Как уже было сказано, с пребыванием Гашека в России теснейшим образом связан и генезис главного его произведения - «Похождений бравого солдата Швейка». Именно здесь зародился и созрел сам замысел книги. Более того – события в России должны были в дальнейшем стать главным предметом изображения в романе.
Вместе с тем в формировании замысла немалую роль сыграно и еще одно обстоятельство, имеющее прямое отношение к образу главного героя. По воле случая в России Гашек встретил человека, еще и раньше привлекавшего его внимание и уже оставившего след в его творчестве. Надо сказать, что в произведениях Гашека вообще иногда встречаются персонажи, ведущие свою историю от реальных лиц. Не то, чтобы он рисовал «с натуры», хотя бывали и такие случаи. Чаще он как бы ловил импульсы, порожденные впечатлениями от тех или иных конкретных лиц, а затем давал полную волю своему воображению и вымыслу, развивая и обогащая образ. Тем не менее иногда сохранялись даже подлинные имена. На родине Гашека еще в 1920-1930-е гг. было хорошо известно, что такое происхождение имеют и некоторые герои его знаменитого романа.
Существовал, например, реальный поручик Лукаш – Гашек служил в его роте во время Первой мировой войны. Существовали капитан Сагнер и старший писарь Ванек, сохранивший даже тексты фронтовых стихотворений Гашека. Если бы не он, многие из них так и остались бы неизвестными. Когда в 1983 г. в Москве проходила юбилейная конференция, посвященная столетию со дня рождения Гашека, гости из Чехии передали участникам встречи привет от сына Ванека. Унаследовав гражданскую профессию своего отца, названную и в романе, он служил в это время в лавке москательных и аптекарских товаров в Кралупах под Прагой. В литературе о Гашеке есть упоминание, что существовал даже будто бы слабоумный пастух Пепка-Прыгни, которого в романе путимский вахмистр вербует в осведомители и велит ему доносить, если кто-нибудь скажет, что государь император скотина, после чего убогий пастух стал повторять всем эти слова со ссылкой на авторитет вахмистра.
Некоторые однополчане Гашека, имена которых мы встречаем на страницах его романа, были живы еще и после Второй мировой войны. В конце 1950-х гг. еще здравствовал солдат необычайно буйного нрава Йозеф Водичка, достаточно правдоподобный прототип драчливого сапера Водички. Гашек познакомился с ним в России - в Тоцких лагерях для военнопленных. В середине прошлого века журналистам удалось побеседовать и с бывшим кадетом Биглером. Он проживал в это время в Дрездене и сообщил, что только недавно познакомился с романом Гашека и что он ему понравился. Он самоотверженно признал также, что его собственная армейская служба правдиво обрисована Гашеком.
О происхождении образа Швейка долго ходили весьма туманные и противоречивые слухи. Однако в последнее время выяснилось, что и этот герой Гашека носит фамилию и имя реально существовавшего человека, пражского ремесленника Йозефа Швейка (1890-1965). Удалось даже в общих чертах воссоздать его биографию и историю общения Гашека с ним24. Познакомились они в 1911 г. Комические воспоминания молодого пражского ремесленника о его недавнем пребывании на действительной службе и дали повод для создания известного цикла из пяти юмористических рассказов Гашека, в которых было использовано имя Швейка. Раз-другой это имя мелькнуло потом в кабаретных пьесах Гашека, которые перед войной он сочинял и ставил вместе со своими друзьями, но пьесы не добавили ничего нового к этому образу. Вполне вероятно, что на этом история образа Швейка и оборвалась бы, если бы не новая встреча Гашека с ним - на этот раз в России.
В начале Первой мировой войны Швейк, как и Гашек, был мобилизован и в составе 36-го пехотного полка попал на восточный фронт. О настроениях в полку выразительные сведения содержатся в официальном донесении командования об итогах боев 26-27 мая 1915 г. под Сенявой. За два дня полк потерял тогда 10 человек убитыми, 69 ранеными и 1 493 пропавшими без вести! (Естественно, воинскую часть пришлось расформировать.) Однако Швейка среди пропавших не было. Он перебежал к русским еще за 12 дней до этого.
Целых четыре года Швейк находился в России, сначала тринадцать месяцев в лагерях для военнопленных - в Дарнице под Киевом и в Ташкенте, затем в чехословацких добровольческих частях, где служил пехотинцем-стрелком, позднее - в тайной разведке, хотя числился в транспортной роте при штабе войска. В составе добровольческого корпуса он проделал путь от Киева - через Самару, Челябинск, Тюмень, Иркутск - до Владивостока, откуда в 1919 г. морским транспортом (№ 8, пароход «Эфрон») был эвакуирован на родину. Морской маршрут пролегал вдоль восточного и южного побережья Азии, через Индийский океан, Красное море, Суэцкий канал, Средиземное и Адриатическое моря и завершался в Которской бухте. Где только не побывал Швейк!
По некоторым сведениям первая встреча Гашека со Швейком в России произошла еще в дарницком лагере военнопленных (Швейк находился там с мая, Гашек с сентября 1915 г.). Однако в данной версии несколько смущает длительность пребывания Швейка в этом лагере, который был по сути пересыльным и распределительным1. Зато со стопроцентной уверенностью можно говорить об их встречах в добровольческих чехословацких частях. Документы показывают, что они даже зачислены были в эти части (в Киеве) с разницей всего в пять дней - Швейк 24 или 25, Гашек - 29 июня 1916 г., причем попали в один полк, а поначалу даже в одну роту. В течение полугодия они были однополчанами. Новые встречи со Швейком и натолкнули Гашека на мысль продолжить разработку навеянного им типажа. Так возникла повесть «Бравый солдат Швейк в плену», написанная (на чешском языке) в начале 1917 г. и спустя некоторое время изданная в Киеве отдельной книжкой. Текст повести и открывается обращением автора к Швейку, оказавшемуся в добровольческих частях: «До чего же ты дошел, мой бравый солдат Швейк! В “Народной политике” и в других официальных газетах твое имя появилось в сопровождении нескольких параграфов уголовного кодекса. Все, кто знал тебя, с удивлением читали: “В соответствии с § 183-194, статьей 1334, пункт “с” и § 327 Военного уголовного кодекса, IV-я палата Императорского королевского уголовного суда в Праге постановила конфисковать имущество Йозефа Швейка, сапожника, последнее место проживания - Краловске Винограды, за преступление в виде перехода на сторону врага, государственной измены и подрыва военной мощи государства”.
Как же умудрился попасть под статьи этих параграфов ты, рвавшийся служить государю императору “до последнего вздоха”?» (13-14, 5).
Сведения о судебном деле Швейка, якобы заведенном в Праге, и об аресте его имущества были, конечно, вымышленными. Остальное во многом было интерпретировано с учетом образа Швейка, уже известного читателям по довоенным рассказам Гашека. Однако вопреки заглавию книги само пребывание Швейка в плену в повести не изображено. Сообщается только, как он сдается в плен, да и этому событию отведена всего одна, последняя страница. Книжка была опубликована по сути в незавершенном виде. Автор, откровенно преследовавший агитационные цели, спешил, чтобы его сочинение как можно быстрее попало в руки его соотечественников - военнопленных, солдат и офицеров добровольческих частей.
Сюжетная основа повести напоминала некоторые рассказы Гашека этого же времени, в которых наставительно изображались судьбы чехов, натерпевшихся горя от австрийских властей и теперь расстававшихся с последними иллюзиями об империи Габсбургов, сдававшихся в плен и вступавших в добровольческие части.
По жанру и по основной тональности новое сочинение Гашека представляло собой памфлет на Австро-Венгерскую империю, в который и была вписана фигура Швейка и целая цепь его столкновений с австрийской полицией, судом, воен-шиной. Типаж героя в основном был сохранен и развит, хотя и с изменением определенных акцентов. Ирония и юмор, составлявшие основу довоенных рассказов о Швейке, коренились в том, что за естественную и как бы само собой разумеющуюся норму молчаливо принималось нежелание чешских подданных служить в армии Австро-Венгерской империи, а читателю демонстрировалась психическая аномалия и л йоте кос рвение наивного солдата «служить государю императору до последнего вздоха». При этом его усердие, граничащее с кретинизмом, все время оборачивалось медвежьими услугами, смахивающими на провокации, и вместе с тем от него невозможно было отделаться. Попадая в невероятные переделки, удачливый солдат всякий раз оставался цел и невредим и снова требовал, чтобы его признали годным к военной службе. Он одержим «экзальтацией мученичества», как определил автор. Изображение доведенного до абсурда верноподданического экстаза позволило Гашеку создать веселую гротескную пародию на официозный идеал солдата.
В повести появились и новые грани комики. С особой иронией и удовольствием Гашек сделал акцент на том, что в искренность верноподданических чувств героя ни в какую не хотят верить и сами власти, считающие его или симулянтом или психически ненормальным. В рассказах писатель не мог развернуть эту тему по цензурным соображениям. Теперь он дал полную волю своему сарказму: «Здравомыслящим не дано было понять, почему они должны жертвовать жизнью во имя императора»; «Не могло начальство взять в толк, как можно быть в здравом уме и желать такого ради императора»; «Его преданность государю императору была расценена как тяжкий психический недуг» (13—14, 6, 29, 6).
Одно из отличий повести от рассказов заключалось также в том, что образ Швейка был освобожден от сказочно-гиперболических черт, придававших ему сходство с архетипом фольклорного солдата, который в воде не тонет и в огне не горит. В повести Швейк уже не так удачлив и неуязвим. В некотором смысле он выступает теперь в качестве страдающей стороны. Его даже приговаривают к восьми годам тюрьмы, и бесконечно веривший в императора и доброту властей, он горько плачет от неожиданности. Автору важно было мотивировать избавление даже такого наивного солдата от иллюзий. Той же цели служит и остроумно задуманная кульминационная сцена (на ней Гашек и оборвал повествование). На фронте перетрусивший прапорщик Дауэрлинг, у которого Швейк служит в денщиках, обращается к нему с необычной просьбой. Отведя Швейка в сторону, он просит выстрелить ему в предплечье, чтобы можно было симулировать боевое ранение и избавиться от фронта. Швейк решительно отказывается, ссылаясь на дисциплину и на то, что его могут за это повесить. Дауэрлинг подсказывает, что во избежание возможных наказаний Швейк, если это потребуется, вполне может сдаться в плен. Денщик продолжает упорствовать. Тогда Дауэрлинг отдает приказ произвести выстрел, что Швейк и делает, зажмурив от страху глаза, после чего прапорщик остается неподвижно лежать на земле, а главный герой повести подается к русским. (По всей видимости, эта сцена, подобно некоторым другим, вошла бы и в роман, если бы Гашек успел довести повествование до событий на фронте - действие в романе обрывается чуть раньше, чем в повести. Можно даже высказать предположение, что выстрел в этом случае предназначался бы скорее всего поручику Дубу.)
В повести есть и другие остроумные находки и решения, но в целом она не достигает уровня позднее написанного романа. Агитационная заданность слишком обнажена и прямолинейна. Образ Швейка еще конспективен и мотивы сюжета не развернуты. Герой обрисован пока что по преимуществу через действия, поступки. Только в романе автор развяжет ему язык, и разглагольствования Швейка станут одним из важнейших средств достижения художественного эффекта. Самое же главное - в повести нет той степени двусмысленности поведения Швейка, насквозь пронизывающей роман, благодаря чему читатель все время гадает и не может до конца угадать, где кончается наивность героя и начинается притворство, где усердие и есть ли оно, а где плутовство и глумление под видом усердия. Иными словами, нет той дразнящей недосказанности и мистификации, направленной отчасти и на читателя, которая составляет оригинальную и весьма сильную особенность романа, его поэтики и неподражаемой комики. Во многом через призму этой двусмысленности и преломляется ощущение иронии истории, разлитое в пространстве комической эпопеи и особенно “густо” сконцентрированное в образе главного героя (см. ниже).
Не поднимаясь до уровня будущего романа, повесть, тем не менее, сыграла очень важную роль в его творческой истории, став ее органической частью и послужив эскизом или чем-то вроде «либретто» для эпопеи Гашека. Образ Швейка уже соединился в повести с темой мировой войны и был включен в широкий контекст эпохи. Обозначились основные потоки повествования: история Швейка и тесно с ней переплетенная пародийная история воинской части. Наметились узловые ситуации, которые потом будут повторены, развиты и станут важнейшими звеньями сюжета: появление Швейка в инвалидной коляске и с воинственными возгласами на улицах Праги в день объявления войны, психиатрическая лечебница, суд, Швейк в денщиках, история с вручением любовного письма мадам Каконь, эпизод с кражей собаки и т.д.
После публикации повести работа воображения Гашека над образом Швейка уже не прекращалась. Встретившись по возвращении в Прагу со своей первой женой, он делился с ней: «Пишу “Швейка”. Все эти годы эта тема не отпускала меня. На фронте. В России. Всюду»2. Образ Швейка продолжал жить в его сознании, соединяясь с новыми и новыми событиями и темами. К началу непосредственной работы над текстом книги у автора уже существовал вполне сложившийся план и были выношены многие мотивы. В задачи нашей статьи не входит более подробное описание замысла и творческой истории романа (интересующиеся найдут необходимые сведения в упомянутой книге об истории образа Швейка). Отметим лишь, что события должны были дальше переместиться в Россию. На рекламных плакатах, которыми Гашек вместе со своими друзьями оповещал пражан весной 1921 г. о начале публикации первых глав романа, его название имело следующий вид: «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой и гражданской войны у нас и в России». По замыслу автора, Швейк должен был дальше оказаться в плену, затем в добровольческих чехословацких частях, потом в Красной Армии. Более того, предполагалось, что его пути будут как-то соприкасаться и с освободительной борьбой китайского народа. (Возникает даже предположение, не намеревался ли и сам Гашек из России отправиться в Китай.) Только после всего этого Швейк вновь появился бы в Праге.
Автор последовательно и выполнял намеченный план. Повествование должно было вобрать в себя весь огромный массив впечатлений, накопленных им за военные годы и буквально переполнявших его. К сожалению, значительную и, может быть, даже большую часть своей книги Гашек не успел написать. Действие его вершинного произведения обрывается, как уже было сказано, даже несколько раньше, чем в предшествующей повести: автор довел своих героев только до прифронтовой полосы. Между тем им предстояли еще тысячи километров пути на восток. Смерть писателя в разгар работы над романом лишила международную читательскую общественность, по-видимому, одного из интереснейших повествований о революции и гражданской войне в России и об истории чехословацких легионов.
Несмотря на незавершенность романа Гашека, он оставляет впечатление удивительной целостности, которую ему придает и необыкновенно колоритный образ главного героя (вскоре вошедшего в число самых известных персонажей мировой литературы), и неподражаемый юмор его создателя, и его особый взгляд на мир и на изображаемые события. Ключ к собственному пониманию основной направленности романа автор оставил в кратком предисловии к нему. Всем читателям памятны эти строки: «Великой эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и непризнанные герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского. В наше время вы можете встретить на пражских улицах бедно одетого человека, который и сам не подозревает, каково его значение в истории новой, великой эпохи. Он скромно идет своей дорогой, ни к кому не пристает, и к нему не пристают журналисты с просьбой об интервью. Если бы вы спросили, как его фамилия, он ответил бы скромно и просто “Швейк”» (38).
По существу речь в предисловии Гашека идет об иронии истории. Своеобразным носителем ее и является для него Швейк, затмивший в его глазах славу самых великих полководцев, ибо он сумел своим поведением сбить и нарушить все алчные и честолюбивые планы властителей и завоевателей, так что затеянная ими война обернулась совсем не теми результатами, на какие они рассчитывали, и погубила их самих. Пали династии. Рухнули империи. Мир до неузнаваемости изменился, но вовсе не так, как хотели прежние вершители его судеб. И сделал все это не желавший воевать и профанировавший все их замыслы и действия обычный человек, рядовой солдат, который под именем Швейка, бедно одетый и никому не известный, вновь ходит по городским улицам, даже не догадываясь, что он совершил. Стихийная и подспудная сила жизни в некотором смысле одержала незримую победу над абсурдом насилия и своеволия. Примерно так, наверное, можно воспринимать вкупе с общей тональностью романа и вводные слова автора.
Литература XX в., проявлявшая жадный интерес к загадочным путям исторического процесса, вообще много раздумывала над тем, что история зачастую идет не так, как люди ее планируют, проявляя своего рода строптивость и коварство по отношению к их планам. Для многих авторов такое «непослушание» истории становилось и источником трагизма. Гашек также отнюдь не проходил мимо трагической составляющей «человеческой комедии». Однако создается впечатление, что определенная направленность, определенные векторы иронии истории, если судить по роману (во всяком случае в завершенной его части), скорее радуют, чем огорчают автора.
Роман во многом был неожиданным. Казалось бы, к созданию такого сочинения не располагали ни общественный климат первых послевоенных лет, ни личные обстоятельства жизни Гашека. В пору, когда в Европе один за другим выходили романы писателей «потерянного поколения», запечатлевшие весь ужас и горе только что пережитой войны, о книге Гашека первый же ее рецензент, известный чешский прозаик Иван Ольбрахт написал: «Если хотите вдоволь посмеяться, читайте “Похождения бравого солдата Швейка”»3. Роман Гашека оказался произведением ярко выраженного комического жанра. Мы встретим в нем и кроваво-трагические картины войны и не щадящий читателя натурализм, но господствует стихия заразительного смеха. Его эпопея - целая полноводная и словно даже выходящая из берегов река юмора.
Как уже говорилось, возвратившись на родину, Гашек оказался в очень трудном положении. Некоторое время он даже находился почти в замешательстве. Однако продержавшись в первый момент, он вновь обретает активность. В запасе у него оставался талант сатирика и юмориста, оставалось сознание силы и власти смеха (о которой когда-то прекрасно сказал Мольер: «Люди легко относятся к неодобрительным отзывам о себе, но не переносят насмешки. Они согласны быть дурными, но вовсе не желают быть смешными»), Работа над романом была не столько обороной, сколько наступлением, может быть, даже очень широко задуманным. Недаром, приступая к своему новому сочинению, Гашек заявлял: «Посмеюсь над всеми глупцами, а заодно покажу, что такое наш чешский характер и на что он способен»4 5. Не случайно работа над романом и начиналась в столь бодром темпе и продвигалась почти стремительно (около семисот книжных страниц написано за год и девять месяцев, а одновременно продолжались выступления автора в печати с рассказами, сатирическими заметками и полемиками, юморесками, составившими впоследствии еще целый том в его собрании сочинений).
Вернемся, однако, к проблеме иронии истории. Первым это понятие ввел в литературу о Гашеке и его романе чешский философ Карел Косик. После появления его эссе в печати (написано в 1969 г., опубликовано в 1993 г.6). сама эта словесная формула (в принципе известная со времен Гегеля) прочно вошла в обиход чешской гашекологии и дала импульс для дальнейших плодотворных размышлений о связях юмора Гашека с большой историей7. Правда, при всем значении инициативы и наблюдений Косика некоторые его положения небесспорны. Думается, в частности, что автор эссе слишком сузил временные рамки и истоки процесса формирования у Гашека самого чувства иронии истории, связывая его генезис только с периодом революционных событий в России.
Косик опирается на так называемые «бугульминские» рассказы Гашека, которые публиковались автором в феврале – начале марта 1921 г., примерно через два месяца после возвращения его из России, практически одновременно с первыми главами романа. В комической форме Гашек изображал в рассказах некоторые эпизоды, связанные с исполнением им в 1918 г. обязанностей помощника коменданта города Бугульмы (в рассказах он превратил себя в коменданта города). Самое главное - в достаточно острой форме автор затрагивал и зловеще тревожные явления, которые давали знать о себе во время Гражданской войны - особенно в деятельности карательных органов, в проявлении стихии самоуправства и т. п.8 Рассказы действительно убеждают, что Гашек отнюдь не склонен был игнорировать симптомов иронии истории, проявлявшихся и в процессе революционных событий в России , как не собирался и обходить стороной негативные и трагические явления, сопутствовавшие этим событиям. Он зорко видел их, фиксировал в своем сознании, хранил в памяти и несомненно отразил бы и в романе, бугульминские рассказы можно рассматривать в качестве своего рода «задела». Правда, едва ли он представлял себе, что со временем эти явления могут разрастись до таких гигантских размеров, как это случилось впоследствии.
Косик расценивает бугульминские впечатления Гашека как финальный итог его мировоззренческого пути, полагая, что они означали полную его разочарованность в том варианте исторического развития, с которым он связал себя в России, что якобы и породило у него ощущение иронии истории, ставшее в свою очередь почвой и источником «большого юмора» в его романе. Представляется, однако, что ситуация была гораздо сложнее. Вряд ли он расстался по меньшей мере с идеей социализма как таковой.

Утверждение о тотальном разочаровании Гашека вообще достаточно гипотетично. Хотим мы этого или не хотим, но существуют факты, не укладывающиеся в такое представление. Бугульминские рассказы допускают и менее радикальное истолкование (тонко их анализирует М. Янкович в указанной статье). Главное же - с приведенной посылкой плохо согласуются публицистические статьи и фельетоны Гашека, которые он печатал в 1921-1922 гг. и в которых осуждал и высмеивал нападки и гонения (“štvaní”) в чешской печати на советскую Россию, а также касался социальных отношений в послевоенной Чехословакии («Какие бы я писал передовицы, если бы был редактором правительственного органа», «Идиллия винного погребка», «Что бы я посоветовал коммунистам, будь я главным редактором правительственного органа “Чехословацкая республика”», «Мирная конференция», «Буржуй Рамзелик» и др.). Нельзя, видимо, не принимать во внимание и свидетельств целого ряда знакомых писателя о направленности не написанных им частей романа. (Особенно важно свидетельство И. Ольбрахта, встречавшегося с Гашеком летом 1921 г. и от него слышавшего о плане продолжения романа9.)
Надо полагать, что впечатления типа бугульминских действительно в какой-то мере повысили коэффициент иронии истории в сознании Гашека. Однако едва ли для того, чтобы написать сатирический роман об Австро-Венгерской империи и ее деградации (а именно таким предстает весь массив завершенного текста эпопеи Гашека), автору нужно было в чем-то дополнительно разочаровываться. Да и своеобразное «либретто» романа, каким является повесть «Бравый солдат Швейк в плену», написано не только до Октябрьской, но даже и до Февральской революции (которую Гашек, напомним, встретил буквально с восхищением). Наконец повторим, что направление иронии истории в написанных частях романа скорее радует, чем обескураживает автора.
Представляется, что процесс постижения Гашеком феномена иронии истории имел вообще более широкий базис и диапазон, начался значительно раньше и все время усиливался в военные годы, в обстановке больших исторических сдвигов, крушения нескольких империй, обретения независимости целым рядом ранее подневольных народов, провозглашения и распространения в ходе революционных движений идей социальной справедливости и т. д. Общим знаменателем и было, видимо, ощущение огромного подспудного потенциала сопротивления низов и «обычного человека» силам социального зла, гнета, принуждения, фальши - потенциала часто не осознаваемого его носителями, но во многом как раз и питающего исподволь иронию истории не только в ее разрушительном, но и позитивном значении. Частью этого потенциала станет вскоре затем и энергия, аккумулированная в собственной эпопее Гашека и несущая в себе отнюдь не только заряд отрицания. Нельзя не согласиться с позицией Милана Янковича, решительно возражающего против концепций, сужающих дискурс романа Гашека и сводящих его к деструктивной функции и энергии разрушения. «В креативности швейковского слова, - добавляет автор, - не следует упускать из виду и элемента свободной игры, которая, когда это нужно, не только перевертывает вещь вверх ногами, но и возвращает нам почву под ногами»10.

 

 

Примечания

1. Швейк, правда, уверял, что заделался в лагере поваром и даже будто бы готовил шашлыки для самого начальника лагеря полковника Грибоедова и что тот был ими весьма доволен. В этом случае он действительно мог, видимо, задержаться в лагере несколько дольше. Любопытно было бы установить хотя бы, действительно ли начальником лагеря был полковник по фамилии Грибоедов, как утверждал Швейк.

2. Подробнее см.: Никольский С. В. История образа Швейка; Он же. О прототипе образа Швейка// Гашек Я. Похождения бравого солдата Швейка. Москва, ACT. С. 715-724.
3. Lidský profil Jaroslava Haška. Korespondenca a dokumenty. Praha, 1979. S. 266. 26Цит. no: Olbrachtl. O umění a společnosti. Praha, 1958. S. 178. (Рецензия написана и опубликована в 1921 г.)
4. [Lvová-Hašková A. G.] Jaroslav Hašek. Vzpomínky Sury Lvové o Haškovi / Připr. J. Častka. // Průboj. 1965. Čislo 33. Část 23.
5. Вероятно имелась в виду и успешная борьба чешского народа за независимость, против национального гнета, о которой он писал еще в своих корреспонденциях с фронта для журнала «Чехослован» в 1916-1917 гг. (вспомним уже цитированное выше: «Из тяжкого порабощения, из трехсотлетнего рабства рождается новый народ, с несгибаемым позвоночником /.../» (13-14,41) - какие-то стороны этой темы, несомненно, были бы затронуты и в соответствующих главах романа. По-видимому, имелось в виду и противостояние чехов и социальных низов вообще милитаризму и насилию, составляющее главный предмет изображения в его сатирической эпопее. Наверное, проявлением стойкости характера была в глазах Гашека и собственная его решимость во что бы то ни стало заклеймить зло и покарать его смехом.
6. Kosík K. Švejk a Bugulma neboli zrození velkého humoru // Kosík K. Století Markéty Samsové. Praha, 1993. S. 132-144.
7. См., например, выступления Р. Пытлика и М. Янковича на гашековской конференции в Липнице в 2003 г.: PytlíkR. Haškova ironie dějin// Hašek a Švejk. Humor tisíciletí. Lipnice, 2003. S. 11-14; Jankovič M Švejk na každém kroku u cíle svého života // Ibid. S. 20-26.
8. Бросается, например, в глаза образ члена военного трибунала Агапова, который борется с «тенями прошлого», «видя в каждом возможного предателя», и считает, что в судебном разбирательстве вообще нет необходимости, а вполне достаточно обвинения-доноса (пусть даже исходящего от одного лица), на основании которого и можно выносить приговор, вплоть до смертного (рассказ «Перед революционным трибуналом восточного фронта»). Не менее выразителен образ малограмотного, но заносчивого командира Тверского полка Ерохимова, пьянствующего, бесчинствующего и упрекающего Гашека в недостаточной жестокости. Казни и расстрелы в его представлении - положенная норма, отступления от которой караются и сверху. Если не расстрелять, то хотя бы сделать вид, что расстрелял. Перед приездом инспекционной комиссии он сооружает ложные могилы якобы расстрелянных врагов революции («Потемкинские деревни»). Столь типичный для Гашека мотив мистификации и розыгрыша приобретает оттенок своего рода «кладбищенского» юмора, хотя и не сводится к нему благодаря общей комически-пародийной окраске повествования, не позволяющей читателю утрачивать ощущения катарсиса.
Сюрпризы в виде эффекта иронии истории и расхождений реальности с прогнозами иногда констатировали и сами революционные деятели, Ф. Энгельс, например, писал: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель назвал иронией истории, той иронией, которой избегли не многие деятели». {Энгельс Ф. Письмо Вере Ив. Засулич от 23 апреля 1885 г.// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1964. Т. 36. С. 263.)
9. Подробнее см.: Никольский С. В. История образа Швейка. С. 110, 119, 137-138 и др.
10. Jankovič М. Op. cit. S. 25.