короля Яна, который с нашим славным союзником Францией воевал у Крещатика, а потом стал епископом чешской церкви и ушёл в изгнание в Амстердам, чтобы там написать книгу «Лабиринт мира и рай сердца», за что и был осуждён и сожжён в Констанце? Разве вы не плакали над его письмом, которое он послал вам из заточения, и не было ли это письмо голосом божьим, который звал вас, чтобы вы свои скалы и горы, на которых пасутся только козы и овцы, обороняли до последнего издыхания против турецких башибузуков, которые после битвы на Лазарском поле злобно вас притесняли? О, братья чехи, вспомните своих мучеников и последуйте их примеру!
После такой захватывающей проповеди многие из фанатиков утверждали, что никто так не знает истории Чехии, как отец Иоахим. Портной Пиштера, заядлый жижковец, бия себя в грудь, кричал:
– Ребята, я свою голову даю на отсечение, что вот эта их церковь должна быть потом, в освобождённой Чехии, государственной, а батюшку мы сделаем нашим пражским архиепископом. Я уж ему это обещал и обещал тоже, что мы с братом Клофачем1 об этом постараемся. Я с ним знаком, мы ходили в одну пивную. Кто за то, чтобы батюшка был самым главным в соборе святого Витта?
И люди, радовавшиеся тому, что хотя в освобождённом отечестве им ничего принадлежать не будет, но все же церковь то хоть у них будет своя, единогласно голосовали за это предложение, бурча себе под нос:
– Посмотрите на него, он, наверное, думает попасть в сторожа при соборе Витта!
В воскресенье, когда в православие переходило сто человек австрийцев сразу, в Омске было по этому случаю устроено торжество. Гарнизон прошёл парадным маршем, собор был окружён со всех сторон громадной толпой ротозеев. Когда шедшие стройными рядами новообращённые появились, раздались крики «ура» и громовые рукоплескания. А после того как отец Иоахим произнёс торжественную речь о чехах, страдающих под турецким игом, и о том, как они, несчастные, ищут защиты на груди матушки Руси, стоявшая толпа громко разрыдалась.
Барон Клаген обратился с краткой речью к гарнизону: он указывал русским солдатам на пленных, как на пример патриотизма, и выразил надежду, что русский солдат будет славно сражаться за православную веру. Сзади в толпе плакал бравый солдат Швейк и, принимая от людей трех– и пятикопеечные монеты, булки и семечки, уверял всех, что для солдата не может быть ничего лучшего, как только погибнуть на позициях. А потом, почувствовав, что у него мёрзнут ноги, он убежал домой.
Дом был пуст. Вся прислуга присутствовала на торжествах, и только дворник, неизвестно чего напившийся, дремал в коридоре. Швейк пошёл в кабинет полковника, стёр везде пыль, а затем, найдя в пепельнице целую папиросу, закурил её, наклонился к печке и в трубу стал пускать дым. Он слышал, как стучит швейная машина. Портной шил; он доканчивал прекрасное воздушное платье, в котором мадам вечером собиралась поехать на маскарад. Затем он услышал голос баронессы, её смех, приглушённый говор пискуна, хлопанье дверей, ведущих в спальню, и снова смех баронессы и взволнованный голос портного уже в спальне.
Швейк дополз на коленях к дверям и приник ухом. Звуки затихли, шелестела только материя. Швейк догадался, что баронесса примеряет платье. Затем снова раздался её смех: «Мерси, прекрасно, расстегните!» и неразборчивый французский шёпот портного.
Материя вновь зашелестела, и послышалось учащённое дыхание. Затем раздался сильный удар, что то упало, что то треснуло, и шум покрыл испуганный крик баронессы: «Мон дье, Боже мой!»
Швейк не колебался: он быстро открыл двери и помчался на помощь. На сломанной, развалившейся кровати лежала баронесса в одном бельё, а за нею с упавшей спинки кровати подымался красный портной.
– Мадам, не ушиблись ли вы? – заботливо спросил Швейк, подымая её на ноги, как будто положение, в котором он её застал, было вполне естественным и само собой подразумевалось. – Не случилось ли чего? Не сломали ли чего – руку или ногу? Не всякое падение кончается удачно. На мосту Палацкого на льду один раз упал советник и сломал себе левую ногу, а в дополнение, к несчастью, сломал ещё у себя в портфеле четыре сигары.
– Прочь, прочь! – истерически закричала баронесса, яростно топая ногами.
– Прочь, прочь!
– Прочь2? – отвечал Швейк, поднимая с пола часть рассыпавшейся кровати и смотря на отогнувшиеся крючки. – Потому что на кровать обрушилась сразу большая тяжесть и крючки отогнулись. Когда постель короткая, то человек не должен упираться ногами в спинку кровати или бить её ногами. Вот я знал одного студента по фамилии Крупа, он каждую неделю ходил на Ленту на футбол, а потом ночью видел во сне, будто играет в эту самую игру. Так ночью он несколько раз разбрасывал свою постель и наконец…
– Вон, вон! – снова закричала мадам Клаген, показывая на другую дверь, вся меняясь в лице от бешенства.
А Швейк, не понимая, что его выгоняют, смотрел с восхищением, как под белоснежными кружевами по её груди ходят волны, и стремился объяснить ей:
– Вон3? Нет. Осмелюсь доложить, что господин оберст только что произнёс речь на Сеноважной площади перед собором. Он то уж, наверное, умел спать на этой постели, а он, этот вот, к ней ещё не привык. Да, да, вон, вон, – показывал он на портного, пытавшегося привести в порядок свои брюки.
– Чтобы твоего духу тут не было! – кричала баронесса высоким, неестественным голосом, закрывая кружевами грудь. – Вон, вон, сволочь, прочь, прочь! – правой рукой показывала она на дверь. Потом заблеяла, как коза, схватилась за виски и упала на развалившуюся кровать.
В дверях появился барон Клаген. Он не проговорил ни слова, молча подбежал, глазами, налившимися кровью, посмотрел на беспорядок, на маскарадное платье, переброшенное через стул, и на бельё, потом подскочил к портному, ударил его с обеих сторон по лицу и, схватив его за шиворот, с нечеловеческой силой поволок его к дверям, ударил ногой и выбросил наружу.
Потом уставился взглядом на Швейка. Тот понял, что от него требуют объяснений, и сказал как можно более приятным голосом:
– Баронесса очень испугалась, когда под ней упала кровать, и потеряла сознание. Мы к ней, то есть я пришёл на помощь. Опасно, когда кто нибудь долго находится без чувств. Собственно, с ней ничего такого не случилось.
Спокойная речь Швейка отрезвила полковника. Он с его помощью поднял баронессу, положил на другую постель, и, в то время как Швейк собирал дощечки и складывал их в ряд, настилая на них матрац, полковник, не обращая внимания на его присутствие, называл жену самыми сладкими именами, натирал ей виски одеколоном, целовал руки. Наконец она открыла глаза, но, увидев Швейка, вновь упала в обморок.
– Подожди в моем кабинете, – захрипел полковник, выливая на неё целую бутылку одеколона.
А через минуту до Швейка, размышлявшего о событиях сегодняшнего дня, донёсся отчаянный плач баронессы, жалобы на портного, который, примеряя ей бальное платье, преступно хотел воспользоваться её обморочным состоянием, ругань Швейка, «этой скотины, у которой нет понятия о женском стыде», и успокаивающие нежные слова полковника. Потом полковник прошёл в кабинет и вынул из ящика револьвер.
– Знаешь, что это такое?
– Так точно, знаю, – искренне сказал Швейк. – Это у нас называется браунингом. Из такой штуки у нас стрелял вор Бучек в сыщиков, когда они пришли его арестовывать, а Принцип застрелил из него Фердинанда австрийского в Сараеве. Не всякий принцип бывает безопасный.
Но Клаген, поднося ему револьвер к носу, сказал холодно:
– Молчать! Ещё одно слово – и ты получишь пулю в лоб. Не уходи отсюда! Останешься здесь!
Затем Швейк услышал звонок и голос Клагена, приказывающего: «Сейчас же, сейчас же, моментально!» – и барон снова подошёл к нему. Через несколько минут вошла горничная и, полуоткрыв двери, сказала:
– Ваше высокоблагородие, фельдфебель с солдатами пришёл и ожидает приказаний.
– Войди сюда! – отчётливо приказал Клаген. Он шепнул что то фельдфебелю, тот взял под козырёк.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – и побежал за солдатами.
Комната Швейка была пуста, на кровати валялось грязное бельё, кусок хлеба, старые ботинки. Пискун убежал со своим ранцем. Дворник Семён Павлович говорил, что он недавно ушёл и больше не возвращался. Солдаты вернулись с пустыми руками, и Клаген, кусая себе губы, принялся звонить в полицию. Он заявил, что обокраден австрийцем и просит, чтобы каждый пленный, который будет арестован в эти дни, был доставлен к начальнику лагеря для опознания.
Баронесса уже отдохнула настолько, что вечером готовилась пойти на маскарад. Бравый солдат Швейк показал Мареку клочок бумаги, на котором было написано: «Прощай, Пепик4. Может быть, ещё увидимся, и я тебе расскажу, как все это случилось. Своё намерение я не выполнил, так как в окопах ждала измена, привет всем. И. П.».
– Как видишь, пискун убежал, произошла ошибка. Он ей примерял платье и для этого уложил её на постель. Ну а платье, должно быть, оказалось мятым, он и захотел выгладить. Но ведь постель то не пюгельбретт5, дело то и сорвалось. А тут ещё барон нагрянул. И так я оказался наследником этих тряпок.
Швейк развесил трико и кальсоны и, укладывая их затем в свой ранец, продолжал:
– Ох, дружище, и скандал же закатила эта дама! И барон тоже закружился с ней. Он запретил мне появляться ей на глаза. Я думаю, что она вовсе и не падала в обморок, она только заливала глаза, и он бы привёл её в чувство раньше, если бы ударил её по физиономии. Для женщин тоже нужно иметь характер! Женщина в доме – это золотой столб, но с него все время нужно стирать пыль.
Лицо Швейка сияло от удовольствия, которое он испытывал, рассказывая о столь необычайном происшествии. Потом он высокомерно плюнул и заявил с огорчением:
– А он – тоже порядочная баба. Он – г…но, а не офицер, а не то, что ещё там оберст. Он должен был ей двинуть хорошенько, а не лепетать: «Ангелочек, миленькая, солнышко, жемчужина моя!» Ну а она и видит, что он её любит, она ещё ему, ослу, вот натянет хомут и потом на нем начнёт пахать! Она сама полезла к портному, а муж вместо того, чтобы её отдубасить, лижет ей руки. Скажи мне – разве это мужчина? А потом приходит ко мне с револьвером. Жена ему наставила рога, а он приходит к денщику и требует удовлетворения. Он такой же, как некий Бартонек из Раковника. который приводил мне собак. У того тоже была жена – ни одной собаке я не желаю того, что испытал он от этой женщины. Она его колотила, когда хотела. Вот это была мегера!
Один раз он мне пишет, что у него есть прекрасный сенбернар, и что он бы его дёшево продал. Я и поехал посмотреть. А у них как раз закончилась драка: она – растрёпанная, изодранная, а он сидит под столом. «Ты что там делаешь?» – спрашиваю я его в недоумении, а он мне на это гордо отвечает: «Я – глава семейства и сижу там, где хочу!»
Швейк в раздражении схватил самовар и понёс его разогревать. Когда самовар вскипел, он поставил его на стол, налил чаю в чашки и принялся угощать Марека.
– Так борьба с буржуазией у него и не удалась? – спросил тот. – Куда там с такими атаками! А куда он убежал, не знаешь?
– Не знаю, – твёрдо сказал Швейк. – После него у меня осталось его бельё, портянки и вот эта записка. Ведь я же не знаю даже, как его звали, но мы его найдём, мы с ним ещё увидимся! Мы увидимся с ним неожиданно. А что у вас нового? – обратился Швейк к Мареку.
– У нас ничего особенного; от шведского Красного креста мы получили тряпки, и теперь торгуем ими на базаре.
Когда Марек уходил, Швейк задержал его в дверях и печально сказал:
– Марек, мы с тобой друзья детства. Если бы что с тобой случилось, дай мне знать, а я сообщу тебе, если меня застрелит барон. Я себя тут чувствую как на воде; думаю, что не выдержу здесь до конца войны!
Предчувствие не обмануло Швейка. Баронесса настойчиво старалась подорвать симпатию к нему полковника, видевшего в Швейке хорошего солдата.
Воевала она с ним по женски. То ей казалось, что вода в самоваре пахнет табаком, то она обнаруживала на рубашке своего мужа волос, то упрекала барона за то, что он перестал следить за собой и что его сапоги уже не блестят так, как раньше. А когда барон отвечал на это улыбками, благодаря её за внимание, которое она ему оказывала, она усиливала свои атаки.
Часто Швейк находил в кабинете, который он до того утром безупречно убрал, пепел с папиросы, разбросанный по полу, и барон ему несколько раз делал выговор за то, что он плохо вытирает и что в кабинете бывает очень накурено. Затем баронесса приказала кухарке, чтобы она чаще посылала Швейка на базар, а после обеда призывала кухарку и начинала кричать, что масло горькое, а яйца тухлые. Та, пожимая плечами, говорила:
– Это австриец принёс, у меня много было работы, а он, видите, чего накупил!
Над головой Швейка собирались тучи. Дворник уже ничего не делал, все за него исполнял Швейк. И однажды баронесса, показывая на разорванный дорогой ковёр, сказала барону:
– Это твой денщик нарочно разорвал ковёр. Что же, разве ты не мог достать лучшего русского денщика? Зачем держать нам врага в доме? Тебя ещё очернит кто нибудь у губернатора. – И, замечая, что полковник нервничает, она прижалась к нему и вкрадчиво сказала: – Давно мы не были на прогулке, а сегодня прекрасный солнечный день! Тебе ведь можно теперь верхом, не правда ли? Я бы хотела на своей Лилли немного проехаться. Поедем завтра?
Когда муж согласился, она его расцеловала. На другой день горничная принесла Швейку для чистки костюм баронессы для верховой езды; высокие лаковые сапоги и белые рейтузы из оленьей кожи. Швейк старательно все вычистил щёткой, сапоги натёр белым воском, превратив их в чёрную зеркальную поверхность, но на рейтузах он обнаружил пятна, которые ни за что не поддавались чистке. Надежды на магнезию не оправдались, бензин не помог, мел не скрыл этих пятен. Баронесса послала рейтузы, как плохо вычищенные, обратно.
Швейк попробовал вывести пятна мылом, намочив рейтузы в холодной воде. Но как только они высохли, пятна выступили вновь.
– Я выварю их с мылом, – сказал Швейк, погружая рейтузы в бак с горячей водой. На дворе он разжёг костёр, а бак с рейтузами поставил на камни посередине, бросив в него несколько кусков мыла.
Ещё раз намылив и заметив, что пятна исчезли, он с удовлетворением положил их снова в горячую воду и выждав, чтобы она закипела, отнёс затем бак в свою комнату. В это время Швейка позвала кухарка и послала, по поручению баронессы, за билетами в кино. После его возвращения кухарка дала ему работу в кухне, заняв его до самого обеда, когда вернулся барон Клаген.
– Так, моя дорогая, если ты хочешь, поедем сегодня, – сказал после обеда полковник.
В ответ на это баронесса радостно захлопала в ладоши.
– Да, поедем, поедем! Лилли осёдлана? – И она позвонила горничной.
– Принеси мне от слуги рейтузы.
– Сегодня они ещё мокрые, – развязно сказал Швейк девушке. – Я их выстирал. Сегодня мадам должна надеть другие. Оленья кожа так то скоро не высыхает.
Баронесса гневно топнула, когда ей передали слова Швейка.
– Я хочу именно эти, только эти! Пусть он мне их отдаст, хотя бы и невычищенные.
Швейк побежал за рейтузами и погрузил руку в бак. Но вместо кожаных брюк в руках его оказалось похожее на студень вещество, которое скользило между пальцами.
– Они разварились! – воскликнул Швейк вне себя, показывая на бак.
И горничная, не понимая, что случилось, повторила приказ своей повелительницы:
– Вы должны принести их такими, какие они есть, других она не хочет.
Баронесса едва не упала в обморок, когда горничная Зинаида открыла двери настежь и за нею вошёл в столовую бравый солдат Швейк, неся в обеих руках бак, который он поставил на стол, и сказал:
– Так что они у меня превратились в студень. Никогда в жизни со мной не случалось, чтобы у меня из брюк получился суп. Если бы положить в воду луку и кореньев, получилось бы вполне съедобное блюдо.
– Прочь, прочь! Вон, вон! – вскричала баронесса, показывая на дверь, как в то памятное воскресенье.
Швейк, забирая с собой бак, спокойно сказал:
– Прочь из этих брюк получился студень, я не знаю. Я думаю, что тут были замешаны высшие силы.
Через десять минут горничная передала ему в то время, когда он тщательно рассматривал и растягивал остатки брюк, вынимая из них пряжки и пуговицы, что мадам упала в обморок, когда полковник, выслушав её жалобу на Швейка, расхохотался; что сейчас она заперлась в спальне и бегает, как львица, прикладывая к голове холодные компрессы.
– Если она ещё раз упадёт в обморок, скажи полковнику, чтобы он намочил полотенце и этим полотенцем хорошенько отхлестал её по морде, – сказал Швейк.
Через два часа Зинаида сообщила, что баронесса уже вышла из спальни и теперь складывает свои вещи. Она предъявила мужу ультиматум: или уйдёт она, или этот австриец; что она с человеком, который задумал её убить, жить под одной кровлей не будет.
В сумерки Швейк услышал в коридоре тяжёлые шаги полковника. Он вышел ему навстречу и спросил:
– Что прикажете, господин полковник?
– Ничего не приказываю, Иосиф, – задумчиво сказал полковник. Затем энергично добавил: – Мадам тебя не выносит. Ты ей насолил. Теперь нужно тебе, Иосиф, идти обратно в лагерь. Вот тебе письмо в канцелярию, направляйся туда. Возьми свои вещи и сейчас же оставь эту комнату.
Барон втиснул в руку Швейка две десятирублевки, подождал, пока он надел ранец на спину, и затем сказал ему:
– Ты солдат. Я надеюсь, что ты зря языком трепать не будешь, а если тебе что нибудь потребуется, ты знаешь мою канцелярию.
– Господин полковник, – с трудом выдавил из горла Швейк, – я никогда не забуду вашей доброты! Ведь вы первый офицер в России, похожий на обер лейтенанта Лукаша!
Швейк в последний раз осмотрел свою каморку и скорее прошептал, чем проговорил:
– Как только, господин полковник, я приеду в Прагу, я пошлю вам открытку.
Когда в начале восьмого часа супруги Клаген ехали в открытых санях в кинематограф, из чайной вышел австрийский пленный, неся на спине ранец, и, путаясь ногами перед лошадью, пел:

Лежать в лагере – не шутка,
Это, братцы, не беда!

Это бравый солдат Швейк плёлся в лагерь, сделав в пути небольшую остановку.

 

 

 

Примечания

1. Чешский политический деятель, один из вождей национал социалистов. (Прим. пер.).

2. Прочь по чешски значит: отчего, почему. (Прим. пер.).

3. Вон по чешски значит он. (Прим. пер.).

4. Уменьшительное имя от «Иозеф». (Прим. пер.).

5. Пюгельбретт (Pugelbrett) – гладильная доска (нем.).