Глава XX 

Политрук батальона. Братья Дорошенко. Через безводную степь. Последний бой

 

На одном из партийных собраний меня избрали членом бюро и секретарем полковой ячейки РКП(б). Тогда в бюро были председатели и секретари. Собрание происходило накануне выступления полка в астраханские степи. В полку осталось не более 300 закаленных, стойких бойцов.

В партийную неделю многие вступили в партию. Политическая работа среда бойцов заключалась не только в проведении бесед, приходилось бороться с пьянством и игрой в карты. В станицах и населенных пунктах любители выпить сразу же отыскивали самогонное заведение, нередко они ждали, пока приготовят самогон. При помощи «крестников» Петровича иногда нам удавалось застать жаждущих выпить на месте преступления. И тогда мы действовали безжалостно. Бойцов отправляли в полк, самогон выливали на землю, аппарат ломали и все его важные части, особенно змеевик, бросали в речку или в колодец.
Беспощадно мы расправлялись и с картежниками. Бойцов мы не трогали и никому ничего о них не сообщали, но карты рвали на мелкие части или сжигали в печке, а приобрести новые было почти невозможно.
В одной станице, через час после того, как мы заняли ее, ко мне зашли Петрик и Шура и взволнованно сообщили, что на окраине варят самогон и там собралась чуть ли не целая рота. Проходя мимо этой злополучной избы, Шура почувствовала сивушный залах, а войдя во двор, увидела большую группу бойцов. У раскрытой двери сеней стоял уже отведавший первача полковой писарь, который пригласил ее разделить компанию.
Вместе с «крестниками» Петровича мы пошли по указанному адресу, и действительно — изба была битком набита красноармейцами. В сенях стоял огромный чан, возле него работал самогонный аппарат, вокруг которого вместе с хозяйкой возилось несколько бойцов. Каково же было наше изумление, когда среди них мы узнали командира 1-й роты нашего 3-го батальона. Задержав его, я предложил красноармейцам разойтись, после чего комсомольцы разбили весь самогонный аппарат.
Придя к командиру батальона, я доложил ему о происшествии и мерах, принятых мною на месте. Пока я говорил, командир батальона весело переглядывался через мою голову с командиром роты (оба они были здоровенные дяди). Перехватив их взгляды, я легко понял, о чем они безмолвно беседовали между собой: «Ну что, мол, поделаешь с таким несмышленышем?» Однако командир батальона вслух не высказал своих мыслей и для вида отчитал командира роты.
Я ушел обескураженный. «Как же бороться с любителями самогона?» — недоумевал я. Во всех трудных случаях я советовался с Петровичем. К тому же он был председателем бюро полковой ячейки. Рассказал я ему и о беседе с командиром батальона. Он глубоко задумался:
— Знаешь что, сынок, тут в лоб бить нельзя. Так мы с тобой ничего не добьемся, только дров наломаем. Поищем обходные пути. Подумаем, чем бы лучше занять ребят, чтобы их от самогона воротило.
Надо сказать, что в это время наше продвижение вперед замедлилось. Мы уже не делали больших переходов и, заняв станицу, стояли в ней иногда по неделе, а то и по две. Во время стоянок чаще всего и наблюдались самогонные происшествия.
— А что если в перерывах между походами и боями заняться ликвидацией неграмотности среди красноармейцев, как это делали комсомольцы в Красном Яру на формировании?
Петрович одобрил это предложение.
Мы взяли на учет всех неграмотных, разбили их на десятки. Преподавателями назначили наиболее грамотных товарищей.
Несмотря на не совсем подходящее время и место, отсутствие в первое время пособий, красноармейцы с энтузиазмом взялись за учебу. Занимались они по программе первого года обучения, учились писать и читать. С неменьшим энтузиазмом относились к своим обязанностям «учителя». Они ходили по избам, выпрашивали у ребят на время буквари и радовались, как дети, если уда'валось купить или чаще выменять букварь у какого-нибудь мальчишки. В короткий срок все десятки были обеспечены букварями, и нам удалось раздобыть много книжек для чтения. Это были популярные рассказы русских писателей.
В дополнение к занятиям по ликвидации неграмотности мы решили проводить чтение художественных произведений. Подобрали товарищей, умеющих выразительно, четко и ясно читать. Громкие читки, проводившиеся после очередных уроков, привлекали не только бойцов, но и всех домочадцев той избы, в которой проходили занятия. А потом начали сходиться в эту избу люди чуть ли не со всей улицы. Тут были молодые казачки, старики и дети — все они слушали, затаив дыхание, боясь проронить хотя бы одно слово. Такая благодарная аудитория вдохновляла чтецов, и они старались, что называется, вовсю.
Среди чтецов особенно выделялись братья Дорошенко — «крестники» Петровича. Читали они действительно мастерски, особенно Павел.
Микола и Павло Дорошенко знали наизусть множество сценок, рассказов, басен на смеси украинского с русским языком. Понимали их все, чему способствовала богатейшая мимика наших артистов.

 

Миша Юров (Русфин)  (первый справа, фамилия второго не установлена) перед отправкой на польский фронт

Миша Юров (Русфин)  (первый справа, фамилия второго не установлена) перед отправкой на польский фронт

 

Только один Василь не обладал никакими талантами. Нет, по секрету говоря, он писал стихи на русском языке (он где-то учился до ухода в армию), но стихи свои никому не показывал. После одного художественного чтения меня отозвала в сторону Шура и предложила уговорить Василя выступить со своими стихами.
— Он хорошо пишет, — оказала она. — Вот — почитай, только никому не показывай. — И она смущенно сунула мне в руки вырванный из ученической тетради листок, на котором старательно, детским почерком было переписано стихотворение.

Солнце будто кровью залило все небо,
Красное все стало — лес, река и я,
Я сегодня рано, взяв краюшку хлеба,
По лесу скитался и нашел тебя.

Девушка из леса с черными глазами,
Пышною косою и манящим ртом
Встала, притаившись, и следит за нами
(Я играл с каким-то незнакомым псом).

Но уговорить Василя не удалось: выступать он отказался и ни за что не хотел показывать стихи, упорно отрицая, что пишет их.
На занятиях по ликвидации неграмотности мы проводили политические беседы. Их жадно слушали местные жители. Для них наши беседы были откровением.
Иногда красноармейцы после занятий, истосковавшись по мирному крестьянскому труду, даже не спросив хозяйку, брались за починку плетня, ворот или крыши сарая.
Присутствуя на занятиях, видя, чем занимаются бойцы в часы досуга, жадно слушая громкие читки художественной литературы и политические беседы, местное население убеждалось в том, что все слухи, которые распространяли белые генералы и офицеры про Красную Армию — ложь и клевета. Часто наши беседы заканчивались тем, что хозяева лезли в погреб, доставали моченые яблоки, соленые арбузы, виноградное вино, раскладывали все это и, низко кланяясь, приглашали бойцов выпить чарочку доброго казацкого вина и закусить чем бог послал. Бойцы, конечно, не отказывались.
Простояв две недели в станице, мы дождались прихода обоза, запаслись водой и двинулись в степь. Этот наш последний поход начался очень удачно.
Прибывший обоз недавно сменил медлительных волов на бойких донских лошадок. Мы шли пешком, но все наши пожитки разместили на телегах. Пройдя 5—10 километров, бойцы также рассаживались на подводы и, не задерживаясь в пути, отдыхали. Так мы двигались целый день, сделав довольно солидный переход и не встретив в пути противника. Когда уже стемнело, мы подошли к расположенной в степи экономии. Здесь был первый привал. Кроме огромных амбаров, наполненных зерном, и пустых скотных сараев в экономии других помещений не было, если не считать одной избы, похожей на сторожку. Бойцы разложили костры и остались ночевать на воле. Утром перед выступлением я зашел в избу, где разместился штаб полка, чтобы проведать Сергея, с которым не виделся уже более двух недель. Когда я спросил комиссара, где Андреев, он удивленно посмотрел на меня и воскликнул:
— Вот так дружок! Разве ты не знаешь, что он заболел тифом и уже две недели назад отправлен в госпиталь?
К стыду своему, я этого не знал.
Вышли мы из экономии походной колонной.
Не успели пройти и трех километров, как услышали артиллерийскую канонаду. Через несколько минут шрапнель накрыла нашу колонну. Последовал приказ: «В цепь разомкнуться на 20 шагов». Едва мы выполнили это, как послышались крики: «Кавалерия на обоз».
Мы бросились было к обозу, ведь там находилось все наше имущество, вода и запас продовольствия, выданный каждому бойцу на время похода через степь. но тут послышался новый возглас: «Кавалерия с тыла».
Мы повернули кругом и увидели скачущую на нас конницу. Приказа сомкнуться не последовало, и мы, как стояли разомкнувшись, друг от друга на 20 шагов, так и начали стрелять. Такая стрельба почти не нано сила урона конникам, они бешено мчались, сверкая на солнце обнаженными клинками. Когда первая цепь докатилась почти до нас, из нее вырвались несколько всадников, крича:
— Не стреляйте, впереди свои!
Решив, что вся первая цепь — это наши кавалеристы, мы стали целиться во вторую. На самом деле и в первом ряду были белые, преследовавшие по пятам наших кавалеристов.
Перезаряжая ружье и оглянувшись по сторонам, я обнаружил, что остался один. Посмотрел назад и увидел своих бойцов шагах в 30. Вскочив с колена, я побежал вслед за ними, решив, что в горячке боя не расслышал приказ — залечь в канаву, по направлению которой бежали наши красноармейцы.
В этот момент мимо меня проскочил всадник и с криком: «Куда бежишь?» выстрелил в упор из нагана.
Я почувствовал удар в бедро. Решив, что ранен своим за то, что отступаю и что бежать дальше все равно не смогу, я остановился и снова стал с колена стрелять, но не по первой цепи, которая теперь была уже совсем рядом, а по второй. Успел я выпустить только одну пулю, и от сильного удара шашкой по голове потерял сознание.