Неделями и месяцами бродил Гашек по Чехии, Словакии, Венгрии, Австрии. Много и беспорядочно читал; друзья вспоминали, что он мог с увлечением погружаться в поваренную книгу или в статистический справочник — и везде находить что-то занимательное и нужное. И все время писал — дома под неусыпным и ревностным надзором матери — первого читателя и первого критика, в странствиях — на каждом привале в записных книжках, на обрывках бумаги.

Однако этим не ограничивались интересы молодого писателя. По своему мироощущению и по характеру он менее всего был замкнутым в себе индивидуалистом. Он стремился к участию в общественной жизни, искал товаршцей-единомышленннков.
Но в той среде, в которой он вырос, жил и работал, — в среде низших служащих и мелких торговцев, ремесленников, литературной богемы и городских люмпен-пролетариев, — такие искания двадцатилетнего, легко увлекающегося юноши не раз приводили его на ложные пути.
Еще будучи студентом «Торговой академии», Гашек стал участником литературного кружка «Сиринкс». Это было содружество преимущественно молодых поэтов и прозаиков, которые подражали модной в ту пору западной декадентской литературе.
Свое недовольство затхлой атмосферой чиновничьей и мещанской Праги, свои стремления к иной, более яркой, более значительной жизни эти озорные дети буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции воплощали в «эстетических мятежах». Далекие от народа, заботы и нужды которого казались- им неотъемлемой принадлежностью все того же тусклого г.- убогого мира будничной повседневности, они увлекались индивидуалистическими, субъективистскими «откровениями» декаданса. Культ «сверхчеловека» и самоуверенный аморализм! Ницше, так же как теории модных проповедников «символизма», «неоромантизма» и т. п., которые, ни в чем не посягая на основы общественно-экономического и политического строя — капитализма, с тем большим рвением и шумом «ниспровергали» внешние формы буржуазной действительности, буржуазную мораль и буржуазную эстетику, воспринимались юными пражскими литераторами, как вершины революционной и новаторской мысли. И они слагали загроможденные всяческой экзотической или мистической словесной бутафорией малопонятные вирши, писали вымученной прозой о «таинствах» любви к смерти, о «красоте уродства», о необычайных страстях.
К счастью, здоровый вкус Гашека, воспитанный в постоянном общении с простыми людьми на дорогах его странствий, и влияние настоящей большой литературы, — в частности, именно в ту пору он впервые начал серьезно читать Горького, — очень скоро привели его к решительному разрыву с самовлюбленными витиями декадентских литературных кафе.
Воспоминания об этом времени отразились впоследствии в нескольких сатирических рассказах и фельетонах Гашека в образах напыщенных «жрецов искусства», в убийственных пародиях на декадентскую прозу и поэзию.
Несколько дольше затянулось другое, и на этот раз непосредственно политическое увлечение Гашека — его связь с анархистами.
В начале века рабочее движение в Чехии было уже значительной общественной силой, которую возглавляла социал-демократическая партия.
Однако у руководства чешской социал-демократии, так же как и в Австрии, в ту пору стояли оппортунистические партийные и профсоюзные сановники — ловкие политиканы, парламентские говоруны, мастера громких фраз и «тихих» дел.
Гашек так же, как и большинство его друзей и приятелей из пражской литературной богемы, не знал по-настоящему жизни промышленных рабочих, не знал социал-демократов — пролетариев и революционеров, тех, кто вел повседневную трудную борьбу на рабочих окраинах Пльзеня, Брно и Кладно, на шахтах Моравской Остравы. Он не был по-настоящему знаком с марксизмом, не понимал его и не знал о существовании объективных законов общественно-исторического развития.
Искренне сочувствуя людям труда, видя их нищету и беды, их постоянную упорную борьбу за кусок хлеба, он ненавидел «императорско-королевское» государство, беспощадно угнетавшее его страну и его народ, — государство австрийских и венгерских чиновников, офицеров, полицейских, судей, попов и их раболепных холопов и коллег из онемеченных чехов, он ненавидел и презирал всех, кто готов ради своей корысти беспощадно давить, эксплуатировать, унижать тружеников-бед- няков.
И он хотел бороться с ними, бороться решительно, отважно, чтобы сразу же, немедля уничтожить и ненавистное государство и жестокую несправедливость эксплуатации.

Но те социал-демократы, о которых он больше всего слышал в Праге в кругу своих друзей и знакомых, — ораторы в парламенте и профсоюзные лидеры — менее всего были похожи на борцов-революционеров, а скорее на тех же сытых и самодовольных буржуа, чиновников, буржуазных интеллигентов и политиканов, которые в луцшем случае заслуживали только презрения. И вся их партийная деятельность представлялась ему либо обычной корыстной и демагогической политической игрой, такой же, какую вели и другие — откровенно реакционные или буржуазно-либеральные партии, — либо жалким крохоборством, мелочной возней вокруг незначительных и «низменных» вопросов трудового законодательства, социального страхования и частных, ничего не меняющих реформ.
Поэтому Гашек пошел к анархистам так же, как пошли многие, подобные ему горячие, искренние в своих порывах молодые люди его среды — студенты, литераторы, ремесленники и блудные сынки иных «солидных» буржуазных семей.
Их привлекали звонкие революционные фразы анархистов, призывы к полному разрушению всего существующего порядка, к «ничем не ограниченной свободе общества и личности».
В те годы к анархистам примыкали и замечательный чешский поэт Станислав Костка Нейман, и народная писательница Мария Майерова, и многие другие представители передовой патриотической интеллигенции, стремившиеся деятельно участвовать в борьбе за свободу и счастье своего народа.
Примерно с 1904 года Гашек все больше сближался с анархистскими кружками. В 1905 и 1906 годах, когда вести о первой русской революции, о восстании на «Потемкине», о баррикадных боях в Москве волновали весь чешский народ, когда у противников прогнившей империи сильнее забились сердца, загорелись глаза и сжались кулаки, Гашек становится деятельным анархистским агитатором, а в начале 1907 года даже редактором анархистской газеты «Коммуна». Он разъезжает по всей стране, призывая к борьбе, к стачкам и демонстрациям. Все чаще его арестовывают, и все дольше держит под замком императорская полиция, за ним по пятам ходят шпики.
Этим постоянным и назойливым спутникам своей жизни Гашек посвятил немало ярких страниц и в «Похождениях Швейка» и в рассказах и юморесках.
Однако поражение русской революции и последовавший за ним спад общественной активности в Чехии очень скоро сказались и на судьбе Гашека.
И как раньше его боевой революционный темперамент, развивавшийся, однако, в сочетании с мелкобуржуазной ограниченностью и наивностью политических представлений, привел его в ряды анархистов, так теперь его здравый смысл, ясный и острый критический разум помогли ему распознать полную несостоятельность анархизма. В конце 1907 года Гашек уходит от анархистов, отказывается от обязанностей редактора их газеты и снова целиком посвящает себя литературному творчеству.

В эти же годы он встретил девушку, которая стала его первой и самой большой любовью.
Ярмила Майерова была дочерью преуспевавшего скульптора, и вся ее «благопристойная» буржуазная семья очень неприязненно относилась к Гашеку — анархисту, «не признающему ничего святого», автору насмешливых и безбожных писаний. Молодые люди встречались тайком, подолгу вынуждены были только переписываться. Дружба их началась с уроков русского языка. Ярослав учил свою возлюбленную стихам Пушкина, читал ей Горького и писал ей веселые и грустные письма в прозе и в стихах. Часто он даже подписывался русскими именами — Гриша или Митя.
Молодые люди в конце концов преодолели упорное сопротивление семьи Ярмилы. Отец согласился на их брак, но при соблюдении, как ему казалось, невыполнимого для Гашека условия, — чтобы жених «приобрел постоянную работу с устойчивым окладом». Однако Гашек обманул ожидания своих недоброжелателей и в начале 1910 года занял должность редактора журнала «Мир животных» с окладом в 180 крон в месяц. И в апреле того же года, наконец, обвенчался со своей Ярмилой.

В этом году его творчество было особенно обильным. Пока обнаружено 75 рассказов, опубликованных им в 1910 году в журналах «Мир животных», «Каррикатуры», «Веселая Прага».
В 1911 году число их возрастает: 107 сатирических рассказов, фельетонов и юморесок Гашека были опубликованы и в тех же, что в предшествующем году, и в некоторых других изданиях («Юмористический журнал», «Чешское слово», «Веселый календарь», «Крапива» и др.).
Тогда же впервые возник у него образ, который потом станет героем его бессмертного произведения, — «бравый солдат Швейк».
Первая книга Гашека — сборник рассказов, изданный в том же 1911 году, — была так и озаглавлена «Бравый солдат Швейк и другие диковинные истории».
В преобладающем большинстве рассказов и юморесок этих лет — да и последующих, вплоть до самой войны, — все резче звучат темы острой социальной и непосредственно политической сатиры. Новыми «героями» Гашека становятся, наряду с неизменными военными и штатскими «императорско-королевскими» держимордами, деятели буржуазных партий, парламентарии и организаторы избирательных кампаний, журналисты и провинциальные воротилы партийной бюрократии — «национал- социалисты», «чешские социалисты», либералы, социал-демократы и т. д.
Такие рассказы и фельетоны Гашека, как «Съезд младочешской рабочей партии» (1909), «Заседание верхней палаты» (1911), «Перед вторым туром выборов на Вышеграде» (1912) и др. — это образцы убийственной политической сатиры, рисующие гротескно резкие и в то же время глубоко реалистические образы лицемерных демагогов, наглых политиканов, лжецов и взяточников, красноречивых пустобрехов и иных типических представителей буржуазной «демократии».
Но сатира Гашека не ограничилась только литературными формами.
Тогда же, в 1911 году, он выступил затейником и главным исполнителем беспримерно дерзкой и разяще меткой политической постановки. Гашек создал... новую партию. Он присвоил ей гротескное название «Партия умеренного прогресса в рамках законности», собрал с помощью большого числа своих друзей и приятелей требуемое по закону число подписей и выставил свою кандидатуру как лидера этой партии на выборах в имперский парламент. Вся Прага, а с ней почти вся Чехия необычайно потешались в течение нескольких месяцев, когда Гашек с невозмутимой швейковской серьезностью выступал то в печати, то на публичных собраниях, пропагандируя лозунги и программу своей «партии», издевательски пародируя оппортунистические программы и демагогическую риторику всех буржуазных и мнимо социалистических политиканов.
Разумеется, Гашек не был избран: он получил всего несколько десятков голосов, но многим буржуазным и социал-реформистским деятелям в последующие годы не раз приходилось со стыдом и злобою слушать обращенные к ним недвусмысленные и язвительные напоминания о «партии умеренного прогресса». Десять лет спустя, уже в буржуазной Чехословакии, Гашек созвал заключительный съезд своей (народнической) партии и объявил о том, что она самораспускается, так как ее программа «полностью принята социал-демократией».
Теперь Гашек приобрел известность, даже славу. Его имя знали, его рассказы, фельетоны и юморески читали и пересказывали пражские студенты и остравские текстильщики, завсегдатаи трактиров и участники рабочих собраний. Он завоевал самую широкую читательскую аудиторию. Одни просто смеялись его шуткам, не задумываясь над тем, какими художественными средствами вызван их смех, другие брезгливо морщились над «примитивной балаганщиной», но все же спешили купить очередной номер журнала с произведением «этого зубоскала». Одних радовали, а других приводили в бешенство его короткие рассказы, пародии, шутки. Это неизменно живое, эмоциональное восприятие, будившее то сочувственное раздумье, то злобные возражения, было неоспоримым свидетельством подлинной художественной правды творчества Гашека.
Именно этого не замечали и долгое время не хотели признавать буржуазные критики и литературоведы.
Гашек писал необычайно просто. Он писал тем языком, которым действительно говорили изображаемые им люди на улицах, на работе, в повседневном быту. Но в то же время он не стенографировал их речи, так же как создаваемые им образы не были фотографическими снимками. Он каждый раз выбирал из неизмеримого многообразия разговорных оборотов, определений, стилистических и лексических особенностей такие, которые были наиболее типичными, безыскусственными, но в то же время остро выразительными, даже гротескными разоблачительными характеристиками.
Так же как его великие литературные предшественники Гавличек-Боровский и Ян Неруда, которые в своем художественном творчестве неизменно были публицистами, Гашек-художник был неразрывно связан с газетной, журнальной трибуной. Уже в рассказах, фельетонах и юморесках Гашека проявились те черты, которые с наибольшей полнотой воплотились впоследствии в «Швейке». Преобладающее место в них занимает собственно действие и прямая речь. Почти нет описаний действий, интерьеров, подробных портретных характеристик, отсутствуют лирические отступления и психологические «исследования». Все сюжеты предельно сжаты и развертываются стремительно, как тугая пружина, в поступках и словах персонажей.
Но при этой, казалось бы, ограниченности выбора изобразительных средств бесконечно разнообразны формы их сочетания, которые придают им сатирически острый характер.
Посыльный банкира пришел просить о повышении жалованья на 20 крон. И добрый банкир так убедительно рассказывает ему о необычайных затруднениях своего ремесла, о падениях акций, банкротствах и самоубийствах других банкиров, что потрясенный посыльный умирает от разрыва сердца («Финансовый кризис»),
...Баварские города Тиллинген и Гохштадт враждовали между собой в средние века. Потом отношения несколько сгладились, пока не настала эпоха футбола. Вот как выглядит отчет о матче между командами обоих городов, состоявшемся на гохштадтском стадионе:
«Перевес оказался на стороне тиллингенцев, так как их приехало десять тысяч, а все население Гохштадта составляло девять тысяч.
Гохштадтцы защищались отчаянно, и в общей свалке им удалось повесить капитана тиллингенцев на перекладине ворот.
Полуцентр тиллингенцев загрыз обоих защитников Гохштадта и в свою очередь был убит центром нападения противника.
На другой день все газеты привели следующую телеграмму: «Историческое состязание «Тиллинген» — «Гохштадт» не закончено. На поле осталось 1800 гостей и 850 местных болельщиков. Оба клуба ликвидированы. Город горит». («Футбольный матч»).
Эстетствующих критиков обычно возмущал язык Гашека, который они называли «грубым», «площадным». Они осуждали его и за то, что он, не стесняясь, пользовался газетными, канцелярскими жаргонными оборотами, откровенно их пародируя. Но Гашек презрительно игнорировал злобные нападки и высокомерные поучения и, вопреки им, на самом будничном материале непринужденно строил фантастические, почти до нелепости необычайные сюжеты, но так, что эти противоречия становились по-настоящему смешными и оказывались как-то неправдоподобно правдивыми, напоминая старые народные сказки о столкновениях очень реальных простых людей с фантастическими образами чертей, ведьм, леших и т. д.
Почти в каждом рассказе Гашека можно обнаружить такие или подобные дерзкие сочетания самой незамысловатой правды и самой замысловатой выдумки, в которых вместе с тем глубоко реалистически отражены разнообразные общественные проблемы — политические, нравственные или эстетические — и насмешливые обличения.
Ревностные таможенные чиновники требуют пошлину с калеки за серебряную пластинку в его проломленном черепе, за платиновую проволоку, конскую кость и иные «посторонние» предметы, заключенные в его необычайно искусно починенном, заштопанном теле («Австрийская таможня»). Торговка мясом под влиянием модной дешевой «криминальной» литературы убивает своих покупательниц («Амстердамский торговец человечиной») и т. п.
Собиратель анекдотов упорно рассказывает их по всякому новоду, доводя до обмороков и женщин и мужчин («Исторические анекдоты»). Арестант прислуживает во время мессы тюремному священнику, за что получает добавочный кнедлик. Когда начальство отменяет эту оплату, арестант ведет упорную бооьбу, бастует и добивается своего («Бунт арестанта Ш...»). Лавочник, засидевшийся допоздна у себя в лавке, схвачен полицией и обвинен в краже, а затем в убийстве. Только после многих недель следствия выясняется, что уже доведенный до сумасшествия арестант был обвинен в обкрадывании и убийстве... самого себя («Торжество справедливости»).
В течение пяти лет Гашек издал 4 сборника своих рассказов. За первым («Бравый солдат Швейк и другие диковинные истории» — 1911) последовали «Заботы пана Тенкрата» (1912), «Проводники иностранцев» (1913), «Моя торговля собаками» (1915).
Однако жизнь молодого писателя была в эти годы несчастливой. Все мучительнее сказывались внутренние противоречия его мировоззрения, невозможность по-настоящему плодотворно удовлетворить свою глубокую потребность в общественной деятельности. Он не мог и не хотел примириться с иноземным гнетом и жалкой политической жизнью в стране, но не видел, не находил действенных средств и путей борьбы за независимость и свободу народа.
И Гашек все больше увязал в пестрой, шумной, одурманивающей суете богемы.
В 1912 году его покинула жена. Оставшись один, Гашек «отпустил все тормоза». В течение почти всего 1913 года даже бдительная пражская полиция не могла установить его местопребывание. Его встречали то в ночлежке, то в отелях, в кафе и в окраинных трактирах, в обществе писателей, актеров, журналистов, профессиональных воров и «гуляющих» ремесленников...
Началась война. Австро-Венгерская империя призывала своих славянских подданных чехов и словаков к оружию, гнала их сражаться против народов России и Сербии.
В 1915 году Ярослав Гашек стал солдатом. К этому времени он уже был автором более чем тысячи рассказов и фельетонов, известным писателем.
Но в императорской армии он мог быть только рядовым солдатом, вынужденным покорно подчиняться полуграмотным унтер-офицерам и фельдфебелям, тянуться перед наглыми юнцами в офицерских мундирах.
Однако чешский патриот Гашек отнюдь не собирался сражаться за империю Габсбургов. Он хотел защищать свою родину, но не под австрийскими знаменами, не в бессмысленной войне против русских и сербов, а, наоборот, вместе с ними против ненавистной австро-венгерской монархии со всем ее военно-полицейским бюрократическим и поповским мишурным, насквозь гнилым великолепием.
По свидетельствам бывших однополчан Гашека, его поведение в казарме, в маршевой роте и позднее на фронте отличалось многими особенностями, которые позднее прославили его героя — Швейка. На фронт он был отправлен в качестве вольноопределяющегося и «историографа» полка, то есть в той должности, которую в романе занимает Марек. Но именно так, как Швейк, его автор отлично разыгрывал непроницаемое, граничащее с идиотизмом простодушие, под прикрытием которого он дерзко издевался над любым начальством, был так же общителен, упрямо отважен и неисчерпаемо изобретателен.
И так же, как, согласно оставшемуся незавершенным плану романа, должен был поступить Швейк, Гашек, едва только представилась возможность, уже на третьем месяце пребывания на фронте добровольно перешел к русским войскам.