Глава XXII 

Меня не принимают в Красную Армию. В прифронтовом госпитале. Еду домой

 

Днем, умывшись и кое-как зашив свои лохмотья, я пошел в штаб полка. Разыскав комиссара, я рассказал ему о себе и просил зачислить в полк. Комиссар посмотрел на меня не то с подозрением, не то с сожалением, а затем заявил, что получен приказ, запрещающий принимать в Красную Армию людей без документов. На меня эти слова подействовали, как удар дубинкой по голове. Комиссар говорил что-то, но я ничего не соображал. Не в силах вымолвить слова, я молча повернулся и вышел из штаба.

Не заходя домой, направился в станицу Тихорецкую, торопясь застать Петровича. Без труда нашел я место явки, но там узнал, что Петрович вместе с отрядом ушел три дня назад, а куда — неизвестно.
В смятении я пошел на станцию. Там стоял воинский эшелон. У штабного вагона среди группы командиров я заметил знакомое лицо Александра Гельмана, брата Якова, одного из первых членов нашей Агитаторской группы и командира комсомольских отрядов Красной гвардии. Александр был старше своего брата, но примкнул к большевикам значительно позже его. С ним я встречался не раз. Правда, он не очень дружил с нами, изредка заходил в наш клуб. Подойдя ближе к оживленно беседовавшим командирам, я сказал:
— Товарищ Гельман!
Он с изумлением посмотрел на меня и, отделившись от группы, подошел ко мне.
— Я Галкин, — сказал я, думая, что этого вполне достаточно. Он оглядел меня сверху донизу и говорит:
— Я вас не знаю.
Тогда я начал называть ему всех общих знакомых, его родного брата Якова Гельмана, Женю Шнейдера, Костю Громова, Шуру Булушева, Леонида Поливника.
— Да, да, все верно, но вас я не помню.
Я попросил его помочь мне вступить в какую-нибудь часть Красной Армии. Он на минуту подошел к командирам, побеседовал с кем-то, потом, вернувшись, сказал, что ничего не может сделать. Мне надо добираться домой в Самару или через местные власти сделать запрос.
Я зашел на станцию и сел на лавку. Через некоторое время подошел не то красноармеец, не то командир. Он, видимо, только что получил продукты в продпункте и сел перекусить. Посмотрев на меня, он предложил присоединиться к нему. Я отказался. Он спросил, что я здесь делаю. И я ему рассказал всю историю вплоть до встречи с А. Гельманом. Этот товарищ видел меня первый раз, но сразу поверил мне и предложил присоединиться к нему. Он начфин полка, ожидал получения денег. Уходя, он оставил со мной свои вещи — чемодан и сверток, а когда вернулся, то взял вещи и повел меня на квартиру. Прожил я с ним два дня. На третий день, встав с постели, я почувствовал какую-то странную слабость. Меня качало из стороны в сторону. Взглянув на меня, начфин озабоченно сказал:
— Эх, браток, да ты ведь болен, лицо-то у тебя горит.
Он довел меня до госпиталя, усадил на улице на скамью, а сам пошел искать начальство. Выйдя, сказал мне, что начальник госпиталя придет через час. Он оставил ему записку и велел мне дожидаться. Наконец, пришел начальник госпиталя, но принять меня отказался, так как у меня не было направления и в госпитале не было мест. Я вышел, сел на улице на скамейке. В голове у меня помутилось. Через некоторое время ко мне вышел санитар и повел меня в госпиталь. Он привел меня в большую комнату, где на полу, кто на подстилке, кто без нее, лежало человек сорок больных.
Санитар подвел меня к свободному месту. Я лег на примятое сено и погрузился в небытие. Когда сознание возвратилось ко мне, я узнал, что справа от меня лежал больной брюшным тифом, слева — сыпным, я был болен возвратным тифом. Все больные были усыпаны вшами. Кроме касторки, никаких лекарств не было. Красноармейцы-санитары приносили больным еду и кормили всех из общего солдатского котла. Ежедневно в нашей палате умирало несколько человек. Редко кто выживал в таких условиях.
Как только я встал на ноги, ушел из госпиталя прямо на станцию. Еще в госпитале мне как-то попал на глаза клочок газеты «Правда». В нем я прочел, что в связи с окончанием гражданской войны Красная Армия должна быть преобразована в трудовую армию. Не разобравшись как следует в этом, я понял, что в стране начинается строительство новой жизни. Меня неудержимо потянуло домой. Посылать запрос в Самару и ждать, пока будет установлена моя личность, было слишком долго. Я решил добираться домой самостоятельно. Это было просто, потому что билетов не спрашивали, да и ходили тогда больше товарные поезда, пассажиры ехали на площадках, на крышах, а иногда и на паровозах. Но в пути проверяли документы, у меня же их не было. Кроме того, все, кто ехал по документам, получали на продпунктах станций продукты. Денег у меня тоже не было, но я поехал. На некоторых станциях приходилось заходить в села и там собирать куски.
Так вот путешествуя, я за три недели добрался от Тихорецкой до Кузнецка. На чем я только не ехал — на тормозной площадке, буферах, на крыше вагона и тендере паровоза. Иногда паровоз останавливался, и мы ходили в лес собирать топливо для дальнейшего пути.
В Кузнецке пришлось заночевать — никакого поезда до утра не ожидалось. Для меня ночевка на станции была опасна: здесь ночью проверяли документы.
Как ни боролся со сном, я все же уснул на полу и попал в облаву. Что-то говорил я красноармейцам, вероятно невразумительное, потому что они отправили меня в больницу, а не в комендатуру. Оказался у меня новый приступ возвратного тифа.
В больнице я лежал в чистом белье на чистой постели, доктор ежедневно осматривал больных, дежурили сестры, няни. Все было хорошо, но дома лучше. Выписали меня через две недели, и больница дала мне справку, по которой я мог спокойно ехать в Самару.
А на улице был уже май, деревья распустили чистые изумрудные листья, цвела сирень. Это была моя семнадцатая весна.
Дома меня не ждали. Когда я вошел в квартиру, отец и мать в первую минуту остолбенели, но потом оба бросились ко мне. Я остановил их криком: «Не
подходите ко мне, я весь во вшах». Через несколько минут все, что было на мне, полетело в печку. А я, как в детстве, сидел в корыте и ежился от удовольствия.
В последних числах мая, в жаркий и душный вечер, я в первый раз, шатаясь и держась за стену, вышел посидеть на крылечко во двор. Весь день парило, в воздухе пахло грозой. Небо было обложено плотными черными тучами и то и дело прочеркивалось яркими вспышками молний. Выходящие во двор окна квартиры Колесниковых тоже не освещались. Подумав о том, что надо опросить у матери, куда девалась Лида, я уже хотел вернуться домой, как вдруг услышал девичье пение. Оно доносилось откуда-то издалека. Невольно я потянулся на улицу.
На крылечке закрытого трактира сидели, обнявшись, две девушки и пели. Когда один голос, кончая первую строку, начинал вторую, другой голос начинал первую:

Яркая звездочка в небе сияет,
Путь свой таинственный она озаряет...

Я сразу узнал поющих — Лиду Колесникову и Лиду Жарову. Подошел к ним и сел рядом.
Начались расспросы. Девушки только что пришли из госпиталя, где ухаживали за ранеными и больными красноармейцами, они рассказали мне о жизни самарских комсомольцев. Через несколько дней после этой встречи я уже работал председателем 2-го райкома комсомола.
Когда мы уходили на фронт, девушек в комсомоле было не так много. Сейчас появилось много новых комсомолок в нашем районе: Валя Ставцева, Юлия Старшова, Наташа Веселицкая, Мария Оудзиловская, Лиза Коновалова, Люся Техова и другие. Вернулись в Самару дочери Линдова — Циля и Маруся.
Большинство ребят было на фронте. Оставшиеся девушки и «малыши» вели самоотверженную борьбу с бедствиями, обрушившимися на нашу страну: тифом, беспризорностью, голодом, укрепляли ряды комсомола, создавали новые организации.