Глава VI 

Грустная история Вани. Среди своих. Опять в путь. На рысаке с бубенцами. В Ставрополе.

 

Рано утром я вышел из Ставрополя и к полудню дошел до сторожки бакенщика. В избушке его не оказалось. Возле нее сидел на корточках паренек моих лет, помешивая ложкой в медном солдатском котелке, висевшем над костром, уху. Я подсел к нему, и у меня сразу засосало под ложечкой от опьяняющего запаха пищи. С утра я ничего не ел, шел вдоль берега, не встретив по пути ни сел, ни отдельных избушек. Мой аппетит, очевидно, красноречиво был выражен на лице, потому что мальчик посмотрел на меня и сказал:
— Садись, сейчас ухи похлебаем. Знатный у нас улов был ночью. Дед пошел в село продавать рыбу, обещал скоро прийти и хлеба принести, да, вишь ты, задержался, загулял, видно. Ну, да ничего, мы с тобой и так похлебаем. Глянь-кось, какая наваристая, чисто золото сверху плавает.
Меня не надо было уговаривать.
Ваня — так звали моего нового друга — был худ и бледен. Его льняные волосы совершенно выгорели на солнце. Весь он был какой-то прозрачный и как бы светился изнутри. Может быть, такое впечатление создавали его яркие голубые глаза, чистые, ясные, словно только что омытые слезами. Помню, я не мог выдержать его взгляда и невольно жмурился, как от яркого, ослепительного света.
Поев, мы разлеглись на горячем песке, потом купались, показывая друг другу разные фокусы. Он прекрасно плавал и, что было мне совершенно непонятно, хорошо видел под водой. Ныряя, обычно закрываешь глаза. Он же, набрав горсть разнообразных по форме и цвету камешков, предложил мне бросать их на различное расстояние. Я бросал, а он, ныряя, доставал их со дна. Так мы бултыхались в воде до вечера.
Когда солнце стало садиться, мы вылезли из воды, и Ваня снова разложил костер, стал готовить ужин. Он сказал мне, чтобы я не беспокоился и что дед к вечеру обязательно придет: «Приползет, хоть на карачках, — должность такая. Да и все равно раньше ночи он тебя не повезет, это уж я знаю». Ваня словно понял цель моего прихода, а возможно, я был здесь не первый пассажир.
Дед пришел только вечером, навеселе, и сразу завалился спать. Торговля явно была удачной.
— Видал, какой хороший пришел? Это он недавно запил. Раньше в рот не брал.
И, прислушиваясь к храпу старика, Ваня тихо рассказывал мне:
— До войны мы хорошо жили. Было у нас две лошади, две коровы. Семья, правда, большая: дед с бабкой, отец с мамкой да нас четверо ребят, мал мала меньше, но все сыты. Я старшой. Дед разводил каких-то нерусских свиней, и за поросятами к нам приезжали даже из-под Самары. Мы — старообрядцы. Дед и отец водку не пили и не курили. Меня хотели грамоте обучить, определили в городское училище в Ставрополе. Не проучился я и года, как началась война. Отца забрали чуть ли не в первый день мобилизации. Это ему староста подстроил, потому что отец был с ним несогласный (в чем, Ваня не знал). А так отцу полагалась льгота по многосемейности. Ходили мы с дедом, хлопотали. — Ваня замолчал, вспоминая, очевидно, слова деда. — Да, вишь ты, ничего не вышло. Правда-то была на нашей стороне, а сила на ихней.
Отец вернулся с войны через год калекой — обе ноги ему начисто оторвало, как только жив остался.
Бабка как увидела его, так сразу и упала: «паралик» ее хватил. Теперь лежит без движения. А мать с горя запила и загуляла. Но гуляла она недолго. Как увидел ее дед такой, выгнал из дому и не пустил ночевать. Она, сердешная, пошла на Волгу и утопилась. Труп-то ее как раз к этой избушке прибило. Здесь тогда другой бакенщик был. Он ее и вытащил, а после отказался от этого места. Вот деду и предложили эту должность, он согласился.
После того как похоронили мать, дед запил. И пошло все наше хозяйство прахом. Деревенский плотник сделал отцу тележку. Добравшись до Ставрополя, отец стал побираться там, христарадничать. Сначала он изредка возвращался домой, а вот уже два года как пропал куда-то: нет о нем ни слуху ни духу. Дед вот служит бакенщиком, рыбачим мы с ним, а дома хозяйкой осталась сестра старшая, ей тринадцатый год пошел. Двое братишек еще несмышленых. От всего хозяйства осталась одна корова, да и от нее мало проку: совсем почти перестала давать молоко. Надо было бы новую купить — не на что. Вот и живем кое-как. Я здесь не ночую. Страшно.
И Ваня, перейдя на шепот, рассказал, как однажды, придя на рыбалку, он остался у деда ночевать. Волга разыгралась, ждали, пока она успокоится.
— Проснулся ночью, смотрю — деда нет. Дверь настежь. Ветер ее то откроет, то со всего маху захлопнет. А на дворе темно — хоть глаз выколи. Страшно мне что-то стало, поджилки затряслись. Зубами стучу, деда зову и вдруг слышу его голос: «Ксюш, Ксюш, где ты? Подержись маленько, я сейчас...» Ксюшей-то мою мамку звали.
Бросился я в темноту, бегу на голос прямо к берегу и вижу: дед мой обеспамятел, бегает вдоль берега и все кличет: «Ксюша, Ксюша, я сейчас».
Схватил я его за руку, тащу с берега, а сам плачу. Тут он пришел в себя, сел на землю и тоже заплакал как маленький.
Сумерки сгущались, становились все темнее и темнее. Я слушал рассказ мальчика, и меня мороз подирал по коже. Передо мной проносились сначала картины счастливой жизни большой дружной семьи, а потом я представлял ужас, охвативший их всех при виде беспомощного, безногого калеки-кормильца. Мне казалось, что вот-вот разыгравшиеся волны выбросят на берег раздувшийся, посиневший труп утопленницы... Стало не по себе, и я поторопил Ваню, чтобы он разбудил деда.
Дед, проснувшись, стал молча готовить лодку. Принес весла, и мы отчалили. Плыли через Волгу втроем. Старик сидел на веслах, Ваня за рулем, а я лежал на дне лодки.
На другом берегу белых еще не было. Попрощавшись с дедом и Ваней, я пошел дальше. Старик так и не спросил о цели моего переезда через Волгу.
И вот я опять в Симбирске. Живу на пароходе. Отоспавшись на мягких диванах в каюте, снова по вечерам брожу по палубе от одной группы к другой, вслушиваясь в интересные беседы.
Старшие товарищи часто вспоминали прошлое. В их рассказах меня поражал добродушный юмор, с которым они излагали различные эпизоды тюремной жизни. Обычно такие беседы заканчивались тихой песней, которую они пели как-то особенно задушевно. Видно, не раз она согревала их в холодных казематах Сибири, на пересыльных этапах и в таежной глуши.
На пятый день после вторичного прихода в Симбирск меня снова вызвали в ревком.
Готовилось наступление на Самару. Я получил задание разведать боевые силы белогвардейцев в Ставрополе и привезти свежие данные из Самары. С этой целью меня быстро перебросили в Мелекесс, а оттуда в ближайшее село, занятое нашими авангардными частями. Здесь стоял тогда Интернациональный полк имени Карла Маркса.
В штабе полка мне сказали о двух возможных маршрутах на Ставрополь. Первый — короткий, второй — длиннее, но безопаснее: на нем, по данным разведки полка, никаких застав нет.
Устав от пеших переходов, я выбрал более короткий путь. У меня был с собой пропуск, подписанный Ребендой. Никаких отметок на нем не было. В случае если бы меня задержали белые, я решил сказать, что пробирался в Мелекесс, чтобы сесть на поезд и ехать домой, но красные не пустили, и теперь возвращаюсь назад.
Этот план одобрил командир полка, а потом весело посмотрел на меня и, обращаясь к начальнику штаба, сказал: «А что, Павло, давай прокатим его до места на рысаке с бубенцами!» И, развивая свою мысль, добавил: «Парень малый, несмышленый, едет домой. Чего же ему бояться? Вот он и катит с бубенцами. Как вы думаете, хлопцы? По-моему, белые клюнут на эту удочку».
Среди бойцов полка был найден парень на год или на два постарше меня. И вот мы едем на резвом жеребце с колокольчиками. На облучке сидит переодетый красноармеец, за седока — я. В тарантасе стоит лукошко с яйцами, которые якобы должен был продать мой возница. Он выдает себя за работника попа, которому принадлежат конь и тарантас.
Все было хорошо. Смущал меня, однако, говор моего возницы. Он был родом со Смоленщины, и выговор у него резко отличался от нашего, волжского.
Начальник первой заставы, выслушав историю о красных, не пропустивших меня в Мелекесс, проверив пропуск и обыскав тарантас, разрешил ехать дальше. На второй заставе случилось то, чего я опасался. Офицер обратил внимание на говор возницы, но, повертев мои документы с пропуском, подписанным Ребендой, и, подумав несколько минут, сказал своим солдатам:
— А ну их, пускай едут! Если что, их задержат в Ставрополе.
Мы и поехали. Только мы тронулись, как услышали крик: «Стой!» Мы остановились. Офицер подошел к нам и спросил: «С какой стороны вы сюда приехали?» Мы стояли в густом лесу.
Озираясь вокруг, я старался вспомнить, откуда мы въехали на эту поляну, но кругом плотным кольцом нас окружали вековые деревья. Тогда я наугад показал куда-то рукой и, очевидно, попал в цель, ибо офицер тотчас промолвил: «Езжайте». Когда застава осталась далеко позади, мой возница с уважением посмотрел на меня и спросил: «Как это ты определился?» — «Никак», — ответил я. Но он не поверил мне, и я долго убеждал его в том, что показал рукой наугад.
В Ставрополе, оставив лошадь на постоялом дворе, мы пошли бродить по городу, захватив на всякий случай лукошко с яйцами.
Собрать необходимые сведения было сравнительно нетрудно. Город небольшой, расположение его я хорошо знал. Белогвардейцы, упоенные победами, не прибегали к маскировке. К тому же мой возница оказался опытным разведчиком. В тот же вечер он выехал с собранными сведениями обратно, рассчитывая к ночи вернуться в полк. На всякий случай он выбрал второй, более длинный путь, а я сел на пароход и утром приехал в Самару.
Пока я собирал сведения, необходимые для Самарского ревкома, обстановка изменилась.
Белогвардейские части заняли Симбирск и продвигались к Казани. Путь мне был отрезан. Пришлось остаться в Самаре.