М. М. Хатаевич. Палачи от «чистой демократии»
Хатаевич Мендель Маркович (1894 —1937) — видный партийный работник, член КПСС с 1913 года. С 1914 по 1917 год находился в ссылке за революционную деятельность. После Февральской революции работал в Гомеле. С 1918 года — в Самаре на руководящей партийной и советской работе. После освобождения Самары — на партийной работе в Гомеле, в Самаре, на Западном фронте. В 1928—1932 годах был секретарем Средневолжского крайкома ВКП(б), затем секретарем Днепропетровского обкома КП(б)У, избирался в состав ЦК КПСС.
Под вечер 7 июня 1918 года нашу коммунистическую дружину (в составе ее были и беспартийные рабочие), находившуюся бессменно в окопах на берегу реки Самары, сменил только что прибывший на подмогу уфимский отряд. А рано утром 8 июня войска мятежного чехословацкого корпуса переправились через реку и захватили город.
Захват Самары интервентами был совершен не без помощи подпольной белогвардейской организации, созданной здесь эсерами и реакционной кликой бывшего офицерства царской армии.
Защитники Самары в ночь на 8 июня были более спокойны и уверены в прочности положения, чем в предшествовавшие три-четыре дня.
Пришедшие 7 июня значительные по тому времени подкрепления (кроме уфимского, пришел еще красногвардейский отряд в пятьсот человек из Симбирска) давали некоторое основание для такого оптимизма. Многие из товарищей, не спавшие несколько ночей подряд, устраивались соснуть в клубе где-нибудь на столах или на полу, меньше всего ожидали, что через три-четыре часа они будут разбужены стрельбой вступившего в город врага.
Наш небольшой отряд (из дружины при штабе революционной охраны) с одним тяжелым и двумя легкими пулеметами был брошен на грузовике в сторону реки Самары в четыре часа утра. Мы еще не знали, что мятежники вступили в город. Нам сообщили по телефону, что одна из милицейских частей кем-то обстреливается. На перекрестке улиц Льва Толстого и Самарской мы столкнулись совершенно неожиданно для себя с наступающими цепями противника, продвигающимися по Самарской улице. Мы спешились, укрываясь за выступами домов, установили пулеметы и вступили в перестрелку.
Через несколько минут после ощущения небольшого толчка винтовка, бывшая у меня в правой руке, непроизвольно выпала, а рука бессильно опустилась. Потребовалось не менее одной минуты для того, чтобы я сообразил, что ранен. Ранен я был выстрелом не из цепи, наступавшей против нас, а предательской пулей откуда-то со стороны. Стреляли члены подпольной белогвардейской организации, выступившие в этот момент в нашем тылу на помощь интервентам.
В нашем маленьком отряде уже было несколько раненых и убит пулеметчик. Видя невозможность сдержать значительно превосходившие нас силы противника и обстреливаемый белым офицерством с флангов (из окон и с крыш), наш отряд стал отступать к Волге. Я же, чувствуя наступающую слабость, вошел в калитку ближайшего двора на Самарской улице, чтобы там где-нибудь, если удастся, укрыться и получить первую помощь. Это был очень большой двор с множеством деревянных флигелей. Мне помнится, что я стучался в несколько дверей, но жители, напуганные стрельбой на улицах, не решались открыть. Только в самом конце двора меня впустили в небольшую хибарку, где, к моему счастью, оказалась знавшая меня коммунистка Сосновская. Ее муж, коммунист-поляк, недавно вместе с ней приехавший в Самару, в это время был в другом нашем отряде, прикрывавшем артиллерию, которая стояла на Хлебной площади. Сосновская быстро втащила меня в какой-то подвал и полотенцем перевязала руку. Силы меня покинули. Несколько часов до первой медицинской помощи провел я в этом подвале, временами в полном беспамятстве, иногда в полузабытьи. Как мне потом передавали, перевязывал меня доктор Клячкин.
Спустя много часов, уже к вечеру этого дня, меня на носилках понесли в Шихобаловскую больницу.
Сознание только временами возвращалось ко мне; один из этих моментов глубоко запечатлелся в моей памяти. Какой-то белогвардеец, вооруженный винтовкой, отвернул простыню, которой было закрыто мое лицо. Злобно ругаясь, он приставил острие штыка к моей груди. Я уже ощущал холод этого штыка и посейчас удивляюсь тому совершенному безразличию и апатии, с которой воспринимал все происходящее. Очевидно, упадок сил, ослабление энергии и воли к жизни, вызванные громадной потерей крови, были тому причиной. Несшие меня на носилках и сопровождавшие их молодые девушки или женщины (к сожалению, я до сих пор не знаю, кто же тогда спас меня от такой близкой смерти) подняли крик на всю улицу. Они уверяли солдата, что я их родственник, раненный случайно шальной пулей. Вцепившись в руку, уже собравшуюся нажать на штык, они сумели меня отстоять.
Дней десять лежал я в Шихобаловской больнице. Но вот нашим подпольщикам, оставшимся в городе, стало известно, что белогвардейские власти собираются учинить облаву в больницах на раненых коммунистов и красноармейцев, чтобы забрать их в тюрьму. И накануне этой чистки больниц товарищи решили перевести меня в более безопасное место. Меня поместили... в родильный дом.
В этой больнице для рожениц, содержателем которой был доктор Шаргородский, я оставался около двух месяцев. Доктор Власов, ныне умерший, посещал меня там регулярно, и при его помощи раны мои стали заживать.
Товарищи из подпольной организации, проявившие ко мне очень большое внимание, поместили меня временно, до приискания лучшего, на квартире некоего Гандурина, тогда жившего в Самаре. Жена его, не бывшая никогда большевиком и близким к нашей партии человеком, тем не менее проявляла ко мне самое чуткое товарищеское отношение. Сам же Гандурин все время смотрел холодно и косо в мою сторону и не особенно старался скрыть свое недовольство и боязнь. Это вынудило меня на третий день пребывания в этой квартире покинуть ее, не дождавшись другого убежища.
Имея сведения, что на дачах скрывается много наших ребят, я решил направиться туда же и там где-нибудь устроиться. Я не опасался быть узнанным, ибо в Самаре до переворота я жил не более трех месяцев, да и ранение и выросшая после ранения борода изрядно изменили мою внешность.
Я сел в трамвай, чтобы ехать на дачи, но на третьей или четвертой остановке был арестован унтер-офицером контрразведки по указанию какого-то опознавшего меня обывателя. Это было 17 августа. Меня повезли на извозчике в номера «Львов» по Самарской улице, где помещался, кажется, штаб охраны или какое-то другое карательное учреждение белых.
Хотя в больнице я был записан под вымышленной фамилией, но, будучи опознан, при допросе подтвердил свою настоящую фамилию и принадлежность к большевикам. Не желая подводить никого из помогавших мне укрываться, я отказался отвечать на вопрос о моем местопребывании за предыдущее время. Рассвирепевшие каратели подвергли меня жестокому избиению: долго колотили рукояткой нагана по лицу и по голове, засовывали дуло револьвера в рот и угрожали немедленно спустить курок, били каблуками по забинтованной груди, где раны еще не закрылись. Никаких ответов больше от меня они не получили. Во время избиения я потерял сознание. Очнулся спустя несколько часов в арестном помещении при учредиловском штабе охраны. Я был весь разбитый, в синяках и кровоподтеках, с запухшим лицом.
На следующий день меня допрашивал уже без рукоприкладства следователь ведомства юстиции при Комитете членов Учредительного собрания, и в тот же день вечером я был отправлен в тюрьму, откуда попал сразу в тюремную больницу. Вид у меня при этом был таков, что принимавший меня тюремный надзиратель сказал: «Ну, этот больше трех дней не протянет...»
В тюремном больничном бараке, изолированном от главного тюремного корпуса, кроме меня было двадцать — двадцать пять заключенных. В этом бараке я оставался немногим более полутора месяцев, вплоть до вступления в Самару Красной Армии.
5 октября белогвардейцы производили эвакуацию тюрьмы, где находилось в этот момент до трех тысяч арестованных. Из этих заключенных и был составлен знаменитый поезд смерти, об ужасной судьбе всех попавших в который в печати уже сообщалось.
С эвакуацией очень торопились, так как в связи с победоносным наступлением Красной Армии среди белогвардейцев началась паника. Выгнать больных из расположенных в отдалении больничных бараков и присоединить их к общей массе эвакуируемых, собравшихся на главном тюремном дворе, администрация поручила тюремным надзирателям, большинство которых, будучи местными жителями, оставалось в Самаре. Когда они пришли в наш больничный барак с предложением немедленно выходить, часть находившихся там стала было собирать свои вещи. Я же и некоторые товарищи заявили, что мы больны, двигаться не можем и никуда с места не тронемся. Я лично ожидал немедленной расправы с нами. Но, считая гибель свою при эвакуации в железнодорожном эшелоне (при отсутствии перевязок и т. д.) также неизбежной, все же пришел к выводу, что останется больше шансов на спасение, если мы не тронемся с места. Нашему примеру последовали и остальные. Нам угрожали сейчас же позвать казачий конвой, но мы все же не двигались с места. Очевидно, конвой торопился — ему было не до нас, и нас оставили в покое.
После этого мы провели в тюремной больнице два жутких и вместе с тем радостных дня. Слышна была приближающаяся стрельба. По орудийному гулу мы определяли все более сокращающееся расстояние, отделяющее Красную Армию от Самары.
К вечеру 7 октября мы были освобождены из тюрьмы самарскими рабочими еще до вступления в город Красной Армии.
1932 г.
