Глава XXVIII

Я видел и слышал Ленина 

 

Мне посчастливилось видеть и слышать В. И. Ленина только один раз, но этот день запомнился мне на всю жизнь. Мельчайшие детали, связанные с выступлением Ильича, так глубоко врезались в память, что кажется — это было вчера.

В земельном отделе я встретил случайно председателя Московского губернского профсоюза сельскохозяйственных рабочих. Он спросил меня:
— Хочешь послушать доклад Ленина?
— Еще бы! — мог только выговорить я. Тогда он вручил мне простой театральный билет в Большой театр, сказав, что заседание начнется через полчаса. Со всех ног я бросился бежать с Садово-Триумфальной улицы, где помещался Московский земельный отдел, на Театральную площадь. Не помню, ходил ли трамвай в Москве и воспользовался ли я им, но в театр я попал за 15 минут до начала заседания. Когда я пришел, огромный зал Большого театра был еще наполовину пуст, но он быстро заполнялся. Театр не отапливался, все сидели в пальто и шапках. Время было тяжелое, Москва голодала, мерзла, жители с трудом волочили ноги. Меньшевики, играя на чрезвычайных трудностях, которые переживала тогда страна после еще не окончившейся гражданской войны, проводили провокационную работу на предприятиях, подбивая рабочих на забастовки. Кое-где уже бастовали, особенно в типографиях, где влияние меньшевиков было сильно еще до революции.
Ровно в назначенное время на сцене появился Владимир Ильич. Он вышел откуда-то сбоку, быстрой походкой приблизился к столу президиума, снял шапку, начал снимать пальто и чуть-чуть замешкался, левой рукой он владел еще не совсем свободно. Кто-то сзади подошел к Ильичу и помог ему снять пальто. Поежившись (мне сразу стало холодно за него), Ильич сел с края стола президиума ближе к трибуне. Место у меня было хорошее, глаза молодые и хорошо видели, но как только раздались приветственные аплодисменты, которыми было встречено появление Владимира Ильича Ленина, я сорвался с места, подбежал к оркестру и все заседание простоял около барьера, отделяющего оркестр от зала. Я буквально впитывал в себя все черточки родного Ильича.
Сев за стол, Владимир Ильич провел ладонью левой руки по голове. Движение руки у него было скованное — она с трудом поднималась вверх. Достав из бокового кармана пиджака записки, Ильич углубился в них, несколько раз досадливо поднимая руку, как бы прося прекратить ненужный шум, мешающий работать. Аплодисменты вскоре стихли, и председатель объявил заседание пленума Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов совместно с представителями фабрично-заводских комитетов открытым. Однако прежде чем он успел огласить повестку дня, слово для внеочередного заявления попросил представитель фракции меньшевиков. Он вышел на трибуну— здоровый, плечистый дядя, и громким, отчетливым голосом с драматическим пафосом, явно рассчитанным на большой эффект, объявил:
— В сегодняшнем заседании пленума Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов фракция социал-демократической рабочей партии меньшевиков участия не принимает. Сегодня ночью все члены фракции арестованы и посажены в тюрьму.
И вдруг... разразилась бурная овация. Она продолжалась долго. Из зала послышались насмешливые возгласы: «Давно пора», «А ты что ж остался?»
Представителя фракции меньшевиков, рассчитывавшего на совсем иной эффект заявления, будто кто-то из зала толкнул в грудь кулаком. От неожиданности он даже отшатнулся от трибуны, а Ильич, закинув голову, так заразительно засмеялся, что вскоре раздался дружный хохот всего зала.
Меньшевик, убедившись в невозможности и бесполезности продолжения дальнейшего выступления, ушел с трибуны. Смех в зале постепенно стал стихать. Владимир Ильич вынул платок и тщательно вытер им глаза, огромный лоб и, все еще улыбаясь, снова углубился в свои записки.
Председатель объявил повестку дня. Она была утверждена. Ильич, не отрываясь от своих записок, проголосовал все той же плохо слушавшейся левой рукой.
И вот председатель предоставил слово для доклада о международном и внутреннем положении Советской Республики Владимиру Ильичу Ленину. Снова раздались бурные аплодисменты. В этой овации чувствовалась глубокая и искренняя любовь к Ильичу. Она отражалась и на лицах собравшихся в театре людей. Овация затянулась. Ильич, досадливо морщась, несколько раз поднимал вверх руку и говорил:
— Товарищи! Товарищи!
Наконец зал стих, и Ильич начал свой доклад. Я не стану приводить здесь его содержание, он опубликован в сочинениях В. И. Ленина. Расскажу лишь о том впечатлении, которое произвело на меня выступление Владимира Ильича.
Прежде всего я увидел на трибуне, а перед этим за столом президиума человека, который действительно был прост, как истина. Никакой позы, никаких эффектных жестов. Все его внимание сосредоточено на том, чтобы просто и ясно рассказать людям правду. Он иногда сходит с трибуны и прохаживается вдоль сцены, но в этом не чувствуется никакой нарочитости, кажется, что он хочет просто ближе подойти к людям. Говорит он предельно ясно, и вообще не чувствуется, что он произносит речь. Ильич как бы беседует с аудиторией, делится своими мыслями. И он действительно часто прямо обращается к собравшимся: «...нам нужно, товарищи, тесно сплотиться, иначе, что же нам делать? Попробовать снова «коалиционное» правительство Керенского, Колчака? »
В его речи совершенно нет трескучих фраз, непонятных слов. Он не пытается затушевать тяжелое положение в стране: «Теперь, весной, продовольственные наши страдания обострились опять...». Характерно, что Ильич сказал «(продовольственные страдания», а не продовольственные затруднения. Он говорил суровую правду народу, не смягчая ее. И закончил он свою речь как-то совсем просто, деловито:
«Мы должны говорить прямо, не боясь газет, которые выходят во всех городах мира. Это пустяки, из-за этого не будем молчать о нашем тяжелом положении. Но мы скажем, что мы, товарищи, ведем всю эту тяжелую кровавую борьбу и, если против нас не могут пойти сейчас с оружием в руках, то идут с оружием лжи и клеветы, пользуются всяким случаем нужды и бедности, чтобы помочь этим самым нашим врагам. Все это, повторяю, мы испытали и прошли. Мы пережили гораздо большие трудности, мы прекрасно знаем этого врага, и мы этого врага этой же весной победим, победим его тем, что будем работать более успешно, более рассчитанно».1
Таким вот простым и ясным, глубоко чувствующим страдания народа, уверенным в его неисчерпаемых силах, суровым к врагам революции запомнился мне Ильич на всю жизнь. И этот образ живого Ильича не был вытеснен из моей памяти в те незабываемые январские дни и ночи 1924 года, когда я вместе с Сережей Андреевым, согреваясь у уличных костров, стоял в очереди к Колонному залу Дома Союзов, чтобы еще и еще раз взглянуть на дорогие черты родного Ильича. Не был он вытеснен и тогда, когда я увидел Ильича в Мавзолее. Вечно живым остался он в моей памяти и до сих пор.


Примечания

1. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 42, стр. 366.