В 1902 году молодой писатель опубликовал значительно больше, чем в предыдущий — 20 очерков и рассказов. Подавляющая часть, как и в последующие три года, по-прежнему напечатаны в «Народних листах». А всего Гашеком напечатано за 1901—1905 годы около сотни очерков, рассказов, юморесок и один сборник стихов. И среди этих самых ранних рассказов немало таких, в которых начинающий писатель дает «острое разоблачение неестественной и дисгармоничной действительности», а точнее обличает систему господствовавшего в Австро-Венгрии национального и социального гнета. И в большинстве таких рассказов теперь уж отчетливо звучит гнев и негодование автора.

В рассказах «На мадьярской почте» и «Встреча с венграми» (1902 г.) он изображает издевательство венгерских должностных лиц над чехами и словаками. В каждом действует сам автор. В первом описывается, как на мадьярской почте одного чеха, который пришел спросить ожидаемые «до востребования» деньги, изводят требованиями доказать свою идентичность с описанием его личности в паспорте. А когда ему после долгих хлопот удается это доказать, то чиновники сообщают, что на его имя на почте... ничего нет. Самому Гашеку долго не выдавали присланные ему деньги, ссылаясь на то, что в переводе указано «Гашеку», а он «Гашек»: в венгерском языке фамилии не склоняются, как в славянских, что отлично было известно чиновникам. И только с помощью грамматики удалось доказать справедливость претензий получателя.
Во втором рассказывается, как венгерские власти в словацкой деревне, получив полицейской почтой сообщение о путешествующих чешских студентах (Гашеке и его спутниках), «подозрительных чехах», («опасных подстрекателях и террористах», по определению старосты), пытаются задержать в корчме «мятежников». Но, когда путешественники вынули револьверы, толпа чиновников и полицейских высыпала из корчмы и разбежалась. Вскоре после этого в венгерских газетах появилось сообщение о дерзком нападении чешских анархистов на уважаемых престарелых венгерских граждан
Относительно этого рассказа Здена Анчик приводит интересные и убедительные сведения о его реальных основаниях.1
Начало рассказа изобилует едкими саркастическими замечаниями: «Мы не подозревали, что в высшей степени опасны для всего венгерского общества,... что не только раздаем простым словакам динамитные патроны, но оделяем тем же словацкую интеллигенцию, которой, кроме того, обещаем и военную помощь чешских гарибальдийцев, т. е. «Соколов»,2 короче, что мы ничтожные чешские изменники, наизлюбленнейший деликатес которых — язык пяти миллионов венгров, зажаренный с корочкой и запиваемый теплой невинной кровью венгерских младенцев. Брр!» Гашек гротескно пародирует вздорные антиславянские выпады венгерских реакционных газет. Центральное событие рассказа воспроизведено в драматической форме с перечислением действующих лиц, разделением на сцены, что еще более усиливает иронию автора.
Конечно, подобные издевательства чехи и словаки испытывали не только от венгерских чиновников, но и в еще большей степени от немецких, и выпады молодого сатирика относились к обеим господствующим нациям двуединой империи.
Однако следует отметить, что в эти годы Гашек в своих фельетонах не касается главной угнетающей нации, хотя впоследствии мы у него находим целую галерею немецких шовинистов разнообразных рангов и положений. Это обстоятельство трудно объяснить, потому что свести вопрос к цензурным причинам нельзя: в «Народних листах», как приведено выше, почти ежедневно печатались самые острые статьи и заметки, осуждающие немецких угнетателей. И тем более это можно было делать в очерке или рассказе.
Внимание сатирика привлекает, наряду с национальным, и в еще большей степени, социальный гнет, который он с неменьшей резкостью осуждает в своих юморесках.

Купец Вацлав Пазоурек, изображенный в юмореске «Из повседневной жизни» (1902), вымещает свою злобу на приказчиках, в том числе на малолетних учениках. Жена обозвала его дураком, да еще в присутствии коллег по торговой палате, которые пришли пригласить Пазоурека на торжественное собрание. И вот он тиранит зависимых от него забитых, задерганных юношей и мальчиков. Нелепы и смешны придирки Пазоурека к приказчикам, ученикам и слугам. Он решает снизить им жалованье, уменьшить порции за столом, бранится и грозит новыми наказаниями, и эта буря продолжается до примирения с женой.
Зарисовка правдива в своей безыскусственной простоте.

В последующие годы в его юморесках проходят, как на смотру, самые разнообразные типы из различных групп господствующих классов. Жадный каноник, приказывающий сторожу столкнуть в воду рыболовов, которые удят рыбу в речке, протекающей по землям монастыря («Заторский монастырь» — 1903). Каноник сам попал в воду, так как пришел проверить исполнение своего приказания, а сторож, приняв его в темноте за рыболова, поусердствовал. А может быть, это была и мнимая ошибка?..
Польские помещики, паны Дземеринский и Болиньский из рассказа «Воспоминания на болоте» (1903), увлекаясь шахматами, забывают о необходимости исправить ограждающие плотины на их землях; и река, разливаясь, заболачивает земли крестьян соседних деревень, нищающих от этого бедствия.
Пан «ге!», как насмешливо зовут помещика Колба за междометие, которым он заканчивает всякую сказанную им фразу, предлагает прислать своего батрака для опрыскивания сада ядовитым цианистым водородом («Цианистый водород» — 1905), цинично замечая: «...ему, ге, всё равно, если и отравится: он несчастно влюбленный, ге».
В юмореске «Чумная эпидемия» (1903) изображен торговец, который всучивает покупателям, вместо более дорогой лимонной кислоты, дешевую винную, разбавленную слегка лимонной. Очевидно, здесь запечатлены наблюдения, вынесенные еще из аптеки Кокошки.
Унижение человека в чиновничьем мире изображено в юмореске «Награда» (1905). Начальник податного управления просит автора, выведенного практикантом этого управления, уж двенадцать лет ожидающим повышения, настоящего чешского Акакия Акакиевича, взять собачку своей жены, пока она ощенится, обещая за это награду. Практикант в восторге, ожидая, что этой наградой будет повышение. Но, когда он докладывает начальнику, что собака ощенилась, тот в качестве награды предлагает ему взять одного из щенков. В этой юмореске отчетливо проступает тема «Шинели»: безграничное унижение формирует несчастных безличных уродов.
Таксе унижение обычно для государственных учреждений, но особенно последовательно применяется в армии, которая старательно вырабатывает бездушных автоматов. Сходные персонажи двух юморесок Гашека «Старый служака» (1902) и «Военная медаль» (1904) — жертвы многолетней муштры и дрессировки. На старости лет, без семьи, ни к чему не пригодные служаки доживают свой век на средства общинной благотворительности, которые они еще должны возместить, выполняя обязанности ночного и полового сторожа. Они забавляют народ жалким, смешным фанфаронством, вспоминая о походах, боях, явно фантастических подвигах и наградах. Добродушно подшучивая над стариковским хвастовством, Гашек с теплым сочувствием рисует изуродованных военной службой крестьян.
Рассматривая ранние юморески Гашека, нельзя не заметить, что начинающий сатирик выбирает из действительности существенные явления и характеры, но это лишь разрозненные зарисовки, не объединенные большой обобщающей идеей. Он мог подметить отдельные, вызывавшие его возмущение факты поведения паразитических элементов, беспечально существовавших за счет эксплуатируемого и угнетаемого народа, но он лишь постепенно начинал понимать общую зависимость этих разрозненных фактов от характера общественной системы, господствовавшей в те времена в Австро-Венгрии, как и в других подобных ей буржуазных странах с сильными феодальными пережитками.
Неполнота осмысления окружающей действительности и проистекающая отсюда идейная нечеткость сказываются и на художественной выразительности выведенных в ранних юморесках характеров. Они не достигают той выпуклости, пластичности, законченности, которой отличаются образы сатирика, созданные в более позднее время. На примере отдельных рассмотренных ранее юморесок нетрудно вскрыть проявления идейных и художественных слабостей, естественных для начинающего писателя. Скупость Зеленки, владельца трех 4-этажных домов из юморески «Удачная экскурсия», раскрывается в сущности на довольно незначительном примере, который никак не определяет социальной практики этого буржуа, позволяющей нажить ему такое значительное состояние. Да и для выражения изображенного в юмореске частного проявления скупости молодой сатирик не нашел наиболее резких форм, особенно уместных в сатирическом произведении, где преувеличение органично.
Точно так же в юмореске «Из повседневной жизни» сатирическое обличение издевательств купца Пазоурека над зависимыми от него приказчиками, учениками и слугами ослаблено тем, что обусловлено ссорой его с женой, т. е. случайной, не вытекающей из его социального положения причиной. Создается впечатление, что в другое время, когда его не взвинчивала жена, Пазоурек совсем не такой самодур, как в изображенной сцене. Такое-ошибочное впечатление может создаться и потому, что в своей речи, обращенной к приказчикам, Пазоурек, что уж совсем неуместно для типизации этого образа, постоянно мешает грубое «ты» с «Вы», и отнюдь не только в значении безлично обобщающем.
Конечно, Гашек в ранние годы творчества не ограничился лишь обличением темных сторон окружающего мира.
Можно согласиться с Янковичем, что эстетическим идеалом Гашека была свободная, ничем не ограниченная (Янкович даже употребляет слово «nespoutaný», т. е. «необузданный», я даю несколько иное определение) жизнь, и следовательно ничем не ограниченная личность.
Молодой писатель, очевидно, искал в действительности признаки осуществления такого идеала. Эти поиски должны отразиться в его творчестве.
Если признать существование у молодого Гашека некого эстетического идеала, конечно, неосознанного, то представляется, что юноша с болью на каждом шагу убеждался, как редко и слабо обнаруживаются признаки его осуществления. Более того, с присущей молодости горячностью, бросающейся от увлечения к разочарованию, Гашек усомнился в искренности рассуждений о красоте и оправданности стремлений выявлять в поэтических произведениях красоту реальной действительности. Как это не раз бывало в истории литературы, когда изощренный эстетизм одних литературных направлений или групп подвергался атакам других (немецкие штюрмеры против классицизма, французские натуралисты против «парнасцев», Маяковский против символистов), Гашек наперекор эстетизму других чешских писателей пишет ряд рассказов, в которых преднамеренно изображает явно антиэстетические явления.
В юмореске «Ой, Дунаец, бела вода», одной из первых написанных в 1902 году, рассказывается, как семья Львовского профессора Орзынского восхищается красотами берегов реки Дунайца и его чистой прозрачной водой. Как вкуснейший напиток смаковала воду Дунайца вся путешествующая компания. Но когда сопровождавший их проводник в ответ на восторженные похвалы воде пожаловался на ее жесткость, отчего слишком долго вымачиваются в ней погруженные им в реку грязные кожухи, шерсть и овчины (он предложил даже компании убедиться в этом, поднявшись немного вверх по течению, где все это отмачивалось), то на лицах Орзынских появились гримасы отвращения, запротестовали желудки. А по возвращении во Львов они немедленно обратились к врачу. Кстати, в этой юмореске, как видно, молодой писатель развил небезынтересную тему о различном отношении к одним и тем же явлениям людей труда и праздных туристов, об утилитарном и эстетическом отношении к действительности, из которых каждое признается правомерным.
Сходна по своему антиэстетическому тону и следующая за этой по времени юмореска «Смерть обезьяны» (1902). Цыганский табор в глубоком горе: подохла обезьяна Джака. Она больше всего привлекала зевак, которые собирались поглазеть на жалкие цыганские представления и бросали гроши черным скоморохам. Голод, испытываемый во всех семьях, словно стал еще невыносимее: теперь меньше надежд на подаяния. Дохлую обезьяну зажарили и утолили ею голод. Над табором зазвенели песни...
В юмореске «Овцы в сыворотке» (1902) тоже рассказывается, как едят сваренную дохлятину, в «Идиллии кукурузного поля» (1903) один цыган потчует другого, вместо вина, керосином; в юмореске «Муравьиные яички» (1903) едят суп, в который, вместо саги, насыпаны по ошибке муравьиные яички, предназначенные на корм канарейкам.
Едва ли случайно такое нагнетение антиэстетических Деталей. Гашек явно эпатирует изысканных эстетов.
Размышления Гашека по поводу эстетического отношения к действительности довольно ясно выражены в очерке «У перевоза», написанном от первого лица в те же месяцы, что и перечисленные антиэстетические рассказы. Автор в восторге от красоты заката: «Снопы на полях по другую сторону реки приобрели розовый цвет, риги вдали были окрашены в золото, и казалось, что высокая башня бродчанского костелика горит красным пламенем... Из леса плыл аромат, а вокруг меня начали бесстыдно множиться тучи комаров.
Восхищенный видом на окрестности и прекрасным вечером, я подумал: «Из этого могла бы выйти чудесная картина, стихотворение, описание заката солнца».
Вынул из кармана карандаш, листок бумаги и уселся на ствол могучего дуба.
Комары начали однотонно жужжать...
«Закат солн...». Слог «ца» я уж не дописал, так как один любопытный комар кольнул меня в лицо, а другой явно из солидарности укусил за нос...
«Теперь спасешься только бегством...»
Тучи комаров преследовали... Мне казалось, что они пищат: «Мы и поэзия».
Вывод очевиден: «Красота окружающего слишком часто устраняется всякой сопутствующей дрянью».
Такая оценка действительности свойственна Гашеку на протяжении всей его жизни, поэтому можно полностью согласиться с определением своеобразия Гашека, данным Янковичем в другой его статье:3 «Художник с ироническим отношением к художественному творчеству, даже и к своему собственному». Очень метко!

Но эстетический идеал молодого Гашека более конкретен, чем его определяет Янкович. Молодой писатель его ясно выразил, искал в современной жизни, в своем творчестве отразил тщетность этих поисков. В рассказе «Детванцы» (1902) отчетливо выражен эстетический идеал Гашека того времени.
Детванцы — жители города Детвы, расположенного недалеко от Зволена в Словакии. Автор отдает дань этнографии, описывая внешний вид, одежду, обувь, украшения и особые причуды детванцев. В то же время значение этих описаний отнюдь не в этнографических живописных подробностях. «Народ — это высокий, сильный, характера пылкого». Яркость одежды, обуви и украшений подчеркивает это качество детванцев. «Украшению головы мужчин служат косички, по одной или две с каждой стороны. Ими детванцы, особенно пожилые, очень гордятся (суровой древностью веет от таких украшений — Н. Е.). Сейчас молодежь перестает их носить, так как на военной службе вынуждена все равно лишаться такого отличия».
«В политическом отношении детванцы отсталые. У них нет глубокого национального самосознания, однако это народ гордый, не поддающийся чуждому влиянию И если однако этот народ восстанет, то восстанет по- настоящему, как случилось в 1848 году в словацком восстании против мадьяр. Тогда из детванцев составилось такое войско, которое отлично сражалось с мадьярами.4 Ведь драчливость у них в крови. Не так уж давно в живописных горах детванских «ватага» проводила свои сходки. И с гордостью рассказывают детванцы, что у Яноишка, знаменитого разбойника словацкого, в его дружине было и несколько детванцев, которые потом вместе с ним окончили на виселице свою славную жизнь. Разбойники в Детве были разогнаны, но память о них осталась в песнях, которые с любовью распевают до сих пор».
Вот истинный эстетический идеал Гашека! Мятежник, народный мститель, разбойник! Ведь разбойник, особенно благородный, типа Карла Моора, Дубровского, Яношика, гроза угнетателей и богачей, покровитель угнетенных и бедняков, был выразителем социального -протеста в крестьянской среде. О нем слагались легенды и песни, вплоть до самого последнего -времени, как, например, о Николае Шугае, которого Ольбрахт увековечил в своем романе.

Биографически засвидетельствованы бунтарские, революционные настроения Гашека, которые он выражает с самой ранней поры своей жизни: участие в уличных демонстрациях 90-х годов, восторженное приветствие, обращенное к забастовщикам-пекарям во время работы в аптеке Кокошки, выраженное весьма оригинальным способом (см. выше). Гаек, вспоминая о Гашеке периода пребывания их обоих в коммерческом училище, пишет: «Уж в то время Гашек имел склонность к революционности... Где была какая-нибудь демонстрация, в ней обязательно участвовал Ярда... Среди демонстрантов всегда был в первых рядах, ничего не боялся, и уже тогда умел, когда нужно, все превращать в веселую шутку. Чаще всего он таким образом дурачил полицию. И ему удавалось всегда благополучно отделаться: когда он попадал в участок, то на допросах отвечал так, что все покатывались со смеху и отпускали его».5
Образ мятежника, народного мстителя, разбойника, как эстетический идеал Гашека ранних лет его творчества, соответствует его анархистским взглядам, которые ему тогда были свойственны. Он и его единомышленники были чужды марксистской стратегии и тактики революционной борьбы, поэтому образ профессионального революционера, как эстетический идеал, не мог привлечь еще Гашека на этой стадии его идейно-художественного развития.
Естественно, что Гашек поднимается до эпического пафоса, рассказывая о своих детванцах, бойцах легендарного Яношика, с восторгом упоминая, что память о них хранит народная песня.
Но это героическое прошлое. А настоящее? Оно у детванцев напоминает о былом только разными лихими и смешными проделками молодежи. То парни с выпачканными до неузнаваемости физиономиями поймают где-нибудь на дороге «вельможного пана», свяжут и поколотят. То выкрадут в сельской лавке тюки носков и загромоздят ими двери местного жандармского управления. Крадут у католического пастора кур, свиней и несут от его имени в подарок евангелическому, а от последнего таким же образом приносят «в подарок» католическому овощи, теленка, пока тронутые «подарками» коллеги не встречаются для взаимной благодарности, и ситуация разъясняется.
Детванцы умопомрачительно пьют и ожесточенно судятся по всякому мелкому поводу.
Рассказ завершается грустным недоумением: «Нельзя понять свободолюбивых детванцев,6 которых Сладкович7 в своем героическом Маотинке воспевает, как народ храбрый, свободный и непокорный».
Поиски Гашеком воплощения своего эстетического идеала в жизни идут в нескольких направлениях. Может быть, в личном, индивидуальном протесте, своевольном суде и расправе с обидчиками, в нарушении законов несправедливо устроенного общества осуществляется приближение к идеалу, воплощенному в мятежнике, мстителе, разбойнике? Он со сдержанной грустью в одних 'произведениях, с добродушным смехом в других иронизирует над мнимыми героями, которые теми или другими чертами словно воплощают этот идеал, но при ближайшем рассмотрении оказываются совсем не героическими, а жалкими фигурами.
Гашек изображает бродяг, уголовников различных видов и категорий — убийц, воров, браконьеров и т. д. Разработка такой тематики была обусловлена знакомством Гашека с людьми этого рода («он был не только близок бродягам, но сам был одним из них»)8 и теми идейно-политическими взглядами, которые ему в то время были свойственны: в тех анархистских кругах, к которым был близок Гашек с самого раннего периода своего творчества, люмпен-пролетариат расценивался, как революционный элемент общества.
По всей вероятности, эти, так сказать, имманентные причины были подкреплены и впечатлениями от «Челкаша», «Коновалова», «Мальвы» и других подобных ранних рассказов Горького, перед которым, как известно, Гашек преклонялся.

Как шло у Гашека развитие темы бродяжничества и преступлений?
С глубоким проникновением в совокупность социальных причин, порождающих преступления, охваченный жгучим негодованием, скорбя о несчастных жертвах жестокого мира эксплуатации и угнетения, пишет 19-летний Гашек замечательный рассказ «Смерть горца» (1902). Это изумительный по художественной законченности рассказ, свидетельствующий о незаурядном таланте начинающего писателя. В нем он предстает перед нами в совершенно необычном для него жанре. Здесь дан драматический сюжет, напоминающий по простой, но стройной композиции, лаконичным изобразительным средствам и глубокому лиризму печальную народную песню.

«Михаэль Питала убежал из тюрьмы. Скрывался в жите, в лесах, понемногу приближаясь к горам на юге. Сельские жители снабжали его едой, дали ему одежонку и запас провизии на дальнейшую дорогу».
Вечером он добрался до перевала, на котором стоял крест. Отсюда хорошо видны с детства знакомые горы.
«Через два, три дня он увидит свою родную деревушку. Хатенки, разбросанные по скату у леса, часовенку — всё это увидит он после долгого ряда лет.
Солнце уже не палило, понемногу опускаясь к горам.
Беглец, склонив седую голову на ладонь, задумался о своей жизни. Немного лет прошло с тех пор, как он с женой и детьми отправился к немцам на работу. Работали, надрывались, мучил голод. Однажды зимой, без работы, голодал со всей семьей. Не мог вынести мук и решил отравить их и себя. Достал яда и привел свой замысел в исполнение. Умерла жена, умерли дети, только его яд не поборол.
Когда выздоровел, был осужден на многие годы тюрьмы. Сколько лет на работах в поле высматривал маячившие в тумане горы, мечтал навестить их! В конце концов это ему удалось. Бежал — и вот здесь...
Михаэль Питала опять огляделся вокруг себя. Солнце клонилось все ниже. Вершина Бабьей Горы расплывалась в вечерней лаве облаков.
Солнце заходило.
Огненный красный шар понемногу спускался за отроги гор на западе. Красная заря отражалась от расплавленных облаков, лениво плывших над горами. Прижимаясь к раскаленным краям облаков, тянулся ввысь вуалью туман. Ежеминутно рвался и опять свивался Дивный полумрак водворялся в черных лесах, и влажный ветерок приносил на дорогу запах ели. Ниже — горный скат с разбросанными, поросшими мхом скалами Поток с гулом могучими скачками мчится по камням, полуистлевшим старым вывороченным стволам и про падает в темной гуще лиственниц и сосен.
Беглец склонился небритой щекой к колену и начал дремать. Казалось ему, что он дома, не старый, седой, а молодой хлопец.
Только что воротился из леса. Видит тесное прост ранство родной избенки, затемненное дымом, тянущимся из очага. Видит отца, мать, видит всю семью, и все его спрашивают: «Михалко, где ты был так долго?» Потом уселись на лавках, вечеряли, говорили, пили овечье молоко.
Пришли и соседи. Рассказывают, как медведь в лесу ободрал его приятеля Кончика.
Он подкладывает в очаг сухие дрова, они трещат и ярко озаряют закопченную избу. Так приятно в избе. Со двора доносится мычание скота, воротившегося с пастбища домой. Вечерний звон. Все встают, крестятся, громко молятся, а огонь весело пылает.
Вдруг чьи-то тяжелые шаги прервали сон бежавшего узника».
Жандарм! Крик: «Стой, стой, стой!» Выстрел.
«Беглец упал с простреленной головой, подскочил, как будто в последний момент хотел увидеть закатывающееся солнце, как будто хотел напоследок увидеть кру той кряж родных гор...
Когда месяц взошел над лесом, осветил он бледными лучами лежащего на скате мертвого беглого узника, из полуоткрытых посинелых уст которого словно рвался крик: «Отчий дом»!

В рассказе превосходно противопоставлена красота горного пейзажа трагической судьбе несчастного Питалы, и это противопоставление эмоционально усиливает воздействие изображаемого. Художественную силу рассказу создают события, приведенные в их обыденной, хотя и трагической простоте: голод, убийство и неудавшееся самоубийство, побег, сон, смерть от пули жандарма.
Гашек в своем творчестве еще не раз использует тему тяги к родине, но все более ее комически окрашивая в соответствии с общей линией своего творческого развития.
Спустя полтора года он возвращается к ней в рассказе «Через тридцать лет» (1903). Не трудно разглядеть, что писатель применяет здесь сюжетные мотивы, знакомые нам по «Смерти горца», изменяя композицию, финал и ряд деталей.
Бродягу Гробека возвращают по этапу в его родное село Циплу, откуда он давно ушел, пообещав своему обидчику, горбатому Боркатичу, который перехватил его невесту, дав за нее на двадцать злотых больше, что через тридцать лет возвратится и подожжет хату горбуна.
Ретроспективно, как и в «Смерти горца», описывается прошлая жизнь в родном селе. Но здесь уж мельком проглядывает ирония Гашека: «Жили таким образом спокойно, пропивая треть заработка в воскресенье у еврея Берка...» Далее ирония усиливается:

«Правду я сказал, через тридцать лет возвращусь домой... Размышлял, что будет его первым делом. Или сначала, как он обещал Боркатичу тридцать лет тому назад, подожжет его хату, а потом пойдет пьянствовать в корчму, или сначала напьется и только после этого подожжет хату.
Мял в кармане 15 крейцеров, которые получал каждый отправляемый по этапу на пропитание по дороге, и размышлял, сколько водки на них купит».
Однако развязка рассказа совершенно неожиданная и далекая от комизма. Гробек узнал, что старый Боркатич, от которого давно убежала жена, лежит в своей хате, одинокий, больной и голодный.
«Бродяга Гробек вынул из кармана свои 15 крейцеров, не сказал ни слова, направился к разваливающейся хате Боркатича, вошел, делая вид, что он не хочет видеть больного, лежавшего за печкой, положил 15 крейцеров на лавку и сказал измененным голосом: «Купи на это себе хлеба».
И, чтобы не слышать благодарности, выбежал из избы и пошел, не оглядываясь, из села к черному еловому лесу за околицей. Через тридцать лет...».

В обоих рассказах явно выражено горячее сочувствие к бедствующим труженикам. Достаточно отчетливо выявлены и причины их горестной судьбы — коренные пороки существующей общественной системы, в которой человеку не гарантирована возможность своим трудом обеспечить существование, где денежные расчеты калечат людей. Неслучайно, в рассказах почти отсутствует обычный для Гашека насмешливый тон, лишь во втором ощутима едва заметная ирония, начисто снимаемая однако патетической концовкой.
Обращаясь снова и снова к теме «Возвращение на родину», высмеивая шаблонно-сентиментальную ее трактовку, Гашек придает ей ироническую окраску. Он недвусмысленно это подчеркивает в самом начале рассказа «Родное село» (1904):

«Родное село, село приписное, сколько очарования таит в себе... Все воспоминания о прекрасной поре детства оживляются... Влечет родное селенье неодолимо...
У нищего Малека возникали совершенно иные представления, когда в сопровождении жандарма, сидя на вагонной скамье, он возвращался по этапу в свое родное село, село приписное.
«Проклятье! — думал он про себя. — Опять меня туда везут, будь оно проклято!» Как видно, совершенно противоположное отношение по сравнению с вышеприведенными приличными и нежными словами, которые, признаюсь, я списал из хрестоматии для нашей приличной и порядочной молодежи начальных школ.
Списываю с циничной дерзостью дальше: «В родном селе мы встречаемся с людьми, которые нам милы и дороги с детских лет...».
Нищий Малек, к сожалению, не мот так сказать».
В родном селе его ожидал староста. Он не раз советовал Малеку повеситься и грозил, что сам повесит его в общинном лесу.
Ирония усиливается к концу рассказа сопоставлением возвращения в родное село Малека и самодовольного преуспевающего чиновника, экипаж которого обогнал у околицы жандарма и подконвойного.
«Тьфу! — плюнул господин чиновник. — Видите, дети, этого грязного человека, которого ведет жандарм. Это некий Малек. Когда я здесь ходил в начальную школу, видите, воя она школа, то этот Малек постоянно нищенствовал возле нее. Вот куда ведет такое попрошайничество...».

Еще позже Гашек, разрабатывая ту же тему, в некоторых случаях усиливает ее ироническую вариацию, совершенно отбрасывая первоначальное трагическое, грустное или саркастическое освещение возвращения бедняка на родину. В рассказе «На родине» государственный прокурор Попелец, расчувствовавшийся в ожидании встречи после многих лет разлуки с родными и знакомыми, сталкивается с полным равнодушием к нему или даже явным недоброжелательством. Он уж скрывает свою фамилию, выдавая себя за другого, и слышит о себе самые нелестные отзывы.
Юмор, даже добродушный, отсутствует в таких рассказах, где молодой писатель вскрывает условия, которые превращают трудящихся в бродяг («При сборе хмеля» — 1905). В рассказе «Между бродягами» (1905), как и в рассмотренном «Через тридцать лет», подчеркивается, что этим выброшенным за грань жизни людям в высшей степени свойственно чувство справедливости, сострадания к обиженным, ненависть к обидчикам.
Однако в других рассказах, изображающих нарушителей установленных законов и порядков, Гашек раскрывает несостоятельность, ограниченность, мелочность, вздорность этих мнимых мятежников, ставя их в нелепые и смешные положения.
В одних случаях это делается едва заметно, в других совершенно отчетливо.
Старый браконьер Перунко из рассказа «Как старичок Перунко вешался» (1903) — комическая фигура. Захваченный лесным сторожем с веревкой от силков на зайцев, он на вопрос, что здесь делает, растерявшись, отвечает — пришел повеситься, а, когда сторож, улыбаясь, предложил помочь ему в этом, Перунко испугался, чистосердечно признался и отсидел 5 дней в арестантской.
И в написанной в том же году краткой юмореске «В арестантской» звучит насмешка над горе-героем.
Вздыхает в арестантской молодой парень: «Гулял я со Старостиной дочкой, а у ней сегодня свадьба. А чтобы я на свадьбе чего-нибудь не выкинул, приказал староста меня сюда запереть, потому что я сказал, что свадьбы нынче не будет. И это уж в третий раз. У старосты было три дочери, одна одной красивее. И все вышли за других, а я всегда сижу, когда бывает их свадьба, чтобы что-нибудь не выкинул. А я никому не поврежу, я только грожу, но чтобы что-нибудь сделать, да ни в жисть. И больше всего обидно мне, что не могу я поплясать на свадьбе».
В рассказе «Крестины» (1903) вор и пьяница Гробек приглашает в крестные отцы к родившемуся у него седьмому ребенку такого же вора и пьяницу Лунека. В ту же ночь у него похищают из загона лучшего барана, впрочем, тоже доставшегося Гробеку не так уж что бы за слишком дорогую цену... А в день крестин подвыпивший крестный привел в подарок крестнику пропавшего барана, чем привел в бешенство своего нареченного кума.
Старый бродяга из рассказа «В столовой» (1904) обокрал ночью своих спящих товарищей, с которыми он накануне собирал подаяние.
Недалеко от подобных «героев» и пастух Лайко в одноименном рассказе, первом из трех, объединенных общим заглавием «Три очерка с венгерской равнины» (1903).
У ночного костра идет разговор пастухов и сторожей. Из ближайшей деревни доносятся веселые звуки скрипок и бубна, там справляют свадьбу.
— Рендор берет Иштванову дочь Марку. Не тяжко тебе, Лайко?
— Почему бы это? Не из чего.
— Лайко, ты же любил Марку.
— Ну, любил, а что из того, теперь конец.
— А на Рендора не злишься, что сманил от тебя Марку?
— А почему бы не злиться, Рендор мерзавец.
— И сделаешь что с ним?
— Почему бы не сделать, кое-что, может быть, ему сделаю.
— А, что, например?
— Например, могу его убить.
— И убил бы его?
— А почему бы и не убил.
В это время из деревни донесся колокольный звон, а песни и музыка умолкли.
— Это по покойнику, кто же это умер?
— Это сейчас нашли Рендора у колодца за селом, — сказал Лайко.
— Как так?
— Ну да, потому что там час тому назад я разрубил ему топором голову, — спокойно ответил Лайко, поворачиваясь в другую сторону.
— Доброй ночи!
А широкой равниной неслось;
«Бим, бам, бим, бам!..»
Конечно, эта зарисовка почти лишена комизма, скорее в ней дана трагическая ситуация. И все же в лаконичности диалога, в нелепо однообразных, лениво равнодушных «А почему бы...» мы довольно отчетливо ощущаем развенчание убийцы.
И словно, чтобы совершенно ясно определить свое отношение к мнимому бунтарству нарушителей законов и люмпен-пролетарских элементов, в 1904 году молодой сатирик пишет рассказ с недвусмысленно ироническим заглавием «Есть еще романтики в Гемере».
Молодой Юраш купил на базаре своей Маруше цветастый платок, а себе бутылку вина. В течение 4 часов по дороге с базара до родного села он рассказывал ей о своей любви. А придя домой, напился и под влиянием любви и вина взял дробовик и отправился шататься по лесу. В лесу он задорно потребовал, чтобы лесничий уступил ему дорогу, а когда тот, опасаясь заряженного ружья Юраша, схватился за нож, подвыпивший парень набросился на лесничего. «А тут как на грех жандармы...» И получил Юраш по суду полгода тюрьмы. За время его заключения Маруша вышла замуж за мельника Васко, хотя последнему приятели Юраша для предупреждения и основательно пересчитали ребра.
Еще больших бед ожидал Васко от самого Юраша после его возвращения из тюрьмы. Юраш явился на мельницу.
— Вылезь вон, парень, — крикнул Юраш, — хочу с тобой расправиться. Вылезешь, или нет?
Васко осторожно отворил окно:
— Юраш, голубок, не гневайся.
— Пусти меня в дом, хочу с тобой расправиться.
— Юрашко, знаю, не обидишь ты меня.
— Говорю, пустишь меня в дом, или нет?
Васко впускает.
— Хорошо, — похвалил его Юраш.
— Юрашко, не гневайся, не выпьешь ли рюмочку винца?
— Выпьем. Знаешь, о чем я с тобой хочу говорить?
— Не гневайся, голубок, я и сам не рад, что так сделал, девка как лист, сегодня здесь, завтра там.
Разговор за вином продолжается и делается все дружелюбнее.
— Золотой ты мой, — говорит Васко, — зачем все эти речи! Были мы с тобой всегда товарищи и... погляди, попалась она мне, а я ей...
— Не спрашиваю, — разливался Юраш, — садись ближе и налей вина, чего ты пятишься к дверям. Тот платок, какой я купил Маруше, стоил мне два злотых.
Васко, выплати два злотых, и все будет:в порядке.
— Видишь, парень, — сказал через минуту Юраш, пряча в пояс деньги, — были мы с тобой всегда товарищи.
«Есть еще романтики в Гемере», — сказал на другой день в трактире лесник нотариусу и поведал эту историю».
Нет, все эти персонажи, вступавшие в конфликт с законом, никак не годились для героизации. И сатирик, очевидно, иронизировал над своими собственными, хотя бы и кратковременными иллюзиями, а также иллюзиями анархистствующих приятелей, показывая уголовников в истинном свете.
Искал Гашек воплощения своего эстетического идеала и среди цыган, считавшихся по давней поэтической традиции носителями вольнолюбивых стремлений.9 На протяжении всего творческого пути он не раз выводил цыган в своих произведениях, но особенно во многих рассказах, написанных им в самый ранний период.10
Весьма вероятно, что в известной мере в этом оказалось и воздействие Горького, перед которым преклонялся Гашек: ведь и свои странствия он предпринимал отчасти в подражание Горькому. Однако, как известно, литературное влияние проявляется лишь при сходстве взглядов, суждений, устремлений влияющего и воспринимающего влияние. И, конечно, обращение чешского писателя к изображению цыган было обусловлено не только тем, что он читал «Макара Чудру» и «Старуху Изергиль» и даже не тем, что, как и Горький, он во время своих скитаний естественно встречался и общался с «вольными детьми степей». Очевидно, оно было обусловлено наряду с оценкой цыган в духе давней поэтической традиции главным образом тем, что и Горький и Гашек ясно видели и осмысливали резкий контраст между невзыскательностью, скромными потребностями цыган, искренностью и непосредственностью хотя бы и грубоватых поступков и отношений их между собой, и стяжательством, мелочным эгоизмом, ложью и лицемерием, распространенными среди буржуазии и мещанства как России, так и Чехии. А эти буржуазные качества выбывали отвращение и горячее осуждение и у Горького и у Гашека.
Гашек в изображении цыган значительно менее следует традиции идеализировать их нежели Горький. Ироническое, близкое к осуждающему отношение к цыганам ощутимо уж в первой юмореске «Цыгане на празднике». В «Смерти обезьяны», изложенной выше, едва слышны нотки сочувствия бедствующим цыганам, чувство же отвращения очевидно по сугубо натуралистическому финалу. «Цыганские похороны» весьма сходны по содержанию и тону с «Цыганами на празднике». Здесь налицо этнографический элемент (описание цыганских обычаев), бессюжетность, описательность, иронический тон.
Но уже в «Цыгане-археологе» ирония более относится к легковерным увлекающимся археологам, чем к добродушному пьянице Дзурице: побуждаемый археологами разыскивать древние черепки с примитивными рисунками, Дзурица изготовил сам требуемые «древности», получил за них деньги, напился пьяным и чистосердечно явился требовать уплаты за два ножа, поломанные при выскабливании узора на черепках, собранных вокруг цыганских шатров.
Цыган Варга и его семья из рассказа «Идиллия кукурузного поля» феноменально ленив и вороват, а молодой Болдар, возлюбленный его дочери Гавы — пьяница, опивающий своего будущего тестя. Однако ворует Варга не только для себя, но и для сельского старосты, нанявшего цыгана сторожить общинное кукурузное поле, с которого для старосты «сторож» но ночам целыми тележками таскает початки. Староста же советует Варге подставить для Болдара жбан, куда, вместо вина, налить керосин, выпив который, молодой цыган навсегда «склонил, словно задумавшись, кучерявую голову на колени Гавы.
Месяц осветил живописную группу, а высокая кукуруза склонялась и подымалась.
И старый цыган Варга молчал...»
Так иронически заканчивает Гашек рассказ, явно пародируя писателей, романтизировавших цыганский быт.
Красавица — певунья, цыганка Ека из рассказа «Приключения Дьюла Какония»11 беззастенчиво обирает влюбленного молодого богатого оболтуса Какония и награждена фонарями за флирт с ним своим женихом Роко. Но выглядит она и ее жених несравненно привлекательнее глуповатого Дьюла, остроумно наказанного Роко: цыган перерубает канат, которым причалена к берегу полуразрушенная пловучая мельница, и вместе с ней уплывает по течению Дьюла, не дождавшийся Еки в этом назначенном ею романтическом месте свидания.
Наряду с цыганом, прожженным вором из рассказа «В арестантской», очерченным бегло и насмешливо, с очевидным сочувствием изображается бежавший из тюрьмы цыган Барро в рассказе «Цыганская поэзия». Очарованный летней лунной ночью, он размечтался и >не заметил, как к нему подкрались жандармы, мигом защелкнувшие на нем наручники. На вопрос следователя, как он был задержан, Барро отвечает: — «Вельможный пан, месяц меня задержал».
— Как так месяц?
— Ну да, месяц всходил, и я задержался.
И наконец, совсем по-новому, как это никто никогда не делал до него, вводит цыган Гашек в круг острейших политических конфликтов XX века в рассказе «Избирательная кампания цыгана Шаванью».
Необычное столкновение таких отдаленных друг от друга явлений, как «цыган» и «политика», подчеркивается писателем во вводных рассуждениях к рассказу:

«Было у цыгана Шаванью политическое сознание? Нет, не было. Ему было всё равно, стояла ли у руля правления в новом дворце Будапешта та или другая партия. Когда в газетах решались важнейшие политические проблемы, цыган Шаванью озирал с неизменной меланхолией широкую равнину, на которую от его шатра открывается такой прекрасный вид, так как его шатер стоял на окраине Бороскезы (венгерский населенный пункт - Н. Е.).
Самые прекраснейшие лозунги, брошенные на политическую почву, не могли взволновать старого Шаванью, и, когда в ближайшем городе назначалось народное собрание, Шаванью развлекался, наблюдая толпу крестьян в кожухах, в расширяющихся к низу, обделанных бахромой штанах, направляющихся в город послушать речь благородного пана Капосфальфи, который три раза в год изволил ораторствовать перед избирателями своего округа».

И всё же Шаванью оказался втянутым в избирательную борьбу. Вельможный пан Капосфальфи нанимает Шаванью ходить по кабакам и выкрикивать: «Да здравствует наш депутат, вельможный пан Капосфальфи». А сын противостоящего ему кандидата, деревенского старосты, заплатил цыгану еще больше, поставив лишь одно, легко выполнимое условие, чтобы Шаванью агитационный поход совершал в сопровождении своих оборванных детей мал-мала-меньше. И выкрики этой толпы худых, как скелеты, оборванцев, прославляющих господина Капосфальфи, звучали таким убийственным обвинением, что вельможный пан снял свою кандидатуру.
Так, используя образ цыгана, сатирик едко высмеял типичную лживость бессовестных политиканов, использующих в карьеристских целях возможности фальшивой буржуазной демократии.
Пожалуй, безусловное одобрение у читателей может вызвать лишь гордая непокорная красавица-цыганка Гужа из рассказа «Цыганская история», которая, не задумываясь, покидает сытное, теплое и обеспечивающее ее всем необходимым место горничной у венгерского помещика Капосфальфи, чтобы сопровождать в его полунищенских странствиях бродячего музыканта своего возлюбленного, цыгана Мегхеша, как только он возвращается с военной службы. Но даже и при изображении Гужи беспощадный реалист, автор «Цыганской истории», не умалчивает о грязи и вони цыганских шатров, об отвратительных лохмотьях, в которые была одета Гужа до своего поступления в горничные, о воровстве и бесстыдном попрошайничестве цыган, родственников Гужи.
И тем не менее, цыгане в этом рассказе выглядят более разумными, чем изображенные здесь же анекдотически тупые, оглупевшие до предела венгерские помещики, безвыездно прожившие жизнь в своих поместьях.
Хотя Гашек в ряде юморесок, изображающих цыган («Идиллия кукурузного поля», «Приключения Дьюла Какония», «Цыганская история», отчасти «Цыган-археолог» и «Избирательная кампания цыгана Шаванью») явно противопоставляет этих полудиких бродяг миру цивилизованных собственников, однако его трезвый острый взгляд подмечает в быту и поведении цыган черты, устранявшие возможность какой бы то ни было идеализации. Гашеку внушали отвращение лень и беспечность цыган, утрата чувства собственного достоинства. Привыкший, как большинство чехов, к чистоте, он непроизвольно с брезгливостью подчеркивает неопрятность их жилища и одежды.
Реалистически изображенные цыгане Гашека резко отличаются от романтических фигур цыганских рассказов Горького, хотя, видимо, именно они литературно стимулировали молодого чешского писателя обратиться к этой теме. Различие подхода к изображению цыган у Горького и Гашека было обусловлено, не говоря уж о резкой разнице творческой индивидуальности обоих писателей, различием целей этого изображения, вытекавших в свою очередь из общественно-политической обстановки России и Чехии конца XIX века. Горький, рисуя героические фигуры цыган, противопоставляя их силу и красоту ограниченности и трусливости русских обывателей, тем самым стремился пробудить активность русского народа в период нарастающего революционного подъема. Гашек демонстрировал в комических образах цыган своих ранних рассказов тщетность попыток искать среди цыганских шатров героев. Разочарование в попытках найти здесь, как и среди уголовников, воплощение своего идеала представляло собой один из частных случаев выражения настроений общего разочарования передовой чешской интеллигенции этого времени в ее надеждах добиться скорого осуществления своих национальных и политических стремлений.
Представляя воплощение своего поэтического идеала в гордом, свободолюбивом мятежнике, Гашек, как это показано выше на разборе «Детванцев», тотчас же утверждал, что тщетно было бы искать осуществления его в окружающей жизни; измельчали даже и детванцы. Подтвержая этот вывод рядом приведенных рассказов о бродягах, преступниках и цыганах, молодой писатель в то же время обращается к изображению сельского люда, жизнь которого чешские писатели XIX века изображали простой, здоровой, естественной, а деревенским жителям приписывали искренность, прямоту, жизнерадостность, бодрость, доброту и великодушие. Гашек как бы проверяет, подтвержают ли его наблюдения, его жизненный опыт такое изображение сельской жизни и сельских жителей.

В рассказе «Прага есть Прага!» (1902) выражено в самой обшей форме противопоставление морально здоровых устоев деревенского быта развращающему влиянию города. Но, как это бывает почти всегда в искусстве, следование традиционному мнению мстит за себя художественной слабостью произведения, созданного на такой ненадежной основе. Сюжет рассказа банален, хотя содержит и некоторые зорко подмеченные детали.
Простой, бесхитростный, честный деревенский парень поступает на работу в Праге, так как, имея старшего брата и двух сестер, он мог при разделе хозяйства своего отца рассчитывать лишь на такую часть, которая обрекла бы его на батрацкую долю, «...столичная жизнь его развратила. Пил, шатался по кофейням, а деньги добывал бесчестным способом». В конце концов сел в тюрьму.
Конечно, такие случаи бывали, но не они определяли теперь, в начале XX века, существенное в воздействии города на пролетаризированных крестьян. Город прежде всего просвещал их, революционизировал, а не развращал. Вот этого-то не мог еще подметить и отобразить Гашек.
Но если прекрасный образ вольнолюбивого мятежника — лишь романтический вымысел, то, может быть, эстетический идеал современности можно найти в облике честного, непритязательного, безыскусственного в своем поведении сельского труженика, нерасторжимо единого с прекраоной живой природой и своими односельчанами.

Великолепный рассказ «Водка лесов, водка ягодная», (1902) безусловно, свидетельствует о поисках в этом направлении. Он и написан спустя две недели после «Детванцев» и имеет с ними своеобразно перекликающийся мотив: в «Детванцах» пастор, славившийся добродетельной жизнью, чтобы отвадить свою паству от неумеренного пьянства, является в корчму и присоединяется к бражникам, чем приводит их в смятение и исправляет; в «Водке» тоже добродетельный, но в другом роде, пастор угощает водкой собственного изготовления свою послушную добропорядочную паству, чем не только укрепляет уважение к себе, но и приобретает посмертную громкую славу. Бегло, но выразительно рисует Гашек в «Водке» польских крестьян,12 «добродушных мужичков», отлично понимающих и нисколько не осуждающих своего «духовного пастыря» за его довольно легкомысленное поведение. В изображении сельского священника Гашек отнюдь не преследует обличительной цели, и тем не менее даже такой мягкий юмор содержит косвенное осуждение христианской религии. Предельно правдиво, без малейшей утрировки выведена здоровая в своих естественных склонностях и влечениях, поэтическая по своим чувствам и вкусам личность, жизнь которой исковеркана ненормальными ограничениями, вытекающими из положения священника. Обреченный на безбрачие, вынужденный сохранять внешнее благочестие, соблюдать которое требуют от него аскетические принципы христианства, лишенный благодетельного действия осмысленного труда, деревенский «батюшка» находит отдушину из тесных, гнетущих рамок своего существования лишь в вылазках на лоно природы, топит грусть и тоску в вине, изливает неутолимую печаль в задушевных песнях, послушать которые собирается вся его паства. В сущности сюжет допускает и совсем не комическое освещение. Таких искалеченных своим положением попов когда-то у нас в трагических тонах изображал Гусев-Оренбургский.
Однако в соответствии с особенностями своего таланта Гашек достигает комического эффекта путем выявления несоответствия содержания побуждений «пана фараржа» с формами их проявления.
Колоритный образ главного «героя» юморески дополняется обрисованными более бегло, но весьма рельефно фигурами его добродетельной, хлопотливой сестры, в которой угадывается незлая старая дева, и отягощенного духовной мудростью, но не утратившего живых человеческих чувств викария. Даже промелькнувший эпизодически сельский стражник Иржик Овчина, несомненно, запомнится читателю.
Наряду с мастерством в изображении характеров, осуществляемом исключительно экономными средствами, великолепно дан легкими, но яркими штрихами пейзажный фон, органически включённый в тему юморески. Не навязчивая, еле заметная ирония, отточенный диалог и, наконец, характерная для юморесок Гашека, словно заключительный аккорд, комическая концовка способствуют полноте художественного воплощения.
«Водка» любопытна и еще в одном отношении: знатоки «Швейка», конечно, узнают в сцене разговора «пана фараржа» и викария, приехавшего увещевать грешника, но самого совращенного им, первый отдаленный вариант превосходной главы XII первой части романа «Религиозный диспут», в которой изображено посещение фельдкурата Отто Каца набожным фельдкуратом с целью, совершенно идентичной благим побуждениям викария. Это посещение заканчивается таким же результатом с различием лишь в деталях.
«Водка» звучит как гимн здоровому, чисто языческому жизнелюбию, но в то же время совершенно очевидно показывает, что естественные порывы жизнелюбцев ограничены неустроенностью современности и прорываются в самых неожиданных и комических формах лишь наперекор всем путам, налагаемым антигуманными запретами неразумного общества.

Ряд сельских рассказов Гашека отмечен поисками здоровой, естественной, прекрасной в своей искренности и непосредственности человеческой натуры, найти которую всего вероятнее было среди крестьян, пастухов, еще не затронутых разлагающим влиянием корыстного века.
И ему удались картины и образы, полные светлой, поэтичной жизнерадостности. Любящая, впечатлительная Зозка из рассказа «Вещий сон Богановой молодухи» (1902) выдумывает всякие беды, подстерегающие ее мужа. Лихой пастух Яник Карача и его рослая сильная невеста Катруша, нарисованные на красочном фоне горного пейзажа, засуровевшего, когда неожиданно нагрянула зима и застала .пастухов неподготовленными к перегону овец в селение («Разбойник за Магурою» — 1902). Великолепно изображен восторг любви пастуха Яна, который, спускаясь с гор, думает о предстоящей встрече со своей возлюбленной Маркой и готов обнять весь расстилающийся перед ним зеленый мир ясного солнечного утра в лесистых горах («Гей, Марко!» — 1905).
Но автор при всем любовании своими героями чужд их идеализации, он не скрывает добродушной насмешки над ними. Сложна, противоречива жизнь, сплошь и рядом бок о бок со здоровым, ясным, красивым уживается пошлое, ничтожное, которое особенно поэтому смешно, что соседствует со своей противоположностью. Заботливая Зозка, целый день с ужасом ожидавшая, что в исполнение ее вещего сна мужа привезут убитого, переносит его с телеги в избу... мертвецки пьяного и поэтому обрушивается на него со злобной руганью. Яник Карачи, побившись о заклад, подвыпивши, пытается украсть у любимой им Катруши овец. Проникнув в загон, он в хмельном задоре затягивает песню, обнаружен этой могучей красавицей и жестоко ею избит, что однако не помешало им вскоре пожениться.
Что же вносит дисгармонию в жизнь и быт сельского люда, который явно привлекает симпатии автора? Гашек нащупывает причины объективной и закономерной дисгармоничности, приводящей к смешным, но, само собой разумеется, и не только смешным конфликтам. В сходных по сюжету рассказах «Подпаски» (1902) и «Ссора» (1905) молодые пастухи ожесточенно ссорятся из-за любви к одной и той же девушке, но достается она не им, а третьему (в первом рассказе — деревенскому старосте), причем о причине неудачи соперников можно догадываться: очевидно, подпасок — не слишком-то выгодный жених. Показательно, что пастух Яно, о предстоящей встрече с любимой девушкой которого так поэтично рассказано, добивается возможности быть близко к Марке только... нанявшись в батраки к ее отцу. Ближе всего подходит Гашек к причине дисгармоничности, нередкой и в сельской жизни, в рассказе «Благородный Чендеш» (1904).
В нем рассказывается, как учитель собирается описать для поучения молодежи благородство батрака Чендеша, который, рискуя жизнью, спас утопавшую жену своего врага, богатого крестьянина Миклоша Фегера, ложно обвиняющего Чендеша в поджоге сарая. Миклош в благодарность за спасение жены помирился с Чендешем и взял его к себе работать, что особенно растрогало учителя, собиравшегося своим описанием прославить благородство обоих бывших врагов. Однако «господин учитель никогда не написал свой рассказ для молодежи о благородном Чендеше; он узнал, что его герой убежал с женой Миклоша».
«Благородный Чендеш», «Есть еще романтики в Гемере» и «Родное село» — явно литературно полемичны. «Жизнь куда сложнее банальной романтики и морализирования» — к такому выводу приводит читателя Гашек этими рассказами. Социальное неравенство, корыстные расчеты уродуют людей и их взаимоотношения, счастье осуществимо, если вырвешься, преодолеешь внешне и внутренне их вредоносное влияние, а всякие псевдоромантичеокие, сентиментальные иллюзии несостоятельны и смешны.
Тема развенчания иллюзий, ложной романтики, сентиментальности занимает заметное место в раннем творчестве сатирика, она разрабатывается в разнообразной форме с первых лет его деятельности.

В 1903 году Гашек вместе со своим другом Гаеком издали на средства третьего своего товарища по коммерческой академии Сёльха сборник стихотворений «Майские зовы». Гаек в своей книге воспоминаний о Гашеке подробно рассказывает забавную историю издательской деятельности тройки друзей. Сёльх был коммерсантом до кончиков ногтей. Он мечтал уехать в Америку, впоследствии это осуществил и там разбогател. Гашек и Гаек склонили его издать книжку своих стихов, обещав солидные барыши, сами же хотели высмеять сентиментальных поэтов и их читательниц.
В книжке на четных страницах напечатаны стихотворения Гаека, на нечетных — Гашека. Внешний ее вид — заглавие и ритм, начальные строфы стихов — всё это маскировало содержание сборника. В целом же он представлял пародию на сентиментальную поэзию. Одно стихотворение Гашека, например, начиналось описанием цветущей вишни (избитый мотив сентиментальных поэтов), а заканчивалось историей любовных похождений похотливого попа.

Черешни зацвели на склоне.
Пан патер за дьяволом в погоне.
«Лишь только распустится на деревьях лист,
Будь осторожна, молодежь,
Как раз тут ходит антихрист.
И летний сумрак — опасный соблазн».
Юхая! Юх!
Цвели черешни на склоне.
Пан патер затеял погоню,
Шел антихриста подстеречь,
Однако с собой учительницу взял,
Но лишь для того, чтобы под черешневый склон
Надолго в кусты повести
Юхая! Юх!
И цветут черешни на склоне.
А как насчет погони?

Более значимо было его стихотворение «Отец бедных» Оно также начинается с изображения излюбленной сентиментальными поэтами фигуры благодетеля, благотворителя, радеющего о бедняках. Это крупный промышленник, которому городской управой поручено распределение средств из фонда помощи безработным и бедноте окраин. В стихотворении 'постепенно раскрывается типичное буржуазное лицемерие этого благодетеля, рассуждающего, что бедняки, дескать, «сами виновны в своей беде»: они потеряли работу, гак как недостаточно старательны и усердны.
Читательницы, на которых была рассчитана книжка, быстро разобрались в ее содержании и с жалобами возвращали купленные экземпляры книгопродавцам, а те — Сёльху. Незадачливый издатель набросился с упреками на своих приятелей, причинивших ему, вместо обещанного барыша, чувствительный убыток.

Как разновидность темы краха ложных иллюзий в ряде юморесок разрабатывается в комическом освещении сюжет «несчастной» любви.
В юмореске «Галицийский пейзаж с волками» (1905) сын старосты Звары Йозеф часто похаживал в соседнее село, всё не решаясь посвататься за приглянувшуюся ему Кашку у её отца Бятика, хотя Бятик уже сказал ему, что за Кашку намеревается свататься Дяб. И Дяб сосватал Кашку. Но Йозеф Звара впоследствии говорил: «Хвала богу, что я не стал мужем Кашки. Дяб, её муж, уж два раза вешался. Така зла!..»
Сходный финал имеют юморески «Параграф 468 уголовного кодекса» (1905) и «Френология» (1905).13 Первая имеет один автобиографический штрих: в 1904 году Гашек был задержан полицией за повреждение рогожи, повязанной для ограждения на уличном дереве. В юмореске этот случай описан подробно, с некоторыми изменениями в деталях, с мотивировкой и главное с изображением «роковых» последствий.
Два подгулявших молодых человека двигались ночью домой. Младший, тонкий эстет, возмущенный неровными ветвями уличного дерева, стал обрывать более длинные, чтобы достичь симметрии. Полицейские его задержали и составили протокол.
Он давно уж забыл об этом случае, готовился сделать предложение дочери своего квартирохозяина, когда год спустя после «очного происшествия ему принесли повестку в суд по обвинению в преступлении, караемом § 468 уголовного кодекса. Отец девушки, за которую думал посвататься «преступник», выясняет в библиотеке по «Уголовному кодексу», что § 468 карает за «Злоумышленную порчу чужого имущества». «Преступнику» предлагают оставить квартиру, и он теряет всякую надежду получить руку любимой девушки.
Во второй юмореске автор, изображающий себя глуповато-наивным, отправляется свататься. Будущий тесть оказался френологом. У посетителя он, не дождавшись объяснения им цели визита, ощупал и измерил голову, наговорил лестных похвал о его качествах и взял за визит 3 кроны. Напутствуя у дверей несчастного, у которого от ужаса умерла любовь, он посоветовал ему не жениться, так как его большие уши указывают на склонность к ревности, поэтому он замучил бы свою жену.
В юмореске «Матильда Држезикова» (1905) автору не удается объясниться в любви, так как в момент, когда он решился на объяснение, сильнейший насморк не дал ему это осуществить.
Во всех этих юморесках, включающих, конечно, многое из традиционной бытовой юмористики, довольно ясно проводится мысль: нередко за любовь принимается весьма поверхностное, слабое, даже вздорное чувство, которое легко рассеивается при столкновении с пустяковыми препятствиями.
Испытывая разочарование в поисках осуществления своих эстетических идеалов в жизни, Гашек насмешливо отвергает реальность в окружающем его мире большой любви, какую искусство по традиции продолжает восхвалять. Такая любовь. — лишь одно из многих иллюзорных представлений современности, ее неудачи легко переносятся, преодоление их не требует серьезных усилий. Явно, например, иронически звучит заглавие юморески — «Характер алмазной твердости» (1905), в которой изображается «стойкий» обожатель, учитель реального училища Жарек, устоявший в ухаживании за приглянувшейся девушкой, хотя бесконечная болтовня ее отца о своей минералогической коллекции лишала его возможности видеться и говорить с предметом обожания.

Ряд приведенных юморесок 1905 года дает материал для других частных и общих выводов, касающихся первых литературных опытов Гашека.
Отдельные мотивы «Матильды Држезиковой» (финал), «Френологии» (в ней сватающийся автор по наставлению хозяйки должен доказать свою чувствительность слезами) дают возможность наряду с другими данными14 установить по сходству этих мотивов принадлежность Гашеку рассказа «Слезы любви»,15 который помечен лишь так: «Написал Н».
«Слезы любви» не учтены в литературном наследии Гашека. Между тем этот рассказ обладает, с моей точки зрения, определенными достоинствами, а высказанные доводы, думается, достаточны, чтобы признать его принадлежащим Гашеку. В этом «Очерке супружеского счастья», как значится в подзаголовке, автор психологически точно, хотя и лаконично, разработал семейную коллизию и глубоко выписал характеры супругов.
Сюжет рассказа прост.
Красавица Адель была на всю свою последующую жизнь растрогана слезами, навернувшимися во время их тихого разговора на глаза ее жениху, профессору Тесаржу, когда волшебной летней ночью они возвращались в карете со свадьбы своей знакомой. Такая чувствительность Тесаржа решительно опровергала те наговоры на него, которые она слышала от своих подруг: будто он «эгоист», «человек каменного сердца», «бесчувственный», «ворчун», «более склонный к фолиантам с истрепанными корешками, чем к белой шее любезной супруги».
Описание супружеской жизни Тесаржей пронизано тонкой, едва заметной иронией: автор словно сочувствует скучающей со своим мужем «пани профессорше», осуждает ее «бессердечного» мужа:
«Она поняла, что люди, ее приятельницы, не ошибались, говорили правду. Стала женой книжного червя, человека, который охотнее всего проводил вечера за самоваром (?)16 в своем кабинете и не знал большего счастья, чем погрузиться в духовный мир нудных классиков... Зачем был ей нужен добряк до мозга костей, честнейший человек от головы до пят, если он не был ревнивым и если он никуда с ней не выезжал?..».
Как видно, и в этих сочувственных фразах еле заметно выглядывают острые иглы иронии: «нудные классики», почему же он не ревнует, никуда не выезжает! Дальше ирония выражается уже более ясно и определенно:
«Пани Адель — бог знает почему — не считала себя счастливой. Она хотела бывать с мужем на вечерах, мечтала блистать в обществе, намеревалась хвастаться своим мужем — и всего этого была лишена. Господин профессор охотно выполнял все пожелания своей супруги, какие бы они ни были. Настоятельно посылал ее на концерты, вечера, в театры, покупал ей прекрасные туалеты, выписывал несколько модных журналов. Но изучение истлевших собраний древних рукописей, характерных форм аорист и плюсквамперфектов казалось ему большим наслаждением, чем пребывание на вечерах рядом с прелестной женщиной где-нибудь в обществе...
Такой бесчувственный, такой человек с каменным сердцем, такой ворчун!»
Одного не могла объяснить пани Тесарша: как мог такой человек прослезиться тогда, десять лет тому назад, во время той чудесной поездки летней колдовской ночью. И в день десятилетнего юбилея их брака она решила спросить своего мужа, почему он тогда плакал. Тот сначала удивился, потом, припомнив эту чудесную ночь, расхохотался: «Вспомнил, милая! Ты права, у меня действительно текли слезы... Но потому, что у меня был тогда сильнейший насморк. Я прикрывал нос платком... Я, милая, шептал тебе об этом, но ты меня не поняла».
Гашек высмеивает пустую сентиментальность супруги профессора, которая помнила мнимые слезы, но не сумела оценить ни ласковой заботливости своего мужа, ни значительности его личности как ученого. В юмореске мещански обывательской ограниченности жены противопоставляется горячая увлеченность наукой мужа.
В этой небольшой юмореске Гашек проявляет незаурядное мастерство пейзажиста. Рассказ открывается поэтической картинкой:
«Два экипажа, в которые впряжено по паре ретивых коней, летели по дороге волшебной летней ночью. Свет месяца разливался по кронам деревьев, убранных ожерельями цветов, и впитывался в перлы капелек росы. Воздух был перенасыщен смолистой амброй молодого леса и благоухал свежей влагой, поднимавшейся, курясь, с реки, обнажая таинственную синь глади вод».

По рассказам и путевым очеркам молодого Гашека можно заключить, насколько он был неравнодушен к красотам природы, каким тонким чутьем обладал и как мастерски умел ее изображать. Суровая красота Высоких Татр отражена в очерке «Под Дюмбиром» (1902).17
Рассказ «Гей, Марко!» — восторженный гимн горным лесам. Глубокой поэзией насыщены описания этих лесов и венгерской степи в очерке «На полевых работах» — «Три очерка из венгерской степи».
Однако в этом коротком очерке, вернее даже лирической зарисовке, Гашек описанием природы пользуется лишь для того, чтобы с горячим сочувствием изобразить грустную участь батраков-словаков:
«Они пришли сюда, в степь, на полевые работы с высоких гор, покрытых стройными елями, живописно раскинувшимися соснами, из лесов, в которых шумят потоки, из края смолистых запахов... и думали (ночью у костров — Н. Е.), как дома жены и дети обрадуются, когда они возвратятся к ним с заработанными деньгами; и при этих думах иногда они забывали о вонючих болотах (вблизи которых им приходилось работать — Н. Е.), о солнечных ударах, поражавших их, о том, как один за другим умирают от лихорадки их товарищи...»
В этой зарисовке равно как в рассмотренном выше рассказе «Смерть горца» (отчасти и в «Гей, Марко!») наглядно обнаруживается мастерское использование Гашеком пейзажа в целях усиления общего тона произведения.

Юморески «Награда», «Френология» и «Матильда Држезикова» (отчасти и «§ 468»), написанные от первого лица, важны и как свидетельства возникновения в творчестве Гашека особой художественной манеры, которая будет развита им, на протяжении всего дальнейшего творческого пути и составит отличительную особенность его стиля. Я определяю эту особенность, как искусственную наивность, доведенную до полного правдоподобия. Эта удачная находка была доведена им до предельного совершенства в позднейшем творчестве и получила свое блестящее завершение в «Швейке», создав изумительный комический эффект. Необходимо проследить её истоки и постепенное развитие уже в самом раннем творчестве сатирика.

Всякий значительный писатель, который занял заметное место в истории литературы, в формировании своего стиля, как единства мировоззрения и форм его выражения, отражает прежде всего исторически сложившиеся условия окружающей социальной среды, ее противоречия и конфликты, стремления, запросы, вкусы классов и групп наиболее идейно близких ему, творцу художественных ценностей. От своих предшественников и современников в литературе он перенимает и оттачивает такие творческие приемы, которые отвечают его идейно-художественным целям, соответствующим вкусам родственной ему социальной среды.
Художественное новаторство довольно редко проявляется в применении совершенно новых художественных приемов, особенно в новейшее время, когда позади длительный путь литеpaтypнoro развития. Ничто не ново под луною! XIX век выдвинул столько разнообразных литературных направлений, столько крупнейших писателей, создавших вместе бесчисленное множество произведений, что, вероятно, невозможно уж представить такие словесно-стилистические компоненты, для которых бы не нашлось более или менее сходных у того или другого из корифеев художественной литературы этого богатого талантами века.
Новаторство возникает в особом оригинальном применении хотя бы уже и не новых художественных приемов.
Гашек пришел к своей удачной находке, которую он всесторонне использовал, от жизни, а не от литературы, но литературные воздействия (и не только литературные, но и фольклорные) могли его подкрепить на этом пути. Действительность и искусство вступали в сложное нерасчленимое единство, оказывая свое влияние на молодого писателя-

По воспоминаниям Гаека молодой Гашек уже во время их обучения в торговой академии ловко дурачил полицию. По другим источникам (Менгер) известно, что его шутки, разоружавшие даже полицейских, сводились к разыгрыванию из себя простака, олуха, дурачка.
И такой прием маскировки истинной сущности характера искусственной наивностью не был исключительным достоянием Гашека. К нему прибегали в борьбе с австрийским режимом произвола и насилия также многие его соотечественники. Говорят же и пишут о лукавой простоватости чехов как о национальной черте, которая, возможно, уже исчезает с устранением условий, ее породивших.
Весьма вероятно, что такая жизненная практика была подкреплена известными Гашеку рассказами родственных ему по духу Гоголя, Марка Твена и Чехова, у которых немало простаков, хотя, конечно, и иного типа.
Темы «Марк Твен и Гашек», а также «Чехов и Гашек» ждут своих исследователей. К разработке второй призывал Зденек Неедлы.18

Еще большую близость, даже органическое единство, система самозащиты с помощью маски простофили имеет с одним из крупнейших образов чешского фольклора хитрым Гонзой.
В рассматриваемый период комический прием, разработанный Гашеком так искусно впоследствии, появляется еще р зачаточном виде в различных формах.
Сначала он намечается в обрисовке простоватых с виду, но хитрых в действительности бедняков, ловко одурачивающих богачей («Удачная экскурсия»), в одном случае, или пытающихся это сделать — в другом, как это изображено в юмореске «Рыбак Гулай» (1902). Гулай, несомненно, достиг бы своей цели, провел недалекого князя Загорского, если бы ему не испортил дело неловкий помощник. В таких юморесках19 очень отчетливо выступает утверждение превосходства хитреца из низших угнетенных групп перед тупыми, недалекими привилегированными богачами, но мнимая наивность ловкого бедняка, при помощи которой он дурачит своих антагонистов, обрисована еще слабо, лишь беглыми штрихами.
Иного вида такая коллизия в юморесках «Заторский монастырь» (см. выше) и «Силач Лебик» (1903). В них старательные, хотя как будто не больно ловкие, сторож, крестьянин, выполняя буквально приказания своих господ, причиняют им чувствительный ущерб. Силач Лебик по настоянию графа Пупильского показал на самом графе, как он победил ярмарочного атлета. Да так показал, что граф шесть недель вылежал в постели.
В этих юморесках Гашек применяет сюжетный прием, нередко, вплоть до «Швейка», сопутствующий манере мнимой наивности: он оставляет читателя в полном неведении, действительно ли здесь — «услужливый дурак опаснее врага», или здесь снова хитро замаскированная месть за постоянное унижение.
Одно совершенно очевидно — обе разновидности сюжета о посрамленном богаче прочно опираются на народно поэтическую традицию, воплощенную у чехов наиболее ярко в образе Гонзы.

«Силач Лебик» показателен и в другом отношении. В этой юмореске впервые появляется изображение смешной наивности детей. Не столь уж оригинальный сам по себе, такой комический прием был неоднократно использован Гашеком, причем иногда весьма своеобразно, и способствовал также развитию его основной стилистической манеры. Зуйко, маленький сын Лебика, уехавшего за океан, «когда ему (Зуйко) попало от матери за то, что провалился на тонком льду, мечтал об Америке, где, по отцовским рассказам, все лучше. Значит, рассуждал он, и лед там толще».
Дядя Бабужина высказывает «мудрое» предположение: отсутствие известий от уехавшего отца объясняется тем, что «их корабль могло проглотить какое-нибудь чудище. Маленький Зуйко перестал плакать и в углу избы шептал обрадованный двухлетнему Павлуше: «Тятьку кто-то проглотил».
А когда Лебик как раз вошел в избу, разочарованный «маленький Зуйко ударился в слезы и зашептал перепуганному Павлуше: «Тятьку не проглотили».

Но как остро детская наивность обыграна Гашеком в юмореске «Наш дом» (1904).20
Расширение запаса жизненных наблюдений и углубленное их осмысление дают молодому писателю (возможность создать сатирический (рассказ большой обличительной силы. К рассказу дан (подзаголовок «Лойзиково повествование». Автор пользуется наивной речью малыша Лойзи, чтобы устами младенца заставить глаголить истину. Бесхитростные разговоры ребенка наводят читателя на глубокие раздумья.
Уж первые строки привлекают наше внимание: за неуклюжими рассуждениями мальчугана кроется нечто серьезное: «Мы живем в хорошем нарядном доме. В сёлах люди не живут в домах. Живут в хатах и домишках. Они низкие и маленькие у них. Дом, в котором мы живем, не наш, зато высокий и большой...» И далее начинает раскрываться это серьезное: «От подвала до чердака ведет узкая, зато тем более длинная лестница, по которой мы ходим на четвертый этаж, где живем.
Хотя маменька жалуется на ту проклятую лестницу, но тятенька всегда напоминает, что ей было бы горше, если бы жила на улице. Маменька плачет и говорит, что лучше бы уж так было, хотя бы она немного сберегла свою бедную грудь (маменька всегда, когда закашляется, говорит: «Ах, моя бедная грудь!») Тятенька уверяет, что к этому когда-нибудь еще дойдет, а я смеюсь этой шутке».
Дальше Лойэик рассказывает о своих разговорах со старым каменщиком, который живёт на чердаке: «Мы иногда разговариваем о многих вещах, и я вижу, что, хотя он дедок, но у него здравые взгляды и хорошие привычки. Обычно он выглядывает из чердачного окошка, плюет на крышу, а изо рта у него валят густые облака дыма — т. е. он курит трубку.
Притом он всегда ругает живоглотов и живодеров, и я догадываюсь, что это он так называет нашего домохозяина и некоторых других богатых господ, которые хотят от нас денег.
Это очень чудно, что те, у которых много, хотят еще от тех, у кого нет ничего».
Рассуждение Лойзика почти буквально повторяет частушку, которую московские работницы пели в 1905 году:

«Если у тебя уж много,
То тебе еще дадут,
Если ничего же нету,
То последнее возьмут!»
В другом варианте второе полустишие:
«Если ж мало, то и это Очень малое возьмут!»..

Рабочие люди в разных странах сходно выражали свои горькие думы о царившей кругом несправедливости, и честь молодому писателю, что он сумел подслушать эти думы и выразить так точно и метко.
«Я, — продолжает рассказывать Лойзик, — сказал ему об этом (т. е. что те, у кого есть, отбирают у тех, у кого ничего нет — Н. Е.) а он отплюнул и сказал, что это гадость и что они заслуживают изрядной порки. Но кто «они» не сказал, а так можно подумать, что те, которые ничего не имеют, всё же позволяют брать и это «ничего». Весьма характерное для Гашека негодование по поводу покорности угнетенных.
В коротком рассказе, в наивных рассуждениях малыша молодой сатирик дал лаконическую и меткую характеристику буржуазного общества, где богачи безжалостно эксплуатируют бедняков.
Старый каменщик рассказывает Лойзику, как строился дом, в котором они живут: «При этом, как и при всём, было два сорта людей: одни, что копали, другие, что только на это смотрели. Поэтому те, что только смотрели, лучше сбереглись и больше заработали, что было совершенно справедливо...» Дальше выясняется, что под людьми, которые «только смотрели», каменщик подразумевает архитектора. О нем говорится, что в то время, как каменщики зарабатывали за каждый день постройки по кроне, он зарабатывал по 10 крон.
Гашек правильно отмечает, что в буржуазном обществе верхушка интеллигенции, например, архитекторы, верно служат эксплуататорам и поэтому хорошо ими оплачиваются. Однако в соответствии со своими тогдашними туманными социологическими представлениями, наиболее близкими взглядам анархистов, он слишком прямолинейно и упрощенно рисует структуру классового общества, деля его лишь на богатых и бедных. Домовладельца и архитектора он ставит в один ряд. И уж совсем несправедливо принижает работу архитектора, скажем, еще десятника и другой руководящий постройкой персонал: они только смотрели, как другие копали.
Замечательно, что сатирик не останавливается на констатации несправедливости существующего социального строя, но делает и революционный вывод о необходимости решительной борьбы с ним. Осуществляется это снова через наивные рассуждения маленького Лойзика. От старого каменщика он узнал, что при постройке обвалилась стена и погребла под развалинами семь рабочих: только тех, которые копали, а не тех, что только смотрели — в этом смысл замечания старого каменщика, приведенного выше, что эти последние лучше сохранились.
По поводу гибели этих семи рабочих между старым и малым происходит знаменательный разговор:
«Спросил я у него, — продолжает свое повествование Лойзик, — почему люди (очевидно, живущие в этом доме— Н. Е.), не боятся, что эти семь мертвых придут и будут их пугать, но он меня высмеял:
— Если уж, — сказал он, — тем, у которых были причины бояться (кто это, я не знаю), эти мертвые ничего не сделали еще пока были живы, так теперь, когда уж гниют, и вовсе им ничего не сделают.
Но я сказал, что, будь это со мной, я бы ходил к этому дому пугать, но он меня опять высмеял, и сказал, что я глупый мальчонка.
Мальчонка не мальчонка, а уж я решил: буду каменщиком, и, если со мною случится так, то увидите вы, неизвестные, как вам обернется».
В конце рассказа Лойзик снова возвращается к своему решению, причем здесь автор, пользуясь его наивностью, высказывается еще более определенно:
«Сейчас я могу пугать только воробьев, но, черт возьми, дай вырасти, клянусь, буду пугать людей! Живым!
Посмотрю я на искашлявшуюся маменьку и на нас всех и сдается мне, что прав этот старый каменщик с чердака. И почему эти люди боялись бы таких оборванцев, как мы, если бы у них не было чего-нибудь на совести?
И у меня охота не только пугать, но... однако увидим!»

И наконец, изображение самого себя недалеким, простоватым, олухом, непосредственно в «Френологии», «Матильде Држезиковой», слегка трансформировано — в «Награде» и «Параграфе 468», было еще одной ветвью в формировании основной особенности гашековского стиля — искусственной наивности, доведенной до полного правдоподобия.
В рассказах Гашека 1904—1905 гг. явно обнаруживается усиление политической остроты. Намечается переход писателя от юмора, как преобладающего оттенка в его творчестве, к сатире. Очевидно, это объясняется не только естественным расширением жизненного и литературного опыта писателя, но и обострением классовой борьбы в Чехии 1901—1903 гг., проявления которой он наблюдал. Наряду с такими остро сатирическими рассказами, как «Избирательная кампания цыгана Шаванью» и «Наш дом» в этот же ряд следует поставить «Клинопись» и «Восточную сказку» (1904 г.).
В последних двух рассказах писатель прибегает к приему, известному по давней литературной традиции и особенно охотно применявшемуся французскими просветителями: Монтескье («Персидские письма»), Вольтером («Задиг», «Принцесса Вавилонская»), Дидро («Нескромные сокровища») и другими. Изображаются восточные страны, где господствуют деспотические режимы, но подразумевается своя, в данном случае Чехия в составе Австро-Венгрии. В «Восточной сказке» Гашек высмеивает полицейский произвол при обысках в редакциях прогрессивных газет и журналов,21 в «Клинописи» описывается жестокое, издевательское отношение фабрично-заводского руководящего персонала, обычно немцев, к рабочим.
Весьма прозрачная маскировка все-таки, очевидно, помогла этим рассказам проскочить между цепких пальцев австрийских цензоров.
«Клинопись» содержит наряду с иносказательным осуждением обращения с рабочими в Австро-Венгрии и прямое гневное изображение колониальных нравов: дело происходит в Малой Азии на горнодобывающих работах, где трудятся «арабы, грузины, персы, армяне». Такое соединение прямого изображения с иносказательным Гашек применяет и впоследствии в своих сатирических рассказах, например, «Фурор тевтоникус. Китайская история», (1908), «Пир делегатов» (1910) и других. Обращение к темам международного значения свидетельствовало о расширении кругозора писателя, о более углубленном понимании им буржуазного порядка, как в своей, так и в чужих странах.
Показательно, что в «Клинописи», как и в «Нашем доме», недвусмысленно звучит предупреждение насильникам и эксплуататорам: угнетенные рано или поздно расправятся с вами! При горных работах найдена клинопись. В ней говорится о том, как древние ассирийцы восстали и отомстили своим угнетателям. Рассказ оканчивается многозначительно. Немцы, директор и главный инженер каменоломен, прочитав эту надпись, побледнели. «Когда оба успокоились, директор оказал: «Меня утешает только то, что древние ассирийцы давно уже вымерли». А если не вымерли?»
В других рассказах этих лет Гашек высмеивает прописные истины христианской морали, опровергает их мнимую непогрешимость, выявляя в комических коллизиях, насколько эти истины удобны для тех, кто занимает привилегированное положение в современном обществе, и сомнительны для бедняков.
Крестьяне, отец и сын Вейводы, из рассказа «Милосердные самаритяне», тронутые горячей проповедью своего пастора на тему евангельской легенды о милосердном самаритяне, приносят к себе в избу лесника, ненавистного всей деревне за его жестокость. Лесник вывихнул себе ногу, а они наткнулись на него в лесу, когда возвращались к себе в деревню из церкви. Хозяйка выправила ногу. Добряки надеются, что теперь лесник не будет таким усердным сторожевым псом, каким он был до этого. Но скоро лесник поймал их в лесу с силками и отвел в суд.
В юмореске «Господин Симеон Вашек и его патрон» Гашек рассказывает, что проповедь трезвости и подвижничества, извлеченная из жития святого Симеона, не в состоянии была исправить пьяницу и чревоугодника господина Вашека.
В «Сердечном внушении» судебный адъюнкт многословно уговаривает освобожденную после двухнедельного заключения Адамцову бросить бродяжничество, порвать со своим сожителем вором Рахом, который еще сидит в тюрьме, и приобщиться к святому труду, нанявшись батрачкой в какое-нибудь имение. Увы! Внушение не подействовало. Адамцова, соглашаясь во всем со своим доброжелателем, просит его оставить ее еще на неделю в тюрьме, пока не отбудет свой срок и Рах.

Однако, если в этих трех рассказах выражен лишь юмористический скепсис по поводу мало пригодных в повседневной жизни христианских заповедей (наиболее остро высмеивается лицемерие проповедников труда для бедняков в «Сердечном внушении»), то уж в рассказе «Как черти грабили монастырь святого Фомы» развернуто едко сатирическое изображение плутней аббата и монахов, которые, расхитив монастырскую казну, ловко свалили свою вину на чертей. Комизм здесь усилен еще и искусной стилизацией повествования под средневековые хроники.
Писатель живо реагирует на проявление социального гнета, горячо сочувствует горькой доле тружеников и обездоленных. Характерно, что в эти годы он пишет ряд рассказов, в которых комизм или едва ощутим, или же, вместо него, в них прорывается глубокая скорбь.
Бродячего точильщика Горака посадили в тюрьму за нищенство. Пес Горака Нерон, оставленный возле: его жалкой повозки у ворот тюрьмы, оглашает ночную тишину жалобным воем. Заключенных в тюрьме от его воя охватывает отчаянная тоска, женщины безутешно плачут, а бродяга Мланек, не выдержав, связал из ремня петлю и повесился на решетчатом окне («Вытье пса»).
В сильно преобразованной форме возникает вновь тема возвращения бедняка в родные места. В рассказе «В стогу» она едва уловима.
Осенняя холодная дождливая ночь, Поле. В стог забрался согреться и заснуть старый бродяга Берка. «Кто тут?» — раздалось рядом. Оказалось стог укрыл еще одного такого же беднягу. Завязывается разговор. Обнаруживается, что это давнишний враг Берки. Он отбил у него жену. Они десять лет судились из-за клочка огорода, пока не разорили друг друга.22 Сначала ушел из деревни бродяжить обиженный, а затем и обидчик. Теперь общее несчастье примиряет их, и первый дружественно потчует второго из бутылки остатками водки. «А когда утром оба оборванца вылезли из стога, глаза их были красны от слез».
Более отчетливо тема «возвращения» развита в рассказе «Смотрительница столовой»:
Старая смотрительница столовой для бродяг Мразкова узнает в одном из них того, кого она любила в далекой молодости, но не вышла за него замуж, потому что родители отдали ее за богатого. Тогда бедняга в горе исчез из села, а теперь через много лет старый оборванец не узнал ее, давно уже овдовевшую и одинокую. И она, не открываясь, подает своему прежнему милому последнюю сохранившуюся у нее монету.
Финал рассказа, прямо озаглавленного «Возвращение», придает развитию этой темы еще более грустный оттенок:
Матуш Бучко ушел на заработки. Несколько лет от него не было никаких вестей. За долги продали его избенку, жена Марка стала батрачкой. Но в отличие от других женщин со сходной судьбой её огорчала не столько усилившаяся нужда, сколько потеря любимого мужа.
«И все же Бучко возвратился...» Его труп нашли в прибрежном песке. Полгода тому назад катастрофическое наводнение застало его на пути в родное село. В поясе обнаружили зашитыми многолетние сбережения, которые он нес семье...

Гашек известен как юморист и сатирик. Здесь же мы неожиданно сталкиваемся с рассказами, не обычного для него меланхолического тона, и неизвестно, когда еще наш читатель познакомится с ними в переводах, да и оригиналы не так-то легко достать. Конечно, пересказ дает только самое общее представление о произведении. Думается все же, что и по пересказам можно ощутить глубокий гуманизм автора. Как несправедливы выдумки недоброжелателей писателя, которые изображали его циничным скептиком.
Но вот что интересно: тональность, атмосфера, настроение последних трех приведенных рассказов резко отличается от других гашековских произведений, даже от «Смерти горца», тоже лишенного комизма. Сюжеты и особенности этих рассказов удивительно напоминают Мопассана,23 что, понятно, несравненно более ощутимо при знакомстве не только с сюжетами, но и с рассказами полностью. Случайно ли такое сходство? Видимо, нет. Есть одно косвенное доказательство, что внимание Гашека как раз в то время, когда были написаны эти рассказы (март-октябрь 1905 г.), привлекал Мопассан: «Матильда Држезикова» Гашека, напечатанная в мае, за неделю до «Возвращения», начинается с цитаты из предисловия Мопассана к «Манон Леско». Как видно, Гашеку известны даже и критические статьи знаменитого французского писателя.
Конечно, влияние Мопассана проявлялось не в заимствовании Гашеком сюжетов. Каждый из них, писателей-реалистов, черпал свои сюжеты из окружающей их действительности. Деревенская жизнь Чехии и других районах Австро-Венгрии была не менее богата печальными событиями, чем жизнь французских крестьян и рыбаков. Рассказы Гашека обильно насыщены национальным колоритом и локальными деталями, что свидетельствует о реальной основе изображаемых событий.
Но непроизвольно Гашек переносил в свои рассказы специфический мопассановский лиризм, воспринятый им из книг французского мастера. Мог поучиться он у Мопассана строгой лаконичности в развертывании сюжета и довести ее до предела: приведенные рассказы раза в два-три короче мопассановских на сходные темы, не уступая им в выразительности. Вот образец краткости и емкости стиля Гашека — экспозиция из рассказа «Возвращение»:
«Каждый, кто ехал но дороге, поднимаясь вдоль Ваги к Жилине, любовался видом на село Кочковицы. Маленькие рубленые хатки, скучившиеся вокруг белого костелика, живописно выглядывали из зелени фруктовых деревьев.
Но в каждой из этих живописных рубленых хат с тесовыми крышами люди жили в тяжкой борьбе за свое существование.
Небольшой скудный кусок поля не мог прокормить многолюдные семьи. Половина мужчин, соблазненных описанием блаженного жития за океаном, уехало в Америку, а вернулось их мало. Те же, которые вернулись, были еще беднее, чем до отъезда, так как в отсутствие хозяев их семьи брали в долг семена и разные необходимые по хозяйству товары у корчмаря Шварца, а он потом за неуплату продал с торгов их избы и землю.
Другая половина мужчин ушла частью на заработки вниз на венгерскую равнину, в места, заполненные испарениями из топей и гнилых болот, где они умирали от лихорадки, частью... (в другие места).
При явном сходстве рассматриваемых рассказов Гашека с Мопассаном в сюжетах и тональности бросается в глаза и определенное различие в одном немаловажном оттенке: у Гашека значительно сильнее выдвигается социальная, даже, можно сказать, экономическая закономерность драматичности изображаемых событий; Мопассан же, не упуская из виду и эту сторону жизненных коллизий, главным образом выдвигает на первый план частную, случайную, чаще всего интимную сторону. Проиллюстрируем это различие на сравнении рассказов с одним и тем же заглавием «Возвращение». Причина драматичности финальной ситуации одна и та же — отсутствие в течение многих лет: Бучко у Гашека, Мартена у Мопассана. Обе женщины любили своих пропавших без вести мужей и долго ждали. Жена Мартена вышла замуж за Левека, имея двух детей от первого мужа, а, когда у нее было уже еще трое и от второго, возвратился Мартен, который не мог в течение этих лет дать о себе вестей. С каким же мужем жить теперь — с первым или вторым — в этом драматизм рассказа. Мартен как будто не отстаивает своего права на жену: «Как ты захочешь, так и будет, — говорит он Левеку. — Ну, а уж дом-то мой, он мне от отца достался, тут я родился, и бумаги все у нотариуса есть». Как видно, и Мопассан не забывает об экономической стороне отношений, но они играют второстепенную роль, не в них дело.
У Гашека драма в том, что семья Бучко разорена, лишена крова, Марка стала батрачкой. Показательны и приведенная экспозиция, и такая деталь, как зашитые в пояс деньги, которые Бучко нес семье, и заключение рассказа, образующее вместе с вступлением кольцевую композицию: «Когда вскоре после этого («возвращения» Бучко — Н. Е.) ехал я долиной Вага, мой дорожный спутник, указывая на Качковицы, восхищенно мне сказал: «Посмотрите, какое великолепие, какой вид на избушки!»
— Действительно, — ответил я холодно».
Гашек своим беспощадным анализом обнажает фундаментальную основу жизненных драм — несправедливость и бесчеловечность существующего социального порядка. Углубляя тем самым реализм изображения, он делает его более действенным: помогая беднякам понять коренную причину их страданий, писатель подводит их к выводу о необходимости уничтожения такого порядка, а в рассказах «Наш дом» и «Клинопись» Гашек об этом говорит еще более ясно. В своем юморе Гашек идейно был рядом с Мопассаном, хотя его шутки жестче, чем у французского новеллиста.24 В рассказах, где отсутствует комизм, и в сатире чешский писатель ушел дальше.
Социальная зоркость молодого сатирика проявляется не только в его суждениях по поводу непосредственных явлений быта и нравов буржуазного общества, как это видно из рассмотренных рассказов, но и в оценке сложных идеологических явлений. Вдумчивый писатель, Гашек не мог не осудить распространившихся в чешской литературе декадансно-модернистских тенденций, выражавшихся в равнодушии к народным интересам, уходе от жизни, мистике, изощренно-ходульной форме. Он быстро раскусил направление деятельности модернистского кружка «Сырнике», юмореска «Молодые направления (1905) дает нам возможность подробно познакомиться с его отношением к чешскому модернизму.
Эта юмореска выражает в негативной форме взгляды Гашека на литературу: здесь он лишь заявляет, какой она не должна быть. Понятно, что такой односторонний подход автора не дает возможности подробно и полно уяснить литературные принципы молодого писателя, насколько они сложились в самый ранний период его развития. Тем не менее все же «Молодые направления» выясняют многое в системе эстетических принципов молодого Гашека и поэтому заслуживают самого подробного разбора.
В юмореске рассказывается, что приятель автора Ладислав (очевидно, Гаек — Н. Е.) никак не мог сочинить рассказ в духе «модерна», в духе «молодых направлений». Гашек, иронизируя над творческими муками друга, «приходит на помощь», предлагая следующее:

«...Дам тебе превосходный сюжет, чистый модерн: пиши, например, об одной бледной деве с золотыми волосами, которая стояла в затуманенной равнине, решившись убежать из дому, где ненавидела своего дяденьку с зелеными глазами, который сидел, как кот, у красного очага; напиши, что огонь бил из дубовых нолей, что дяденька в это время вращал зелеными глазами, вспоминая о ней; помни, что она была его воспитанницей и была погружена в иллюзорные мечты о несбыточном счастье, о котором узнавала из песни красивых перевозчиков, которые перевозили ее через омут черной угрюмой реки. Напиши, что река была подобна вялой силе дрожащих мечтателей, вечерних любовников; это всё, я думаю, такое модерное. Пиши о сгустившимся сумраке, об излучающих страсть очах, пиши о страстном томлении ветра, который волочится через тусклое королевство любви; это также модерно. Дай к этому еще несколько фраз, например: «Так как там мог бы быть иной мир», «Звуки отлетели от остолбеневших острий», «Безразличный праотец дня», «Летаргический сон пал на испитые жилы». Разведи всё это поизящней и закончи свой модерный рассказ каким-нибудь стихом, например: «Черный карлик пересек желтую бледность заката, и петушиный крик по долинам умолк в томленье наката».

Как видно, грубо пародируя стиль модернистов, подчеркнуто не заботясь о стройности своей собственной речи, сатирик высмеивает склонность модернистов к примитивным псевдосказочным сюжетам, туманным образам, вычурному языку, ходульным, вымученным выражениям — ко всему тому, что приводит модернистов в целом к бессмыслице.
Дальше в рассказе с той же целью высмеять модернистов, автор советует своему другу описать «ручную хромую серну», «пруд в ближайшем заповеднике», «лесные тени, попрыгивающие по воде». А сам Ладислав, сторонник «молодых направлений», жалуется на критику, осудившую его плаксивую пьесу «Жертва горя», на неожиданную для него реакцию читателей его стихов:
«Потом я начал писать стихи в стиле модерн: «Я, может быть, уж тысячу женщин любил», «Страстное целование» и в том же духе. Последствием этого было то, что в моем родном городе матери уводили своих дочерей при виде меня. Тогда я начал писать нежно и томно, а последствия... слышал я из многих уст: «Ага, вот это тот самый, который в газетах ноет, как старая дева».
Положительная программа Гашека в юмореске отражена лишь в призыве к своему другу искать сюжета в жизни, а не вымучивать в воображении: «Пойдем, будем наблюдать народ», «Есть ли у тебя наблюдательный талант (pozorováci talent)?» Осуждающе в рассказе подчеркнуто пренебрежение модерниста Гаека к реальной действительности:
«Наблюдательный талант, — вздохнул приятель. — Легко это сказать, но посмотрим кругом себя. Могу я из этого что-нибудь взять. Ну, посмотрим кругом, что, собственно видим? (Друзья пришли на вокзал — Н. Е.). Несколько дюжин обыкновенных людей, заботящихся о том, чтобы не опоздать на поезд; два-три кондуктора; сторож зала ожидания; корзины и чемоданы; солдат, едущих в отпуск; лавки с закрученными поручнями; несколько влюбленных, устроивших здесь свидания; несколько девушек, которые ищут с кем-нибудь завязать знакомство. И из всего этого ты хочешь, чтобы я сделал рассказ, чисто модерный!».
Гашек намеренно демонстрирует жанр, который сам он умел великолепно использовать в своих юморесках.
Наконец, он предлагает незадачливому модернисту поехать в село и там найти сюжет, наблюдая деревенскую жизнь. Они так и поступают. И, шагая по грязи проселочной дороги со станции, Гашек поучает своего спутника:
«Можешь делать себе заметки. Это пригодится тебе для описания пейзажа. Итак, слушай: «Однообразные холмы и на них коричневые комья вспаханной земли. Дорога вьется по холму, потом спускается на равнину, разделенную бороздами на участки разнообразной формы— квадраты, прямоугольники, трапеции, ромбы. Осенняя поблекшая травка тускло зеленеет, а листья свеклы, снесенные на полях в кучи, совершая химический процесс гниения, ждут возов крестьян, которые отвезут их в места, определенные всеведущей природой. Недалеко выступают из хмури осеннего дня очертания села Колодея. За околицей чернеется массив рощи, а еще дальше, постепенно скрываясь, тянется полоса елового леса».
Здесь Гашек пародирует на примере пейзажной зарисовки разновидность декадансно-модернистского стиля — натурализм с его тяготением к точному, даже наукообразному описанию: участки пашни в виде геометрических фигур, «химический процесс гниения». Он убедительно показывает, что лишенный эмоциональной окраски пейзаж теряет художественное значение.
Приведенный Гашеком в деревенский трактир, Гаек совсем не заинтересовался присутствовавшими там крестьянами, а они, кстати, узнав, что к ним прибыл писатель, бросили карты и перестали выражаться несколько вольно, как эго с ними бывало за игрой. Ладислав скоро захмелел и совсем осоловел, невнятно напевая «молодые направления, молодые направления».
Небрежно брошенным замечанием Гашек выявляет пренебрежение к народу незадачливого сторонника модернистов, пренебрежение и к собственному престижу, как писателя: крестьяне ждут от писателя чего-либо значительного, подтягиваются в его присутствии, а он не смог сделать ничего лучшего, как напиться.
Юмореска заканчивается тем, что автор заявляет своему приятелю при следующей встрече: «Иду домой писать об этой погоне за темой рассказа, дам ему название «Молодые направления». И Гашек появлением этой юморески блестяще доказывает, как подлинное жизненное явление можно воплотить в художественное произведение.

Есть в раннем творчестве Гашека и еще одна особая тема, которая, по нашему мнению, заслуживает внимания. Ее можно назвать русской темой, подразумевая под этим изображение молодым писателем русской жизни.
Пребывание Гашека в России в 1915—1920 гг. сыграло решающую роль в его идейно-художественном развитии, создало предпосылки для появления из-под пера сатирика «Швейка», произведения мирового значения. Исследователи Гашека до сих пор объясняют его сдачу в плен русским в сентябре 1915 года исключительно тем, что он не хотел, как и другие чехи, воевать за чуждые ему и его народу австрийские интересы.
Не игнорируя этой причины, я полагаю, что не менее важным было и другое обстоятельство, побудившее его так поступить: в Россию Гашека влекло давнишнее преклонение пред могучим славянским государством, русской культурой, искусством и литературой.
Проследить развитие у Гашека интереса к России, расширение его осведомленности о политической и культурной жизни нашей страны — обязанность всякого, и особенного советского исследователя деятельности выдающегося чешского сатирика. Понятно, что при этом нельзя избежать хотя бы краткого освещения отношения к России и чехов, современников Гашека.
Чешский народ с давних времен питал глубокое уважение к родственному русскому народу, к России, как могучему славянскому государству, надеялся на русскую помощь в осуществлении своей заветной мечты — освобождении от австрийского ига, тяготевшего над ним с 1620 года. Русская культура, искусство, литература вызывали восхищение у чешской интеллигенции. Чехи зачитывались книгами великих русских реалистов XIX века. В начале XX века большую популярность в Чехии приобрели Чехов и Горький-
Зденек Неедлы пишет: «Я принадлежу к поколению, которое в своей юности выросло на классическом русском романе. Мы его не только читали, но подлинно вживались в него, начиная с Гоголя, кончая Чеховым и молодым еще тогда Горьким. Им жило всё наше поколение, невзирая на то, был ли кто из нас писателем или нет. Мы научились благодаря этому роману прежде всего понимать и любить жизнь. Он был истинным противоядием декадансу, катившемуся уж тогда с Запада. Это был совершенно иной реализм, чем реализм других литератур, как и сегодня русский театральный реализм совершенно иной, чем реализм других театров. Он несравненно более жизненный, творческий, а кроме того, и более действенный. И еще мы научились от него понимать человека. Никакая наука, никакая другая литература не научила нас так глубоко понимать чисто человеческие страсти, радости и страдания человека, как именно русский роман, русская литература...».25
Такое уважение к России, русским, восхищение русскими писателями, Чеховым, Горьким, разделял в конце XIX, начале XX века Гашек. «Гашек неистово любил русских авторов и сам имел много общего с Горьким. Хотел жить по-русски» — свидетельствует о его тогдашних настроениях Ладислав Гаек.26 «Учил русский язык, немного говорил по сербски, дружил со многими русскими и сербскими студентами (русские студенты, вероятно, были революционными эмигрантами — Н. Е. ).27
Преклонение Гашека перед Горьким простиралось до того, что он подобно другим чешским интеллигентам подражал любимому русскому писателю даже в одежде и прическе. Гораздо важнее и плодотворнее для будущего сатирика в его подражании Горькому были предпринятые им длительные странствия: и если русский писатель обошел Поволжье, Украину, Крым и Кавказ, то его молодой чешский последователь бродил по Чехии, Словакии, Венгрии, Южной Германии, Балканам. Как и для Горького, эти «годы странствования» стали для Гашека также «годами учения», годами познания своего народа, других родственных славянских и соседних народов.
Рвался наш путешественник и в Россию, отважно перешел он австро-русскую границу, но потерпел в этом своем смелом предприятии полное фиаско.
Уже в раннем своем творчестве Гашек смело обращается к изображению русской жизни. В начале 1904 года в «Национальной газете» была напечатана его юмореска «Казак Борышко». Эта юмореска, никогда на русский язык не переводившаяся, любопытна во многих отношениях.
В ней рассказывается, как богатого, но глуповатого казака Борышку провел крестьянин Иван Иванович Марьев. Было у Марьева две дочери-двойняшки. «Одна — гневная и бранчливая, другая — тихая, без гнева. Эту бранчливую никто не хотел брать замуж. Вот Марьев решил: надо отдать сначала гневную и бранчливую, чтобы избавиться от нее, тихую-то отдать легко, ту тяжко». Показал Марьев на смотринах казаку Борышке тихую дочь, а под венец отправил буйную. Только два дня лихой казак мог выдержать свалившееся на его долю «семейное счастье», а потом бежал и вскоре был задержан при попытке перейти границу.
«Так и случилось, что я от жены и из войска утек и хотел поселиться за границей» (рассказывал на суде казак Борышко — Н. Е.).
Судьи от души расхохотались, а в военно-полевом суде смеются не часто…
Казак Борышко был освобожден из-под стражи, а в решении суда было написано: «... так как суд убедился, что преступление совершено в состоянии помешательства».
Когда об этом узнал генерал Петрович, то сказал:
«Бьюсь об заклад, что все судьи были женаты...»

Юмореска свидетельствует о довольно близком знакомстве автора с некоторыми фактами русской истории. Здесь одно из наставлений Суворова, высокая оценка им воинских достоинств казаков, преклонение казаков перед Суворовым и другие. Автор обнаруживает знакомство с далеко не общеизвестными, особенно для иностранца, фактами неравноправного положения крестьян и казаков, существования определенных привилегий казаков в землепользовании, пенсиях, высокомерного отношения казаков к крестьянам («Большая честь для тебя, Иван Иванович, если отдашь свою дочь мне в жены»), неприязненных отношений между крестьянами и казаками. Все эти детали русской жизни известны лишь тем, кому приходилось жить в местностях, населенных казаками, среди которых повсеместно проживали и так называемые «иногородние».
Обращает на себя внимание распределение симпатий и антипатий автора: показательно, что в юмореске глуповатый казак Борышко одурачен хитрым крестьянином Иваном Ивановичем Марьевым.
Юмореска отмечена определенными литературными достоинствами: живостью диалога, яркой характерностью речей изображаемых персонажей, стройностью композиции, динамичностью развития сюжета, использованием художественных деталей — пейзажа, интерьера и проч., броской иронической концовкой.
Судя по тем подробностям, с которыми Гашек описал положение казаков в русской жизни, можно заключить, что он был довольно подробно осведомлен о нем.
Откуда проистекала эта осведомленность?
Можно по этому поводу высказать несколько предположений. Молодой писатель мог почерпнуть эта сведения из какой-нибудь статьи или книги, специально посвященной этому вопросу. У Гашека была поразительная начитанность. Читал он много и самые разнообразные книги от энциклопедий до поварских наставлений, не говоря уже о газетах. Свидетельства его поразительной начитанности и памяти разбросаны по его многочисленным произведениям: исторические факты, обычно с датами, географические, этнографические, общекультурные данные и самые разнообразные сведения из различных областей знания и быта.
Другим возможным источником его сведений о казаках могли быть рассказы знакомых русских студентов.

И наконец, самые разнообразные подробности о казаках он мог узнать... от них самих, так как есть все основания полагать, что за полгода до сочинения «Казака Борышко» ему пришлось очень близко познакомиться с казаками.
Об этом «знакомстве» стоит рассказать подробнее, так как оно впервые непосредственно столкнуло Гашека с царской Россией и позволило ему весьма ощутимо прочувствовать условия жизни в ней.
Как упоминалось выше, 20-летний любитель путешествий предпринял попытку побывать и в России. Произошло это летом 1903 года. На границе он был задержан, очевидно, допрошен, как нарушитель границы должен был понести наказание, но, вероятно, благодаря примененному им образу поведения на допросах, эффективность которого не раз была проверена при многократном пребывании в пражских участках, ему удалось отделаться «бесплатным» посещением Киева (а может быть, лишь Кельц), осуществленным в арестантском вагоне под конвоем. Затем он был препровожден обратно на границу и передан австрийским жандармам.
8 лет спустя Гашек, несомненно, несколько утрированно, рассказал об этом случае в юмореске «Прогулка через границу», напечатанной в пражском журнале «Карикатура» 18 июля 1910 года в № 41. На русский язык со значительными сокращениями и весьма вольно она была переведена под заглавием «Пограничные злоключения».28
В ней рассказывается, как автор был задержан казаками- пограничниками.
Можно не сомневаться, что Гашек при его живом и веселом нраве за время общения с казаками, даже в таких своеобразных условиях, немало поговорил с ними и мог многое узнать об их житье-бытье.
Познакомился он, как видно из юморески, и с существенными сторонами гнусной рассейской действительности — произволом и насилием властей, тупостью, жестокостью и алчностью начальства, начиная с самых низших чинов, развращенностью казаков, не раз с гордостью повторяющих, как это изображается, что они надежные слуги царские.
Впечатлениями от мерзостей русской действительности навеян и его «Очерк с русской границы» — «Похождения старосты Томаша» (1904). Сельский староста Томаш, разоренный шинкарем и ростовщиком, становится, побуждаемый этими лихоимцами, контрабандистом. Схваченный при переходе через границу, не имея денег, чтобы откупиться, он забит солдатами насмерть по приказу начальника заставы Михайловича, взбешенного тем, что его оторвали от карт как раз, когда он проигрывал.
Однако, близкое соприкосновение с мерзостями царского режима не изменило отношения Гашека к России, русскому народу, русской культуре. Ведь и в Австро-Венгрии и других странах, по которым он прошел, ему приходилось сталкиваться с не менее мерзкими порядками. Однако, никогда самоуправствующих держиморд австрийских, немецких, венгерских, сербских, болгарских, даже усердствовавших чешских чиновников и полицейских, которых сатирик называл «чешскими австрийцами», он не смешивал с угнетаемым ими трудовым народом. К баварским хмелеводам, венгерским, сербским и болгарским крестьянам, не говоря уж о чешских и словацких, он питал уважение и любовь, хотя не отказывал себе в том, чтобы добродушно посмеяться в своих юморесках над их маленькими слабостями. Для насильников и угнетателей, эксплуататоров и тунеядцев у него находились здесь же и едкая ирония, и сокрушающий сарказм, и убийственное презрение.
Симпатии к русскому народу, который он не смешивал с царскими генералами и чиновниками, полицейскими и попами, были у Гашека навсегда закреплены русской литературой, рассказами русских студентов. Сохранялась и надежда на помощь России в освобождении Чехии от австрийского ига, надежда, подкрепленная посещением братских славянских государств Сербии и Болгарии, трудовой народ которых испытывал тёплую признательность России за ее усилия в их освобождении от турецкой тирании и за защиту этих государств от австро-немецких домогательств.
Естественно поэтому, что, когда в августе 1914 года Австро-Венгрия вступила в войну с Россией, это только обострило у Гашека, как и у большинства чешского народа, ненависть к австрийской государственной системе и надежду, что в стычке с Россией она потерпит сокрушительное поражение, а победители помогут наконец Чехии вернуть свою независимость.

 

 

Примечания

1. Зд. Анчик. Странствия Ярослава Гашека по Словакии. «Культурни живот», 1955. 12.III, № 11, стр. 3 (на словацком языке).

2. Чешское спортивное общество. Венгерское правительство осуществляло жестокую политику национального угнетения словаков, что вызывало живейшее участие чехов, терпевших такие же притеснения от австрийского государственного аппарата.
3. Милан Янкович. Ярослав Гашек. «Литература в школе», 1958, № 8, стр. 290 (на чешском языке).
4. Гашек не представляет, что значение участия словаков в борьбе с венграми в 1848 году противоречиво.
5. Ладислав Гаек. Указан, сочин., стр. 9.
6. Детва действительно славилась свободолюбивым населением. В конце XIX, начале XX века существовал даже словацкий националистический союз «Детва».
7. Сладкович Андрей (псевдоним Ондрея Браксоториса) (1820—1872) — известный словацкий поэт, творчество которого насыщено патриотическим« и демократическими мотивами. Одно из крупнейших его произведений — поэма «Детван» (1847, напечатана в 1853), о герое которой вспоминает Гашек.
8. Пытлик Р. Реализм в раннем творчестве Яр. Гашека. «Литерарни новины», 1953, 18.IV, № 16, стр. 16 (на чешском языке).
9. В чешской литературе цыгане изображены в произведениях Махи, Элишки Красногорской, Гейдука, Вики и других менее известных писателей.
10. «Цыгане на празднике» (1901), «Конец обезьяны» (1902), «Цыганские похороны» (1902), Цыган-археолог» (1902), «Идиллия кукурузного поля» (1902). «Приключения Дьюлы Какония», (1903). «В арестантской» (1903), «Цыганская поэзия» из «Трех очерков с венгерской равнины» (1903) «Избирательная кампания цыгана Шаванью» (1904). «Цыганская история» (1905).
11. Гашек впоследствии ввел этот персонаж своей ранней юморески в бессмертного «Швейка»: Дьюла женился, но не поумнел, судя по его поведению; он — муж приглянувшейся поручику Лукашу красивой венгерки, которой Швейк так «успешно» отнес от него любовное письмо.
12. Действие происходит в населенной поляками Тарновской области, входившей тогда, как и Чехия, в состав Австро-Венгрии, а сейчас — Польши. Национальный колорит передан заглавием юморески на польском языке и некоторыми польскими словами.
13. Лженаука, пытавшаяся установить зависимость характера человека от конфигурации его черепа.
14. Пейзаж дан стилистически, как и в «Смерти горца».
15. «Народни листы» – еженедельное комическое приложение, 1903.9.VIII, к №216.
16. Автор, видимо, намекает на русофильство Тесаржа.
17. «Дюмбир»— группа гор в Высоких Татрах, наивысшая точка 2045 метров». (Примечание Гашека).
18. Зд. Неедлы. О литературе. Прага, 1953, хтр. 805—80ti, (на чешском языке)
19. К ним можно отнести и рассматриваемую ниже «Казак Борышко».
20. Перевод в сборнике «Бравый солдат Швейк в плену» (см. выше), стр. 109—112.
21. Здесь анаграммой, буквами в обратном порядке «Идалмо» назван анархистский журнал «Омлади» — «Молодняк», в котором тогда сотрудничал, а некоторое время был и редактором Гашек.
22. Точь в точь как Манц и Марти в известной новелле немецко-швейцарского реалиста Келлера «Деревенские Ромео и Юлия».
23. Мотив «возвращения» в разных вариантах присутствует в ряде новелл Мопассана, а одна из них так и озаглавлена
24. Для сравнения можно, например, взять прекрасную новеллу Мопассана «Лунный свет» и сходную по теме и главному персонажу «Водку лесов, водку ягодную».
25. Зд. Неедлы. За народную и национальную культуру, стр. 124.
26. Гаек. Указан, сочин., стр. 12.
27. Там же, стр. 9.
28. Яр. Хашек. Похлебка для бедных детей. «Молодая гвардия», 1936, стр. 8—15. Перевод Юр. Аксель-Молочковского.