Роман Гашека долгие годы волновал читательскую общественность, как чешскую, так и международную, привлекая внимание не только своей увлекательностью, но эстетической, философской, идеологической позицией автора. Редко какое другое произведение было принято с таким восторгом — одними, и, напротив, с неприязнью и даже сопротивлением — другими. С самого начала роман служит пробным камнем при решении основных мировоззренческих вопросов, при определении эстетических и художественных убеждений.
Борьба за роман началась сразу же после выхода первых тетрадей, когда многие книготорговцы отказывались продавать это произведение. Они ставили автору в вину некоторые его «вульгарные» выражения и недостаточно выявленную воспитательную и общеобразовательную тенденцию. Тем более нужно оценить новаторский подход крупного чешского писателя Ивана Ольбрахта, который сразу же, как только вышла из печати первая часть романа, опубликовал ценную статью, в которой точно определил основную проблематику романа (Руде право, 1921, 15 февр.).

Ольбрахт попытался расчленить проблематику «Швейка» на несколько сфер.
1. Он отказывается исключать это произведение из числа литературных только на том основании, что Гашек употребил несколько резких выражений, дабы показать, как «люди на самом деле говорят», дабы естественными словами «выразить отношение чешского человека к византизму австрийской власти и армии». Стиль Гашека представляется Ольбрахту, воспитанному к тому времени на статьях Луначарского и знакомому с советской культурной политикой, «нечаянной пощечиной старой и новой литературной эстетике и, главное, старому и новому литературному эстетствованию».
2. В «Похождениях» Гашека Ольбрахт видит лучший чешский роман о войне. Особый угол зрения Гашека Ольбрахт обозначает как «гениальный идиотизм»: «Я прочитал несколько военных романов и сам даже написал один. Но ни в одном из этих произведений не видишь всю мерзость, глупость и жестокость мировой войны так отчетливо, как в книге Гашека. Всех нас война била дубиной по головам, когда мы писали о ней, она сидела у нас в затылках, клонила наши лбы к бумаге, а если нам удавалось выпрямиться, то лишь с огромным напряжением всех сил и мускулов. У Гашека не было необходимости превозмогать в себе войну и одерживать над ней победу. Он возвышался над ней с самого начала. Он смеялся над ней. Он смеет смеяться над ней в целом и в подробностях, так, как если бы это было не больше, чем „пьяная драка в жижковской корчме“» (Ольбрахт И. Об искусстве. Прага, 1958, с. 179).
3. В Швейке Гашек обнаружил новый тип — человеческий и литературный, берущий истоки в народной традиции (чешский Гонза, впервые открытый в художественной литературе и помещенный в беспокойную современную обстановку). Это — тип здорового, естественного человека, резко контрастирующий со сложностью и проблемностью современной эпохи. Это — отражение и выражение черт национального характера (особое отношение к государственным авторитетам и войне) и общечеловеческих черт («швейковщина» живет во всех нас, подобно тому, как и «донкихотство», «гамлетизм», «фаустианство», «обломовщина» и т. д.).

Нет сомнений, что Ольбрахт наметил здесь главные черты созданного Гашеком романа. Однако метафорический способ изложения, каким написано его эссе, способствовал позднее тому, что из некоторых его посылок были сделаны ошибочные выводы, благодаря чему возник ряд недоразумений (например, параллель между Гашеком и Швейком, выраженная в формуле «гениальный идиот», которую Ольбрахт, разумеется, опровергает, сославшись на деятельность Гашека в Красной Армии; понятие «швейковщины», которое Ольбрахт использует, имея в виду социальные особенности литературного типа, а не социологический феномен, отторженный от Текста).
Столь высокая оценка «Похождений» связана с большими переменами в эстетических взглядах и вкусах, произошедшими в так называемый пролетарский период нашей литературы. Ольбрахт находит в Швейке новую правдивость, новые формы оживления банального, избитого стиля и новый синтез. Творчество Гашека наряду с творчеством Иржи Волькера и Владислава Ванчуры открыло новые области реальности, такие как поэзия будней, коллективное творчество и эмоции масс.
С момента своего появления Швейк и его похождения служили своего рода лакмусовой бумажкой, с помощью которой проявлялась идеология исследователей и критиков. Причины, по которым официальная литературная критика отказывалась считать роман Гашека явлением художественной литературы, коренятся не только в способе литературного оформления жизненного материала, но и во взгляде на основные вопросы творчества.
Появляется также статья критика и публициста Макса Брода. Он тоже подчеркивает в «Похождениях Швейка» полярность, контраст колоссальных исторических событий и жизненных интересов маленького человека. Эта контрастность не выливается в мотив бунта, борьбы за справедливость. Швейк позволяет событиям развиваться, сознавая, что тут ничего не поделаешь. Брод подчеркивал флегматизм Швейка, объяснив его вековой пассивностью народа, не имеющего интереса к политике и делам властей. Брод рассматривает тип Швейка как «вневременной», «освещающий самые таинственные основы существования всего человечества». На вопрос: «Добр ли человек?» — Брод, посмотрев театральную инсценировку «Похождений», ответил: «Человек неистребим».
Брод припомнил такие народные черты в образе Швейка, как его спокойствие, безразличие, но также и добродушное участие в делах окружающего мира. Однако эти черты он перевел из плоскости исторической в плоскость мифа. По Броду, Швейк своей пассивностью и глубокой мудростью воплощает христианское страдание и национальный дух славянства. Благодаря Броду проблематика «Похождений» переносится и в контекст пражской немецкой культуры, которая в то время интенсивно ищет связей с чешской культурной жизнью. Брод также приписывал себе честь ознакомления мировой общественности с творчеством и личностью Гашека.
Тот факт, что защищать Швейка взялись чешский коммунист Иван Ольбрахт и журналист-еврей Брод, писавший по-немецки, вызвал растерянность в рядах чешской литературной критики. Эта растерянность маскировалась пренебрежительным молчанием. Хотя после смерти Гашека появилось несколько сочувственных некрологов (авторы: Отакар Гануш, Йозеф Гора, Алфред Фукс, Йозеф Копта и т. д.), хотя первая жена Гашека — Ярмила систематически занимается пропагандой творчества супруга, но официальная литературная критика отмалчивается. Между тем возникает огромная мемуарная и анекдотическая литература, в которой создается легендарный образ острослова — богемщика, любителя выпить и таинственного «красного комиссара» (Боучек А. Пятьдесят эпизодов из жизни Ярослава Гашека; Кудей З.-М. Вдвоем тянуть легче; Габан Ф. с Жижкова In memoriam Ярослава Гашека (совместно с Иваном Суком); Гайек Л. Из моих воспоминаний о Ярославе Гашеке, авторе бравого солдата Швейка и славном чешском юмористе). К числу серьезных воспоминаний относится серия журнальных статей писателя Яна Моравека «Ярослав Гашек — бравый солдат Швейк» (Ческе слово, 1924) и воспоминания Франтишека Лангера и Йозефа Маха «Партия умеренного прогресса и прочие происшествия» (Пестры тыден, 1928).
Националистическая критика главную опасность видит в признании мирового значения «Похождений». Поэтому под ее прицелом находятся в первую очередь публикации, рассчитанные на заграницу. Так, литературный словарь Отто 1923 года не включает имени Гашека; изданное на русском языке руководство историков литературы Якубца и Новака (1926) также ни словом не упоминает о Гашеке. Буржуазный литературовед А.Новак в «Кратком курсе истории чешской литературы» (1922), выделив Гашеку пять строк, замечает, что он был «вспыльчивый весельчак». В немецкой версии обзора «Чешская письменность с высоты птичьего полета» Арне Новак (1923) пишет, что бравый солдат Швейк представляет собой тип человека, инстинктивно сопротивляющегося войне и с удовольствием прикидывающегося идиотом, чтобы выйти из бессмысленного, охватившего мир безумия войны, сохранив шкуру с улыбкой цинического превосходства.
Пренебрежительную оценку Швейка Арне Новак завершает в обзоре чешской литературы, сделанном для Handbuch der Literaturwissenschaft («Руководство по литературоведению»), изданном теоретиком литературы О.Валцлом в Потсдаме в 1933 году. В этом руководстве он пишет буквально следующее: «Мировую известность завоевал благодаря своей неисчерпаемой тривиальности Ярослав Гашек, которого нельзя считать серьезным писателем, но он создал неотразимый тип бравого солдата Швейка, труса и пошляка, шута, прикидывающегося идиотом, который с победной усмешкой циничного превосходства над австрийской армией выходит из войны, сохранив невредимой свою здоровую и вонючую шкуру».
Однако более чем эти искажающие истину суждения, часто фактографически недостоверные, нас занимает общая атмосфера, которая создается вокруг романа Гашека. Литература молодой республики, основывающаяся на традиции национального возрождения, усматривает в гашековском отрицании опасность нигилизма и разложения. Неразгаданной остается именно разоблачительная правдивость и искренность гашековской речи, когда писатель, пытаясь шокировать республиканскую общественность, не боится употребить шершавый, суровый, резкий язык улицы. Пролетарий Гашек в послесловии к первой части резко нападает на слабовольных и лицемерных литераторов, которые представляют республику в виде «большого салона с паркетом, где ходят во фраках, перчатках, говорят изысканным языком и пестуют чувствительные салонные нравы». Эта тенденция, связанная с волной послевоенного революционного искусства, насыщена той отчаянной ненавистью, которую Гашек разделяет с так называемыми «проклятыми поэтами».
Факт использования нелитературных элементов и слэнга в языке послевоенных «Похождений» Швейка (чего нет в предшествующем творчестве Гашека) говорит о решимости Гашека зафиксировать речевые особенности окраины большого города. Трактирные истории и рассказы типа анекдотов соединены здесь в грандиозной попытке снизить литературный стиль, развившийся на традиции девятнадцатого столетия, а на пороге столетия двадцатого, в связи с наступлением современных направлений, претерпевший пору кризиса и застоя. Советский публицист М.Скачков так говорит об этой ситуации: «Гашек не только вышел на улицу, он на улице жил, он творил на улице. Рассказывая, он внимательно слушал и наблюдал за реакцией своих приятелей, желая уловить эффект, благодаря которому будет «сделан» рассказ. Этот изначальный — а может быть, и подлинный — творческий процесс протекал в трактирном разговоре, в беседах с простыми людьми, ставшими героями его рассказов. Разговаривать с такой аудиторией Гашек мог только их языком, языком улицы, пражским арго, и говорить для Гашека означало то же, что и писать... Литература была у него в прямой функциональной зависимости от жизни и в техническом смысле являлась особой формой фиксации устной словесности» (Революция и культура. М., 1929).
Именно в двадцатые годы образуется пропасть между общечешским языком, его разговорным вариантом и языком литературным. Литературный чешский язык удерживает условности и навыки, берущие начало из тех времен, когда забота о языке была связана с борьбой за сохранение национальности. В чешском языковом замкнутом мире, противостоящем более сильному противнику, борьба за благородство и чистоту языка была одновременно борьбой и против чуждых влияний (против германизмов), и против влияний разговорного чешского языка, поскольку они тоже воспринимались как попытка снижения уже достигнутых языковых высот. Демократизация языка происходит очень медленно, писатели осторожно вводят в литературу элементы фольклора и диалектизмы, передающие областные особенности и их своеобразие. С возникновением нового государства борьба за чистоту языка, то есть за сохранение литературного языка от опасных влияний, достигает своей кульминации. Таким образом, смелый и честный язык Гашека выглядит непосредственной угрозой для языковой обрядности и церемонной нормативности, свойственной официальной литературе. В эпоху, когда консервативная, традиционалистская линия литературы считается «национальной», когда тенденция сохранить чистоту языка и воспитательную миссию литературы превращается в ширму для нравственного и политического лицемерия, роман Гашека выступает в одном ряду и на одной платформе с пролетарской литературой того времени. Если исходить из этой точки зрения, то опасения относительно скверного влияния вульгаризмов и употребления естественных оборотов речи в «Похождениях» можно считать несколько преувеличенными. Все последующее развитие литературы, в особенности ее эволюция после второй мировой войны, подтвердило верность усилий Гашека, его борьбы за правдивость, подлинность и искренность литературного выражения.
Оппозицию официального литературоведения объясняет молодая коммунистическая критика. Именно она, лишенная предрассудков и исполненная духа оптимизма и послевоенной радости жизни, разгадывает причины обращения Гашека к прямому смыслу речи и к грубым словам. Однако обстоятельства сложились таким образом, что попытки установить творческий контакт с писателем остались только лишь намеченными; параллели между Швейком и современным революционным искусством были лишь обозначены, названы, но не разработаны.
Началом нового подхода к творчеству Гашека нужно считать статью революционного поэта Йозефа Горы «Интерес к Гашеку» (Понделни новины, 1924, 6 окт.). Гора комментирует возрастающий интерес читателей к легендам о Гашеке, появившимся в мемуарной литературе: «Естественно, Гашек никак не может отвечать за своих теперешних поклонников. Он был юмористом, человеком с ироническим складом ума, но эти черты у нас всегда считались шутовскими. И пока что нет ни одного приличного критика, который занялся бы Швейком... Пора бы уже перестать делать болвана и шута из автора, являющегося единственным подлинно чешским юмористом этого столетия...»
После Горы к творчеству Гашека обращается коммунист и журналист Юлиус Фучик. В статье «Рожденье бравого солдата Швейка» (Делницка бесидка, 1925, 4 окт.), рецензируя новый том Избранных произведений Я.Гашека под названием «Во время войны и в Советской России», он пишет: «Всеми признано: да, это социологическая достопримечательность. Но говорится об этом с большой дозой недоумения. Как же так — признать подлинное значение в литературе — за Гашеком?.. И все-таки, Гашек — один из наиболее выдающихся чешских юмористов, а масштабностью своего юмора — вообще единственный. Он не был просто острословом-жизнелюбом, это был на самом деле художник-работяга: сложными путями готовил он тот естественный поток контрастов и преднамеренных алогичностей, которые делают его рассказы юмористическими... За историей литературы остается великая задача — стилистический анализ его юмора».
Примечательна и другая статья Фучика, посвященная Швейку, опубликованная в 1925 году, где речь идет уже не только о признании за «Похождениями» ценности высокохудожественного произведения, но и о включении романа в контекст современного искусства. Фучик комментирует в статье анкету «Трибуны», где работникам культуры был предложен вопрос: «Какие пять книг Вы выбрали бы, если бы на долгое время остались на необитаемом острове или в каком-либо еще пустынном месте, отрезанном от всяческой книжной культуры, и, напротив, какие пять книг в той же ситуации Вы не выбрали бы?» — Фучик обращает внимание на однозначное признание Йозефа Горы: «Я взял бы „Похождения бравого солдата Швейка"» — и на столь же определенно отрицательный ответ Яна Гербена и Милослава Гыска на вторую половину вопроса. Фучик подчеркнул прямую и очевидную социальность юмора Гашека. Он напоминает о значении произведенной Гашеком канонизации народной чешской речи, делает акцент на народном характере и спонтанности его юмора.
Личная спонтанность и свобода Гашека, выразившиеся в его беспощадном юморе, сближают писателя с пролетарскими художниками, а его творчество — с тенденциями молодого искусства. Это ясно видно в статье критика К.Тейге «О юморе, клоунах и дадаистах» (Сршатец, 1924).
Взаимосвязь «Похождений» Гашека с новыми течениями в поэзии (мы вспоминаем о ней, сознавая значительное противоречие между эстетикой поэтизма как направления и «нелитературностью» Гашека, которая не укладывается в рамки авангардистских программ) создает возможность для интерпретации художественных качеств юмора Гашека — даже и в международных масштабах. Если этого не произошло, если дело осталось лишь на уровне нескольких идей, которые мы находим у Ю.Фучика, Б.Вацлавка, К.Тейге, а также у прогрессивных театральных деятелей (И.Гонзла, Э.Ф.Буриана, Яна Вериха), то случилось это потому лишь, что художественная проблематика в конце двадцатых годов была заслонена проблематикой идеологической, полемикой об общественном значении «геройства» Швейка. Вместо выявления литературного значения образа Швейка как художественного творения предметом дискуссии становится понятие «швейковщины» как социологического феномена, как образа чешского солдата в мировой войне и отражения душевного настроя послевоенной молодежи.
Смысл ожесточенного спора о Швейке раскрыл уже в ту пору журналист-коммунист Карел Ванек, дописавший «Похождения Швейка в русском плену». В статье «Об умершем юмористе» (Делницка бесидка, 1924, 6 янв.) он пишет: «Швейк — высшее выражение народной мудрости. Для Гашека — Швейка война не самая большая трагедия, пережитая нашим поколением... Никто не нашел истинного смысла войны, всяк обретает его на свой манер. «Долгий марш — поважнее всей мировой войны»,— заявляет Швейк, отправляясь на фронт, и это кредо девяти десятых тех, кто там был...» Именно эти последние слова посеяли семена спора, разгар которого пришелся на юбилейные торжества по поводу десятой годовщины республики. Все внимание спорящих обращено на понимание Гашеком войны и на образ Швейка как среднюю величину чешского воинства и олицетворение национального характера.
Искажению понимания образа Швейка способствовало также и написанное Ванеком продолжение романа, значительно сдвинувшее представление о характере юмора «Похождений».
Общая атмосфера, создавшаяся вокруг Гашека и его героя, зависит также и от публикаций официальной легионерской литературы, где ни в коей мере не ставилась задача воссоздания правдивой картины войны, но создавался образчик воинских доблестей и воинских добродетелей. Серия легионерских новелл и романов, написанных под углом зрения чешского и словацкого национализма, преподносит образ так называемой «легенды об освободителях». (В соответствии с ней величественная картина войны совпадает с ходом так называемого анабасиса, то есть выступления чехословацких легионеров против русской революции.) В рамках этой апологетической тенденции особенно выделяется романтическая эпопея легионерского поэта Рудольфа Медека «Анабасис», первая часть которой («Огненный дракон») выходит из печати почти одновременно со Швейком. Риторический и патетический стиль Медека, оживленный лже-юмористическими (народными) фигурами (пан Кодл), являет собой лишь свидетельство «книжного схематизма» (Шальда). Швейк — прямая противоположность легионерского героизма. Он действует как беспокойный элемент не только тем, что отрицает «освобожден- ческую» легенду, но и своим бесстрашно-правдивым стилем. Официальная критика как позор воспринимает тот факт, что в глазах мира чешским героем мировой войны стал именно он.
Главное недоразумение возникает из-за того, что дискутирующие стороны отторгают идейное содержание «Похождений» от исследования художественных средств романа (в 1926 году выходит уже восьмое издание); критика рассматривает его лишь как документ мировой войны, а образ Швейка как актуальный общественный феномен.
Спор обострился в связи с таким знаменательным событием, как появление немецкого перевода Швейка, благодаря чему роман Гашека достиг сознания международной культурной общественности. Весной 1926 года в Праге в издательстве Сынека выходит перевод Греты Рейнер, и уже в том же году немецкий сатирик Рода-Рода включает его в свою трехтомную антологию зарубежного юмора. Отклик немцев на «Похождения» явился для чешской литературной общественности неприятным отрезвлением. Дело даже не в принципиальной оценке (во вступлении к роману переводчица сравнивает Гашека с Сервантесом), но во вкладе левого крыла немецкой критики в интерпретацию Швейка как типа мировой литературы. Контуры немецкого восприятия Швейка, что было связано с растущим критицизмом в побежденной стране по отношению к войне и милитаризму, обозначил публицист И.О.Новотный в статье «Реабилитация Я.Гашека» (Цеста, 1926, № 8, 26 февр.).
К наиболее значительным откликам на роман Гашека относится работа прогрессивного немецкого публициста Курта Тухольского, опубликованная под псевдонимом Игнац Вробел в «Велтбюне» (1926, № 23). Швейк, по мнению Тухольского, усиливает воздействие сатирического образа воюющего мира: «Швейк — маленький человек, попавший в огромный водоворот событий мировой войны, как большинство людей попадает туда, без вины, нежданно-негаданно, безо всяких стараний со своей стороны... И здесь Швейк делает нечто, что не всякому дано. Он приветливо улыбается, несколько плутоватей, чем остальные, и ничего не принимает всерьез. И это — самое разумное, что он может сделать. Превосходство Швейка над ситуацией и средой отражает остраненный взгляд Гашека на мировую войну. Швейк не обычный «сачок», спасающий свою шкуру; ко всему, что происходит вокруг, он относится с необычайным интересом. Он — поборник здравого разума, последней надежды разумных. Столкнувшись лицом к лицу с великими державами мира, он, шутовски подмаргивая, говорит правду. И в этом тоже состоит его эстетическая ценность: всегда прекрасно, когда слабейший становится сильнейшим». Тухольский признает мировое значение образа Швейка, он не одобряет только избыток локального колорита в немецком переводе.
Под другим углом зрения рассматривает Швейка немецкий публицист Вилли Гаас, который ощущает тот склад национального ума и характера, из которого словно бы чудом вылупился Швейк: «Наверное,
никогда еще с такой ужасающей остротой не выражалась тайна понятия «народ»... Это совершенно иной мир, совершенно незнакомый ход мысли, иное правовое сознание, иное любопытство и жажда знаний, иное понятие о существенном и несущественном, именно народ говорит здесь совершенно незнакомым языком сердца» (Die Literarische Welt, 1926).
Немецкая критика, опираясь на идеи, высказанные М.Бродом, видит в Швейке символ «чешского духа» и славянства: «Такое мог нарисовать только славянин. Во всех славянских нациях народ столетиями был отделен от индивидуума... Эти «две расы», индивидуум и народ, не влияли друг на друга, каждая жила сама по себе и развивалась независимо» (Санчо Панса без Дон Кихота).
Гаас считает «Похождения» народным эпосом, где гениально передана народная стихия и подслушан ее голос. Такое наблюдение расширяет возможности понимания романа Гашека и подчеркивает контраст между принципом индивидуалистским и коллективистским. Отсюда лишь один шаг до понимания комической универсальности типа Швейка (так пытался анализировать образ Швейка революционный немецкий писатель И.Р.Бехер, но его заметки остались вне поля зрения исследователей). Кульминацией интереса мировой критики к «Похождениям» стала инсценировка романа, сделанная Пискатором в 1928 году.
Совершенно не укладывалась в русло дискуссий того времени книга Э.А. Лонгена о Гашеке, где он вспоминал богемное прошлое писателя, связывая его с художественной спецификой этого таланта (1928). Лонген создал любопытный портрет Гашека — «проклятого поэта», бунтаря и представителя богемы, одержимого ненавистью к мещанству. Пытаясь передать его своеобразие как художника, Лонген подсовывает Гашеку и свои собственные программные взгляды на современное искусство и авангардизм, что, принимая во внимание оригинальность Гашека, выглядит крайне неорганично.
После горячего приема, оказанного роману немецкой публикой, естественно задаться вопросом: только ли чешский национальный характер выразил Гашек в образе Швейка?
Прежде всего необходимо отметить, что элементы духовного, социального и психического склада, отразившиеся в литературном произведении, передают не некую «среднюю величину», а определенный, ярко выраженный, индивидуальный взгляд и подход. Поэтому образ Швейка не является выражением только чешского протеста против войны... В Швейке автор хотел дать образ гиперболизированной действительности, отражающей существующий в мире абсурд. Образ относится не только к определенной эпохе или к конкретному социологическому феномену, но и к абсурдным чертам любой действительности вообще. Если Гашек еще и воплощает в Швейке определенные черты национального духовного склада, то они, естественно, выходят за рамки характеристики одного образа или действующего лица; это способность Швейка быстро и умно реагировать на абсурдные взаимосвязи в духе народного своеобразия, способность сохранять здравый ум, трезво рассуждать в немыслимых условиях. Швейк — это выражение здравого отношения к речи, он наделен способностью раскрывать систему пустых фраз с помощью иронии и самоиронии.
Понятно, что столь яркий тип, благодаря своей притягательности снискавший такую огромную популярность, возбуждает и различные ассоциации исторического и философского плана. Его можно истолковать как отражение особой ситуации исторического развития Чехии, ее перманентного «временного положения», что всегда было существенно для мироощущения среднего европейца. Здесь играет свою роль и действует момент культурный и общественный. В Чехии после поражения на Белой Горе (1620) не осталось чешской знати, углубились социальные и национальные конфликты. Хозяином стал иноземный солдат, дворянин, чиновник; официальными языками — латынь и немецкий. Национальное самосознание долго удерживалось лишь благодаря языку, сохранившемуся среди крестьянства. Чех оказался в бесправном положении, в положении общественного аутсайдера. Конечно, в «Похождениях» приняты в расчет и эти элементы социального и психологического уклада, Гашек использует в романе даже приемы народного повествования, но все же главный его замысел заключается в том, чтобы раскрыть темные уголки современной социальной действительности и полемизировать с чрезмерной чувствительностью в ее восприятии. Выражаясь словами Ивана Ольбрахта, Швейк — это «чешский Гонза, перенесенный в современность».
Останавливаться на этих моментах так подробно не было бы нужды, если бы уже первые споры о Швейке в 1928 году не намечали принципов подхода определенных слоев чешской общественности к роману Гашека, что позднее повторялось неоднократно.
Некоторое смущение в вопросе — принимать или не принимать роман Гашека — чувствуется и во взглядах ведущего чешского критика Ф.-Кс.Шальды.
В статье «О так называемом бессмертии поэтического творения» Шальда опровергает возражение о недостатке геройских свойств у Швейка: «Швейк демонстрирует те необходимые, неизбежные действия, которые должен произвести каждый, если он хочет уцелеть в том разнузданном бесновании и распаде всех элементов общества, каким была мировая война. Из всех жестов главный — как можно ниже пригнуться к земле. Швейку это просто, он маленький» (Этюды об искусстве и поэтах. Прага, 1968, с. 117).
Шальда рассматривает Швейка под влиянием немецкого антивоенного романа, который в 1928 году представляли в Чехии переводы двух немецких авторов: Э.М.Ремарка и Людвига Ренна. Поэтому в Швейке он видит «инстинктивный протест народа против войны, осуществляемый способом, как уже было сказано, гениально-дурацким». Шальда стоял на пороге признания литературной ценности Швейка. Но поскольку он рассматривает роман как антипод фальшивого и схематичного легионерского романа, то свое внимание он сосредоточивает главным образом на проблеме героического.
Очень правильно он распознает социальное значение этого феномена: «Подлинный героизм и подлинный патриотизм Швейк не саботирует, он саботирует лишь героизм и патриотизм показной» (Там же).
По мнению Шальды, однако, для литературного героя Швейк слишком бесформен и аморфен: «Мы не можем говорить ни о сознательности, ни о какой- либо преднамеренности Швейка. Поэтому как поэтическое создание он не столь велик и значителен, как нас хотят убедить различные его почитатели. Это скорее документ эпохи, чем большое литературное произведение. Без воплощения борьбы идей не может возникнуть подлинно великое поэтическое произведение. И Швейк слишком несознателен, слишком грязен и бесформен, чтобы тянуть на героя, хотя бы пассивного» (Там же).
Чуткий художественный критик, Шальда мог понять и оценить суровый стиль Гашека и значение его импровизации. В образе Швейка критик не обнаруживает романтического бунта, пафоса и внутренней борьбы, свойственных подлинным в его понимании героям. Для уяснения литературного значения образа Швейка ему необходимо было бы переосмыслить как общее понимание литературы, созданное в XIX столетии, где важны воспитательные цели и художественный замысел, так и понимание литературного персонажа... Ведь на понимание и критерии оценки личности в чешской литературной критике оказал влияние немецкий романтизм, который видит внутренний пафос героя в протесте против общества или в случае необходимости в трагическом бегстве и субъективном жесте.
Приближался десятилетний юбилей первой Чехословацкой республики. Давалась оценка событиям, которые привели к образованию молодого государства и участию писателей в этих событиях. В фельетоне, опубликованном в «Народных листах», поэт националистского толка Виктор Дык обрушивается с критикой на «Похождения бравого солдата Швейка»: «Я вообще не намерен заниматься эстетической оценкой «Похождений». Сегодня меня занимает только то обстоятельство, что Швейк стал героем, популярным и торжествующим героем нашей послевоенной Чехии. И меня интересует проблема — какое воздействие на нашу подготовленность к войне может оказать тот примечательный факт, что изо всего, что здесь существовало, сражалось и умирало, остался в живых один-единственный герой, герой — симулянт и лодырь».
Этот моралист отождествляет Швейка со швей- ковщиной, в которой усматривает упадок нравов послевоенной эпохи. И это смещенное понимание образа он связывает с вопросом о боеспособности народа: «Швейк был принципиальным «симулянтом», уклонявшимся как от обязанностей перед государством, так и перед народом... Цинизм Швейка соответствует духу эпохи, самый настоятельный призыв которой состоит в том, чтобы лодырничать да похрюкивать в грязи...»
Левая критика весьма энергично отреагировала на выпад Дыка, ибо тут она видела случай вступить в бой с официальной идеологией буржуазной республики. Публицисты в первую очередь выделяют значение типа Швейка как критика, обличающего псевдо- патриотические символы и .идеалы. Мысль о вреде Швейка в деле обороноспособности народа отвергается напрочь, причем в качестве доказательства приводятся ссылки на исторически сложившиеся общественные отношения, породившие Швейка. Статья Ю.Фучика, в которой он усматривает социальный смысл романа в его критическом, то есть сатирическом характере, выдвигается на первое место.
«Швейк — тип критика. Все понятия буржуазного мира, его игру в патриотизм, его мораль, его справедливость и порядок — все поднято Швейком на смех, так что воевать против него, а не смеяться вместе с ним — это в традициях мещанства» (Борьба со Швейком. — Творба, 1928, № 9—10).
Статья Фучика была одним из очень важных вкладов марксистской критики в интерпретацию романа Гашека. Кроме его «нетрадиционное™» и дадаистской разрушительности, о которой писалось прежде, теперь подчеркивается критицизм Швейка, свойство, порожденное обстановкой в Австро-Венгрии. По мнению Фучика, Швейк — это социальный тип, маленький, нереволюционный человек, который только лишь на фронте непосредственно сталкивается с машиной капиталистического государства; кроме того, Ю.Фучик приходит к таким выводам, которые включают Швейка в международный контекст: «Швейк не только солдат австро-венгерской армии. И не только лишь — наследие, полученное чехословацкой армией. Это — тип международный, тип солдата всех империалистических армий. Швейк владеет искусством добиться поражения для тех, кто пошлет его в бой» (Там же).
Поэт Йозеф Гора, быстро понявший, что слабость нападок Дыка заключается в непонимании художественности романа Гашека, снова включился в дискуссию: «Подспудный и наиболее свойственный этому поэту и борцу против пораженчества тон — это тон раздражения и отрицания; он с удовольствием спровадил бы со света все, что беспокоит его своими нескромными вопросами» (Литерарни новины, № 9, 1928, 26 апр.).
Редакция журнала «Авангард», взявшая сторону Швейка, попросила выступить переводчицу романа Гашека на немецкий язык Грету Рейнер. Переводчица опровергла мысль о пассивности Швейка: «Антимилитаризм Швейка не является принципиальной пассивностью, как часто ошибочно полагают, это не отказ от всякой борьбы и не подчинение всяким обстоятельствам. Швейк — вовсе не пассивный характер, напротив, это по-своему активный боец, который не позволит легко себя одолеть» (Авангард, 1928, № 4).

В советской печати была опубликована любопытная заметка пражского корреспондента, публициста и переводчика произведений Гашека на русский язык М.Скачкова. Скачков расценивает дискуссию как полемику между Швейком и легендой о легионерах. В этой связи он обращает внимание и на искажение смысла образа Швейка, которое ощутимо дает себя знать в продолжении романа о судьбе чешского солдата, написанном Карелом Ванеком.
В пылу полемики не удалось отделить ошибочные и приписываемые Гашеку идеи от истинных, литературный тип Швейка — от туманной социологической категории швейковщины, выражающей нигилистическое отношение к общепризнанным ценностям. Эта подтасовка смысла романа, часто вопреки его тексту, проявляется и в других полемических выступлениях. На чем споткнулась и почему иссякла первая дискуссия 1928 года? Гротескный художественный тип Швейка, сознательно отторженный автором от моральных и исторических соответствий, нельзя осовременивать в духе ощущений и нравственных правил сегодняшнего дня.
На переломе тридцатых годов интерес к Швейку ослабевает. Благодаря художественным переводам эта фигура становится составной частью мирового литературного контекста, в первую очередь немецкого и русского.
Понять мировое значение «Похождений» в силу этих причин выпало на долю советских ученых; в СССР роман обжился и стал произведением, которое воспринималось как часть отечественной литературы. Уже в двадцатые годы мы встречаем в советской печати отзывы, представляющие собой глубокий зондаж природы юмора Гашека, тонкое проникновение в его структуру и смысл. К ним относятся прежде всего статьи М.Скачкова.
Наблюдения Скачкова касаются основных проблем анализа романа Гашека и до сих пор не утратили своей ценности. Несколько раньше мы уже упоминали о мысли М.Скачкова относительно «снижения», опрощения литературного стиля, что Гашек использовал в борьбе против условности, а в определенном смысле и против национальной традиции литературы. Понимание импровизационного характера творчества Гашека Скачков дополняет наблюдением о том, какое значение имеют для его творчества пражские кабачки, естественные средоточия общественной и культурной жизни. (Заметим, М.Скачков перевел несколько книг рассказов Гашека и первую часть «Похождений».)
Значение творчества Гашека для советского читателя М.Скачков сформулировал так: «Ярослав Гашек заслужил наше внимание не только как один из любопытнейших писателей Европы, как единственный современный сатирик, осуждающий войну и всяческий идейный арсенал буржуазного общества, но и как писатель, обстоятельствами жизни и творчества связанный с нашей советской Родиной. Он не только чешский, австро-венгерский, он — интернациональный и в первую очередь — наш, советский писатель...» (Революция и культура, 1929, № 19—20). Существенно замечание Скачкова о связи жизни и творчества Гашека, что проявляется в своеобразной непосредственности его стиля, в комической спонтанности, выражающей его жизнелюбие и темперамент. Свойство, проистекающее из мужества Гашека выступать против литературных условностей и обрушиваться на общественные идолы, Скачков объясняет особой «физиологичностью» его юмора. (Очевидно, автор исходит из термина «физиологический очерк», привившегося в русской литературе. У зачинателей реализма, в творчестве Гончарова, Тургенева, молодого Бальзака, этот термин означает «картину жизни без всякой фабулы», точно воспроизводящую атмосферу и жизненную среду с помощью живописных сцен, выразительных типов. Эта черта, связанная с реалистической манерой подачи материала, у юмориста Гашека приобретает несколько иное значение: выделяется фактичность, «научность», автобиографическая основа творчества. Скачков тем самым хочет подчеркнуть связь современного принципа разоблачения, свойственного Гашеку, с традицией реалистического изображения.)
Таким образом, «физиологичность» юмора Гашека не является только лишь демонстрацией против эстетизма чешской литературы, к которому Гашек относится иронически, ставя ему в вину вычурность, отрыв от жизни, но и свидетельством нового подхода к социальной функции литературы. В этом смысле прогрессивный чешский критик Федор Солдан дополняет мысль об автобиографичности и «физиологичности» юмора Гашека понятием «мистификации», играющей роль соединительной прямой между жизнью и произведением: «Гашек никогда никем себя не воображал и, как юморист, всегда оставался в позиции наблюдателя даже в самом разгаре буйства своего остроумия и забавных идей. Он режиссировал жизнь, окружающую его, с суверенной непринужденностью необузданного юмориста и с любопытством наблюдателя, которое было небезопасно для его окружения. Он анализировал компанию необычным взглядом, снизу, и делал это с обличительной страстью к критике, терпеливо, всю жизнь» (Роз- правы критика, 1934, № 14, 26 апр.). (В русской литературе XIX столетия тип такой мистификации представляет вымышленная фигура Козьмы Пруткова, созданная А.К.Толстым, А.М. и В.М.Жемчужниковыми.)
Революционер-публицист Карел Крейбих углубляет свое понимание юмора Гашека и уточняет свое прежнее представление о нем. В биографической заметке, опубликованной в журнале «Литература мировой революции» (1932), он отличает и особый комизм характера Швейка. Его идиотизм он расценивает как маску, за которой скрывается умное лицо все понимающего человека.
Если М.Скачков, упоминая о «физиологичности», пробует соединить явление Гашека с русской литературной традицией, то М.Брод в своих изысканиях, опубликованных после инсценировки Пискатора, соотносит его с традицией немецкой.
«Именно тут и проявляется гениальное свойство этой фигуры: Швейк не умышленно, а подсознательно антимилитарист. Так глубоко подсознательно, что внешними проявлениями его антимилитаризм даже невозможно доказать, в некоторых сценах он может держаться весьма патриотически — и чем серьезнее он это делает, тем больше обнажает бессмысленность патриотической фразы. Таинство истинно художественного творчества витает над фигурой Швейка: ирония!» (Литерарни новины, 1931, № 15).
В немецкой да и западной литературе вообще ирония воспринимается как литературное и эстетическое качества, свидетельствующие об особом облагороженном взгляде на мир. Ирония — это самопознание, которым субъективизм преодолевает себя самое, достигая истинной свободы. Совершенно иной характер носит ирония у Швейка: она — выражение архаической уверенности взгляда снизу, грубого и сурового, свойственного пражской периферии, свободной от романтического бунта и пафоса. Эта ирония исходит из анализа ситуации, она развивается сама собой, словно без вмешательства и воли индивида. Ирония Швейка соответствует формуле Тейге: «Ирония, признак высоты духа, возвышенное веселье при виде ярмарки безумия, последний резерв жизнелюбия» (Мир, который смеется. Прага, 1928).
Однако все эти наблюдения не составили целостной системы анализа романа Гашека. Официальная литературная критика по-прежнему занимает отрицательную позицию, умаляющую идейное и художественное значение романа.
Этические оценки, абстрагирующие художественные ценности или вообще не способные их понять, все еще уводят авторов исследований к вопросу об образе Швейка как символе национального характера, как типе, умаляющем понятия воинской чести и геройства. Тем более нужно ценить призыв к тому, чтобы роман Гашека был, в конце концов, верно оценен и включен в контекст чешской литературы. Это сделал словацкий поэт, коммунист Лацо Новомеский в своей юбилейной статье, написанной для журнала «Творба» в 1933 году, где он осуждал недооценку романа литературной критикой, которая видит в писателе Гашеке только завсегдатая трактиров и распространяет о нем пустые анекдоты. К его голосу присоединился и Ф. Солдан, пытавшийся включить роман Гашека в число произведений так называемой второй волны пролетарской литературы, точно определив классовое сходство швейковского типа со стилем жизни Гашека (Швейк выражает анархический тип народной души, который Гашек восполняет зорким взглядом общественного судьи). Между тем в Германии происходят события, в результате которых Швейк снова оказывается в водовороте социальных боев. Во время печально-известного сожжения книг 10 мая 1933 года, происходившего в Берлине, роман Гашека пылал на костре вместе с произведениями писателей-антифашистов всего мира.
Импульсом для дальнейшего столкновения мнений оказалась инсценировка «Похождений» в авангардистском революционном театре Э.Ф.Буриана Д-35. В ту пору чехословацкому государству извне и изнутри угрожал фашизм, и эта обстановка способствовала тому, что роману Гашека вновь был приписан смысл, далеко превышающий его литературное значение. Ситуация того времени требовала того, чтобы Швейк, тип критический и нигилистический, сыграл роль положительную и объединяющую. Но, как мы доказали выше, Швейк при всей своей переменчивости всегда остается самим собой. Каким образом подчеркнуть его черты, отвечающие духу эпохи?
Театр Д-35 переживает в это время весьма существенный этап развития, когда он старается преодолеть художественные формалистические традиции авангардизма и ищет основы для репертуара, в котором смогло бы проявиться понятие современности, выработанное этим театром, а именно: раскрытие человека через показ общества и показ общества через раскрытие человека. Большие общественные темы поднимаются театром в «Трехгрошовой опере» Бертольда Брехта, в народной сюите «Война» и в «Похождениях» Гашека. Критик-марксист Курт Конрад так приветствовал это представление: «Главный вклад «Швейка» в развитие театра Д-35: Швейк — не один. Между глупостью и простотой — большая разница, и в представлении Д-35 бессмысленная сила сцепления военных действий разбивается именно о человеческое простодушие, простоту натуры Швейка, о его несговорчивую человечность и искренность, которая, разумеется, граничит с умным и непритворным усердием. Благодаря этому «Швейк» обретает совершенно активное художественное направление» (Творба, 1935, № 21).
«Таким образом, в инсценировке дается уточнение социального значения Швейка и коррекция его кажущейся пассивности. В отличие от прежнего подчеркивания дадаистского витализма и поэтического лиризма акцентируется человечность образа Швейка, что в соединении с маской гениального идиота доводит до абсурда войну и военный режим. Сатира Гашека направлена не только против австро-венгерской военщины, это выступление против войны вообще. Д-35 возвратило Швейку и его окружению человеческую конкретность, из которой он вырос, и тем самым — значение всеобщее» (Там же).
Эту серьезную попытку современного толкования социального значения Швейка несколько испортила последующая дискуссия...
Суть спора выявил литературовед левого направления Богумил Матезиус (Литнов) в «Литературных новинах» (1935). Он отметил, что хотя, Швейк и представляет собой отрицательный тип, возможно, даже анархистский, но, как мы упоминали об этом ранее, таковы тогда были формы борьбы в Чехословакии. Это протест человека против угнетения и войны. В чешской литературе есть и «трагический Швейк» — это образ пехотинца Губачека из антивоенного романа прогрессивного чешского писателя Карела Конрада «Отбой!»
Швейк, как оказалось, влиял сильнее, чем можно было предположить, он стал любимой фигурой молодого поколения. Швейка, однако, нельзя рассматривать только лишь негативно, в этом смысле постановка Буриана отличается от постановки Пискатора, где Швейк выступал как «идиот» и «симулянт». (Здесь идет речь о разнице между решением образа Швейка Пискатором и более поздней интерпретацией Палленберга.) В заключение Литнов подчеркивает, что «швейковщина» — это нечто иное, чем Швейк. Он напоминает высказывание советского писателя Третьякова, что Швейк как образ будет жить в мировой литературе так же, как Дон Кихот, некоторые его свойства — это вынужденная мимикрия беззащитного человека.

Актуальное общественное значение Швейка объяснил критик-марксист Курт Конрад в статье «Швейк и Обломов». Конрад исходит из исторической и социальной типизации психологических и общественных феноменов. «Швейк, — писал К.Конрад, — не мягкий тип, это резкое сопротивление народа отнюдь не только против остатков феодализма, которые сохранила имперская Австрия, но... против всей машины угнетения и несправедливости, что с неизбежностью порождает все новых и новых Швейков как предшественников более сознательных и образованных бунтарей» (Творба, 1935, № 44).
Ориентируясь на исторический аспект толкования Швейка, К.Конрад подходит к определению актуальности этого типа. Лозунг «Долой швейковщину!» — это призыв сменить старые, капиталистические условия. Так отвечает Конрад реакционной печати. В этом смысле Швейк, собственно, и является предшественником боевой позиции пролетарского Жижкова.
Конрад ссылается на пример самого Гашека, который из представителя богемы стал политработником Красной Армии: «Уже одно это доказывает, что созданный Гашеком бессмертный образ восставал против определенного типа армий и что в армии, которая отстаивала лучшее будущее, лучший социалистический мир, Ярослав Гашек был всем, чем угодно, но только не разлагающим элементом» (Там же).
Как отклик на дискуссию о значении Швейка выходит и анкета на тему: «Кем является для вас Ярослав Гашек?» Анкета помещена в программе театра Д-35. Театр готовил монтаж из сатирических и юмористических рассказов Гашека под названием «Газета Гашека», они были созданы с целью мистификации и осмеяния мещанской печати. Цензура запретила выпуск такой газеты. Тем большее значение приобретают взгляды представителей левого фронта культуры не только на Швейка, но и на личность Гашека.

Поэт Витезслав Незвал напоминает о связи романа Гашека с послевоенным дадаизмом и авангардизмом: «Со временем Гашек будет открыт как автор нескольких сотен гениальных творений, чья безмерная смелость и искренность феноменальных гипербол, чистый, классический слог, психологическая дальновидность, революционная направленность, спонтанность воображения и самобытность будут удивлять и захватывать как фантасмагории Гоголя или Жарри».
Деятель театра и режиссер Э.-Ф. Буриан отмечает вклад Гашека в поэтизацию повседневности, в открытие чуда каждого дня: «Редко какой другой писатель с мировым именем мог так же, как он, обнаружить прасущность поэзии — то будничное, чем пропитан наш обычный день».
Режиссер Индржих Гонзл вспоминает о свободе и спонтанности творчества Гашека: «Для меня «Похождения» Гашека — такое произведение, где реальными людьми, подлинными фактами и событиями управляет свободная фантазия, творческая сила юмора, что является выражением настоящей свободы человека, подлинной власти над настоящими людьми, фактами и событиями, что не приемлет мира с его фантастически дурацкими противоречиями и полна решимости этот мир переменить».
Многие участники анкеты касаются гносеологических вопросов юмора Гашека и оценивают прежде всего позитивное общественное значение Швейка. Профессор Зденек Неедлы писал, например: «Я вижу Гашека-человека таким, каким я его знал. Доброго, теплого, чей юмор был проявлением доброй любви к людям. И в романе я вижу его таким же. Но признаюсь, что больше люблю его короткие рассказы. В них характер Гашека сказался полнее всего. Швейк появился потом как проекция этого отношения на великие события мировой войны. В рассказах больше любви к улыбчивому человеку, чем ненависти к властям. Наверное, тут надо искать источник его мощного позитивного влияния, в этом — его революционное воздействие. Человек для него — все, а форма — ничто».
Критик Карел Тейге выделяет художественную сторону «Похождений». «Йозеф Швейк слишком тесно связан с нашим временем, такого палицами и копьями Жижки не испугаешь! Он слишком хорошо вооружен — гением Гашека. Гением и жизненным опытом автора, которому не нужно разъяснять, что такое война, а что революция, потому что войну он пережил, а революцию делал сам».
Однако исторические события, со страшной неумолимостью предвещавшие падение республики, оттеснили на задний план все эти дискуссии.
Снова к проблематике «Похождений» вернулся опять-таки поэт Лацо Новомеский в статье «Гашек бессмертен» (Творба, 1938, № 1). Он отклоняет мысль о пассивном сопротивлении, Швейка: «Те, кто отрицает , Швейка во имя нашей боеспособности вообще, не поняли романа. Более последовательного бойца, чем Йозеф Швейк, не существует». Новомеский правильно видит современность Швейка в его художественной активности, обличающей абсурд эпохи. Тем самым Новомеский открыл путь к современному взгляду на роман с помощью разбора художественной функции образа: ^Швейку ошибочно приписан максимальный, какой-то роковой нигилизм... Сам по себе Швейк — не смешной и не глупый. Глупцом, признанным официально, он становится только, когда послушно принимает распоряжения и охотно исполняет их, точно воспроизводя смысл официальных приказов, которые, естественно, в тщательном и добросовестном исполнении Швейка, выглядят полной бессмыслицей».
Г од спустя к проблематике образа Швейка снова возвращается Ю.Фучик, уже находившийся почти на нелегальном положении. В статье «Чехоня и Швейк — два типа в чешской литературе и в жизни» он точно выражает диалектичность типа Швейка, что открывает путь для понимания его общественного значения: «Швейк своей пародией на послушание и своим народным юмором... как червь подтачивает реакционный порядок и активно -— хотя и не всегда вполне сознательно — помогает разрушать то, что было основано на фундаменте угнетения и несвободы» (Мы любим свой народ. Прага, 1948, с. 108).
Фучик выделяет и художественные различия обоих типов. Чехоня — памфлетный, заостренный образ, воплощение лояльности, приспособляемости и бесхарактерности, изображенный острокарикатурно, Швейк — полноценная реалистическая фигура.
На этом дискуссии о Швейке, можно сказать, обрываются. В печати времен протектората о «швейковщине» пишется как о феномене саботажа, расшатывающего все попытки создать новую Европу.
Во время оккупации Чехословакии западная эмиграция принимает Швейка с некоторой растерянностью. Журнал «Чехословакия», выходивший в Лондоне, писал, например, так: «Для нас Швейк уже труп. Мы будем о нем вспоминать с улыбкой и благодарностью. Он славно исполнил свою миссию. Нынче задачи — несколько иные и потяжелее. Условия борьбы ухудшились, форма борьбы изменилась».

В 1944 году «Похождения бравого солдата Швейка» были изъяты из библиотек союзных армий. Зденек Неедлы во время войны развивает мнение Фучика о боевом характере юмора Швейка. Он показывает, что нельзя механически переносить понятия юмора времен первой мировой войны в эпоху второй. Однако существует смысловое, содержательное ядро, и оно по-прежнему не теряет значения: это народность Швейка, мобилизующая массы на борьбу против абсурда и неприятельской власти. В юморе Швейка отражается сопротивление народа против тирании и обскурантизма, который царил в австрийской армии в ту пору. Эта идея сейчас более значительна, чем когда бы то ни было. «Сегодня Швейк не только явление литературы, но и голос огромных масс народа, не только чешского, но всех свободолюбивых народов».
Когда образ Швейка сводили только к общественной позиции, считая его то разлагающим армию, то бравым солдатом, всегда, вплоть до послевоенного времени, возникали различные недоразумения.
Поэтому уже в 1945 году Зденек Неедлы высказал мысль о необходимости создать предпосылки для более убедительной интерпретации творчества Гашека, собрав и подготовив к изданию его сочинения. «В истории взаимоотношений и взаимосвязей чешской и советской литературы одной из первых по времени и наиболее интересной фигурой был Ярослав Гашек, автор «Похождений бравого солдата Швейка». Гашек попал в плен, сражаясь на русско-австрийском фронте. После Октябрьской революции вступил в ряды Красной Армии, был комиссаром. Этот период его деятельности, к сожалению, еще мало исследован. Гашек писал обращения к чехам и другим народам, а также разные статьи и рассказы в различные журналы, в том числе венгерские и всякие прочие. Но все это до сих пор не собрано и не издано, хотя, без сомнения, было бы необыкновенно интересно показать Гашека, разлагающего австрийскую армию и активно созидающего армию советскую» (Новый мир, 1945, № 2—3).

В официальной истории литературы долго бытовало неуважительное отношение к Гашеку, что проявлялось даже в ряде фактических неточностей. Перед февралем 1948 года, пожалуй, единственной попыткой серьезного подхода к Гашеку была статья молодого критика Яна Гроссмана «Главы о Ярославе Гашеке» (Листы, 1948, № 1). Творчество Гашека и его место в литературе автор рассматривает с точки зрения переменившихся оценочных критериев; революционный характер творчества Гашека он видит в его неприятии литературной традиции и связи с традицией «низких» жанров литературы: «Гашек в литературном отношении не исходил из основ декадентской поэзии конца столетия, из которых исходили поэты-анархисты, начиная с Гельнера и кончая С.-К.Нейманом. Он продолжал традицию совершенно иной литературы, в ту пору непривычной и непризнаваемой, а именно: традицию так называемого «низкого искусства», чей народный, резкий, нелживый тон и простоту нравов общество отвергало не только потому, что оно оскорбляло их эстетические чувства».
Отрицая воспитательную традицию литературы XIX столетия, перегруженную, по его мнению, историзмом и идеологической тенденциозностью, Гроссман пытается определить место творчества Гашека и его взглядов на действительность в литературе двадцатого столетия. Исходя из идей М.Скачкова и некоторых других советских ученых, автор характеризует Швейка как тип «мудрого чудака», который из народного искусства переходит в художественную литературу. Любопытно анализируется положение образа Швейка в структуре романа. Швейка нельзя объяснить чисто психологически, в нем нет романтического пафоса и идейных колебаний.
Его миссия — познавать и изображать различные слои общества, гиперболизировать суровость, жестокость, идиотизм, нагроможденные войной: «Швейк — это прежде всего гид, сопровождающий нас в путешествиях по миру, таким его рисует Гашек, он деятельный наблюдатель, с его помощью в любой момент может быть дан горизонтальный и вертикальный разрез действительности. Если творческим принципом «Похождений» является гипербола, преувеличенный показ реальной жизни, доведение ее до абсурда, то главным творцом этой гиперболы можно считать Швейка».
Последовательность, с какой Гашек показывает распад старого общества, по мысли Гроссмана, берет истоки не из революционного мировоззрения автора, обогащенного большим жизненным опытом; Швейк — это тип деперсонализации в духе модного тогда экзистенциализма. Гроссман не понимает иронического смысла лояльности Швейка, он толкует ее как обычный конформизм и скепсис, соотнесенный с переменами, возникшими в обществе. Это показывает, что автор не понял динамических черт маски Швейка. От этого Швейк представляется ему символом элементарной жизни, примитивного биологизма. Статья Гроссмана доказывает, что даже талантливое наблюдение утрачивает свое значение, если не опирается на надежную гносеологическую и эстетическую позицию. (Позднее Гроссман пересмотрел свою одностороннюю позицию, создав художественную драму о Швейке, которая близка к пониманию Пискатора, к так называемой концепции «политического театра». От изначального толкования пассивности Швейка и «конформизма» автор, к тому времени более глубоко постигший текст, пришел к диалектическому пониманию образа Швейка.)
После 1948 года вследствие того, что возникла новая литературная ситуация, изменилась ее социальная функция, а читатель стал массовым, изменилось и отношение к роману Гашека. Теперь во взгляде на него развивается традиция марксистской критики тридцатых годов, и Гашек в соответствии с давним пожеланием Ю.Фучика попадает даже в школьные хрестоматии. Однако толкуют его упрощенно и часто в анализе не опираются на текст Гашека.
В пятидесятые годы исследовательская работа по творчеству Гашека прежде всего связана с открытием неизвестных моментов биографии и очищения ее от слоя анекдотов и легенд (З.Анчик, Я.Кржижек). Необходимо было предпринять изучение журнальных публикаций, что помогло определить масштабы творчества писателя, скрывавшегося под более чем сотней псевдонимов и шифров, в свою очередь, это привело к появлению библиографии произведений Гашека (Р.Пытлик и М.Лайске). Эта работа легла в основу подготовки Собрания сочинений Ярослава Гашека и многих текстологических трудов.
Наряду с попытками уточнения некоторых моментов творчества писателя исследовательская мысль шестидесятых годов снова обращается к представлению о Швейке в его исторической обусловленности. Очень убедительно это сделал писатель Эдуард Петишка: «Швейковство, что бы о нем ни думали — это, в конце концов, позиция человека, который не верит, что он может изменить условия, в которых он живет. Поэтому он даже не желает их менять, он приспосабливается к ним. Перспективой и целью является его собственная персона и больше ничего. Он хочет только поладить с существующим миром с наименьшим риском для себя. Это ему удается, он умеет сделаться незаметным; мало того, этой своей «незаметностью» он очень доволен и любуется ею. В кровавое, нечеловеческое время у Швейка одно стремление — выжить. Вопрос в том, достаточна ли для человека такая программа (даже и в мирное время) и не есть ли, собственно, это естественное условие для того, чтобы была реализована любая программа вообще?» (Культурни Творба, 1965, № 30).
В этом взгляде не трудно уловить отзвуки прежних представлений о Швейке как социальном феномене, как точке зрения, позиции и программе. Остановимся на одном понятии, имеющем рациональное зерно и связанном с художественными достоинствами образа Швейка. Это проблема «выживания», которая у Гашека выступает контрастом к индивидуалистическому пафосу и героическому титанизму. Нет надобности подчеркивать, что Гашек исходит из конкретной исторической ситуации, из «пограничной ситуации», когда человек борется за сохранение основных жизненных ценностей. Поэтому неуместно говорить о конформизме, приспособляемости или даже об эгоизме и равнодушии. Гашек создает ситуации, когда эти вопросы вообще не ставятся. Единственная возможность сопротивления — это сохранить запас сил, жизненных и творческих, резервуар, который в своей амбивалентности и изменчивости когда-нибудь, в переменившихся обстоятельствах, может стать источником новых ценностей.
Швейка нельзя понимать как нравственную категорию или рассматривать его с точки зрения целенаправленного стремления к усовершенствованию, ведомого волей и замыслом автора. Однако, если он не способен к пафосу и самопожертвованию, то это вовсе не означает, что он не способен к ориентации гносеологической и исторической. Сила Швейка в том, что он находит выход в любой ситуации, что этот выход не опирается на иллюзии или сентиментальное сочувствие, но исполнен конкретной борьбы за жизнь и за ее основные ценности. Упрекать Швейка за то, что он живет в определенных условиях, выступает в своем простом, элементарном виде, скептическом по отношению к миру, выдать его на растерзание возмущенным блюстителям нравственности — это лицемерие и снобизм, против чего Гашек резко выступает.
Иным родом недоразумений является то, будто Швейк представляет собой маленького чешского человека, приспосабливающегося оппортуниста, кто по своей неспособности к интеллектуальной жизни составляет оппозицию героическому титанизму романтической эпохи. С этой стороны повел борьбу со, Швейком критик Вацлав Черный. Естественно, дело было не в проблеме новой интерпретации, но в оживлении и актуализации уже прежде подкинутого и порядком избитого репертуара.
Форма эссе, в которой соединяются литературно-психологические наблюдения с пониманием личности в романтически-протестантском духе, дала возможность найти для старых возражений новую терминологию.
В статье «Король Убу и Йозеф Швейк, его подданный» В.Черный считал нужным объяснить, кто таков, по его мнению, солдат, Швейк.
«Это гениальный саботажник... смесь мармелада и экразита... маленький человек в борьбе с высоким начальством» (Гост до дому, 1965, № 6). В.Черный без колебаний признает, что Швейк в отличие от мифического короля Убу скорее литературный тип: «Но забудем об искусстве и устыдимся за Швейка вместе с чешскими патетическими героями, с Шальдой на первом месте. Борьба Швейка ...это борьба за прискорбно убогий, почти «убуански-низкий» минимум. Какая-то карманная мелочь, нечто презренное. Швейк жаждет выбраться из этой свалки, вот и все».
Оставим пока в стороне непосредственую зависимость формулировок В.Черного от Виктора Дыка. (Дык также начинает свою атаку словами: «Я вообще не намерен заниматься эстетической оценкой , Швейка».) Сущность этого метода составляет мистификация, основанная на подмене исторической интерпретации актуализацией. Сперва он определяет историческое и эпохальное значение пьесы Жарри «Король Убу», с его абсолютным отрицанием; потом это понимание он переносит на Швейка и на его мнимое социальное значение и с помощью мистификации актуализирует его, имея в виду современность. Если мы абстрагируем от эстетического объекта его смысловую ценность, которой придаем силу жизненного или социального факта без учета его художественной функции, мы, разумеется, придем к семантической подмене. На эти черты метода В.Черного указывала критик М.Гайкова (Пламен, 1965, № 8).
Той же проблематикой, что и Черный, занимается теоретик литературы М.Янкович в статье «О, Швейке ли спор?» (Литерарни новины, 1965, № 44). Он обращает внимание на то, что любые представления о положительном или отрицательном влиянии Швейка нельзя рассматривать в отрыве от структуры литературного произведения; и прежде всего — от стихии комического. Суть типа Швейка он видит в поэтических достоинствах «баек» Швейка и в особенностях комической формы., Швейк очаровывает нас способностью видеть абсурд и развлекаться этим.
Вакуум, возникший в понимании творчества Гашека, попыталось восполнить литературоведение других стран; прежде всего — советское. В СССР появляются работы, где исследователи анализируют личность Гашека и его творческий путь (С.И.Востокова, Д.И. Шевчук, Н.П. Еланский, С. Антонов, Сан- жиев и т. д.). Собственно литературной проблематике творчества чешского писателя посвящают свои работы литературоведы, знакомые с историей чешской литературы (С. В. Никольский, И.А.Бернштейн и др.).

В работе «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека» (Москва, 1971) Бернштейн исследует мировое значение романа Гашека, исходя не из актуализации, но из анализа его художественной структуры. Оптимизм, Швейка вырастает из веры в дух перемен, и, таким образом, он является и отражением мировоззренческих моментов. Кроме того, исследовательница занимается и отношением романа Гашека к традиции авантюрного романа и сравнивает «Похождения» с великими произведениями Ренессанса. В отличие от понимания В.Б,Шкловского, видевшего в авторских отступлениях лишь осуществление принципа замедления, И.Бернштейн считает, что в эпизодах, рассказанных Швейком, выражается определенный взгляд на мир. Она исходит также из идеи М.Бахтина, говоря о роли телесного, материального элемента в гротесковом построении гашековского комизма. Работа Бернштейн — важный вклад советской филологии в исследование творчества Гашека.
Исследовав биографию писателя и составив библиографию его произведений, чешское гашековедение теперь ставит перед собой новые задачи. Диалектике «богемности» Гашека и его отношению к революции посвящена биография Гашека (Пытлик Р. Гашек. М., 1977). В этой работе раскрывается противоречивость личности Гашека и вскрывается на первый взгляд парадоксальная взаимосвязь эксцентрической «богемы» с серьезным участием в антиавстрийском сопротивлении и служением социалистической революции. В этом противоречии, однако, и заключается динамизм творчества Гашека, спонтанность и открытость народной импровизации.
Новые задачи в исследовании гашековского творчества наметила конференция о Я.Гашеке, организованная Союзом чешских писателей в 1973 году. Напомним главные идеи основного доклада.
Если мы хотим помешать тому, чтобы Швейка в дискуссиях и полемике использовали без учета его контекста, чтобы этот контекст был подменен моралистическими и философскими рассуждениями, чтобы он отождествлялся с самыми разнообразными психосоциальными факторами и моделями духовного мира, необходимо уяснить, что представляет собой Швейк как творение литературы.
Далее — необходимо отличать текст Гашека от разных смысловых сдвигов, которые возникли после опубликования продолжения, написанного Ванеком, и после театральных и кинематографических адаптаций. Более широкий обмен мнениями, особенно международный, очевидно, не обойдется без сравнительных исследований, языковых и текстологических, которые открыли бы отклонения, возникшие при переводе романа Гашека на различные языки мира.
Наконец, необходимы литературно-критические и социологические исследования о влиянии Гашека на творчество других писателей, на широкие читательские круги.
В комической гиперболичности типа Швейка — многосторонность и переменчивость взгляда, смешивающего фантастичность и гротескность мелких происшествий с жестокой трагикой войны и таким образом постигающего абсурд живой действительности. Из незначительных наблюдений, из мелких жизненных деталей извлекает Гашек свои гиперболические гротескные насмешки. И совершается это легко и естественно, в спокойном повествовательном тоне. Неистощимая активность Швейка, его болтовня и «треп» рождают некую «наступательную» иронию, которая в «обманчивом свете шутки и полуправды» называет вещи и события своими истинными именами. Гашек совершает это естественно, в форме, неподвластной трагической зависимости от жизни и ее обстоятельств. Швейк — не герой, скорее в нем ощутима дегероизация и пародия. Как создание художественное, его можно сравнивать с героями авантюрного романа, с Гаргантюа, Дон Кихотом, Симплициссимусом, Кандидом и другими.