Идиллия винного погребка

Эти четыре человека, встречаясь ежедневно по утрам в пивном погребке и рассуждая о большевиках, не ведали страха и сомнений.

О них они говорили каждый день, вкладывая в беспощадное осуждение большевиков всю свою душу.
Эти люди были живым газетным архивом, прекрасным фонографом с постоянно наточенной иглой и треснувшей пластинкой, которая шипит, хрипит, но продолжает наигрывать одно и то же.
Каждый их них: и торговец кофе, и фабрикант стеклянной посуды, и архитектор, и старший инспектор страхового общества – имел свою излюбленную тему. Торговец кофе рассуждал о смертных казнях; фабрикант стеклянной посуды – о замученных буржуа и царской семье; архитектор о хозяйственной разрухе и преследовании архитекторов, о комиссарах и голоде; старший инспектор страхового общества – о свободном браке, мятежах и ликвидации страхования жизни.
За их столом с табличкой «Занято» ежедневно умерщвлялись тысячи людей и пылали города. Здесь четвертовали детей фабрикантов, а китайцы совершали бесчисленные зверства. Здесь вырезали всех большевиков и комиссаров, обрекали на голодную смерть всю Россию. За этим столом вешали и расстреливали русскую интеллигенцию, тут увенчивались успехом ежедневные бунты против Советов, и народные комиссары, навсегда изгнанные из Москвы и Петрограда, бежали с похищенным золотом за границу.
За этим столом разыгрывались потрясающие трагедии; за границу для ведения пропаганды посылались ящики с русским золотом; тут уж щедрость собеседников не звала предела и граничила с расточительством.
С каждой выпитой стопкой условия жизни в Советской России становились все ужаснее. Ни «Народни листы», ни Аверченко, ни Станислав Николау,¹ ни «Право лиду», ни «Пражски вечерник» не могли додуматься до подобных каннибальских пиршеств. Расходясь, друзья пожимали друг другу руки в знак взаимного восхищения и признания, словно хотели сказать: «Итак, завтра опять здесь. Будем беспощадны. За ночь в России обязательно что нибудь произойдет».
И, пыхтя, они отправлялись обедать. За все время, что они ходили в погребок, их единственной жертвой стал некий молодой статистик, который на основании сведений торговца кофе отмечал в своей записной книжке число лиц, казненных большевиками.
Как раз перед своими именинами статистик подвел итог и обнаружил, что большевики казнили в три раза больше людей, чем их насчитывается на всем земном шаре. Молодой человек потерял рассудок, будучи не в силах объяснить, как он сам существует на безлюдной планете.
Когда четверо друзей встретились вновь, торговец кофе сказал:
– Русские большевики опять выкинули номер. В Харькове забили насмерть дубинами трех внуков и внучку Божены Немцовой.² Мало того, они отрезали им головы и послали в ящике Ленину, который собственноручно выколол им глаза. Я прочел об этом сегодня в вечерней газете.
Завязался интересный разговор, в ходе которого архитектор сообщил, что русские большевики вообще имеют зуб против потомков и родственников чешских писателей и поэтов. Так, недавно в Новочеркасске они повесили брата Гейдука,³ в Москве четвертовали троюродного дядю Бенеша Тршебизского⁴ и утопили младшего брата Арбеса.⁵ Сестру Элишки Красногорской⁶ посадили на кол в Тамбове. Племянника Сватоплука Чеха сожгли в Туле. Племянницу Врхлицкого⁷ задушили в Нижнем Новгороде, а брата Пеланта⁸ застрелили в аэроплане. Шурина Махара привязали к рельсам и пустили пассажирский состав, а увидев, что несчастный еще жив, отправили следом товарный.
Фабрикант стеклянной посуды дополнил эти факты сведениями о том, как большевики в России поступают со своими собственными писателями и журналистами. С Горького заживо содрали кожу и бросили его в яму с негашеной известью. Аверченко раздели донага при сорокапятиградусном морозе и поливали водой до тех пор, пока он не превратился в огромный ледяной сталактит. Теффи поджарили на конопляном масле, а потом замариновали в уксусе. Борисом Соколовым зарядили царь пушку в Кремле и выстрелили в сторону Ходынки. Если уж большевики творят такое с собственными людьми, если они зажарили вдову Толстого, а через Мережковского пропустили электрический ток в два миллиона вольт, отчего он сошел с ума, то нечего удивляться тому, что они учинили в Харькове с тремя внуками и внучкой Божены Немцовой.
Старик, сидевший за соседним столиком, встал и подошел к четырем знатокам русской жизни.
– Господа, – сказал он дрожащим голосом, – господа… это… ошибка… Я сам… сам внук… Божены Немцовой. Мы… вернулись… только вчера… из России. Мы все… живы… С нами, извините… ничего не сделали. Разрешите мне… подсесть к вам… я…
– Не важно, кто вы такой, – пробасил старший инспектор страхового общества. – Этот столик для наших друзей, а не для тех, кто заступается за большевиков. Если вы собираетесь защищать их, так и оставались бы в России, чтобы участвовать в их зверствах. У нас, в чешском народе, вы не найдете поддержки.
Когда «замученный большевиками» внук Божены Немцовой отошел, торговец кофе многозначительно произнес:
– Это какой то старый интриган. Видимо, он собирается вести здесь пропаганду на денежки Москвы.
Архитектор заметил, что для таких мерзавцев нет ничего святого.
И вновь, как вчера и позавчера, за столом четырех собеседников умерщвлялись тысячи людей и пылали города.
А торговец кофе, возглавлявший это общество каннибалов, после каждой фразы стучал кулаком по столу и кричал:
– Мне бы попасть туда, черт подери, показал бы я этим большевикам! Они бы у меня и не пикнули!
Накануне вынесения приговора кладненским забастовщикам⁹ торговец кофе еще раз резюмировал свои обвинения и добавил:
– Значит, завтра их приговорят к повешению… Что вы говорите, пан трактирщик? Хрена к сосискам мне не надо, предпочитаю горчицу… Знаете, я разговаривал со многими, и все требуют для них петли. Что вы говорите? Хлеба или булочки? Вот если бы у вас нашелся соленый рогалик… Нет? Тогда дайте булочку. Вчера вечером сидел я в будейовицкой пивной, так там никто не сомневался, что их повесят.
– Боюсь, – сказал архитектор, – как бы повешение не заменили им пожизненным заключением.
– Что вы, пан архитектор, кто это вам сказал? – разгорячился фабрикант стеклянной посуды. – Ни о каком помиловании не может быть и речи. Висеть им как миленьким!
– Мне бы попасть туда, да еще с правом решающего голоса, – вставил старший инспектор страхового общества, – я бы настаивал на исполнении приговора в двадцать четыре часа.
– Это не выйдет, – рассудительно заметил торговец кофе. – Если бы вешали одного, а тут их целых четырнадцать! Это будет самая крупная казнь в истории Чехии, и ее надо как следует подготовить. Один палач не справится, даже при трех помощниках. Ведь нельзя же поставить четырнадцать виселиц за сутки. Недавно у меня в лавке делал полки очень опытный столяр, и все же ему понадобилось три дня.
– А еще гробы заказать, – продолжал он, обмакивая дебреценскую сосиску в горчицу. – Даже если их сбить из необструганных досок, все равно, считаю, не меньше трех дней. Да, еще булочку, пожалуйста. Я полагаю, их повесят не раньше чем через неделю.
– А если они будут апеллировать? – заметил архитектор.
– В таком случае все задержится, – важно ответил торговец кофе. – Несколько лет тому назад в Триесте приговорили к смерти через повешение одного итальянца, он подал апелляцию, и прошло целых три месяца, пока его повесили. Я получил тогда пропуск, ведь мне еще не приходилось видеть казни, но, к сожалению, накануне я лег поздно и проспал. Ходила моя жена, но не получила никакого удовольствия, потому что итальянец даже не дергался.
– Однажды в Шопроне я видел, как вешали цыгана, – сказал архитектор. – Тот сильно дергался.
– Такая уж у них беспокойная натура, – отозвался фабрикант стеклянной посуды, зажигая сигару.

В то утро, когда был объявлен приговор, в винном погребке за столом четырех собеседников стояла унылая тишина – безмолвие разбитых надежд и неоправдавшейся буйной фантазии.
Первым нарушил молчание архитектор.
– В воскресенье поеду с семьей в Розтоки смотреть, как цветут черешни.
– А у меня в саду, – сказал торговец кофе, – расцвела яблоня.
– Эх, если бы только люди поумнели и перестали быть варварами, – сокрушался фабрикант стеклянной посуды, – да не ломали бы веток!
– Я бы за это наказывал на месте, – заявил торговец кофе.
И присмиревшие друзья снова впали в мрачное уныние.

Примечания

1. Станислав Николау – буржуазный политик крайне правого толка, редактор «Народни политики».
2. Немцова Божена (1820–1862) – выдающаяся чешская писательница, автор переведенной на многие языки повести «Бабушка».
3. Гейдук Адольф (1835–1923) – чешский поэт, обращался главным образом к сельской тематике, горячий сторонник идеи чешско словацкого единства.
4. Тршебизский Вацлав Бенеш (1849–1884) – чешский писатель, автор исторических романов и повестей.
5. Арбес Якуб (1840–1914) – чешский писатель и публицист.
6. Красногорская Элишка (1847–1926) – чешская писательница и поэтесса, участница движения за женское равноправие, редактор газеты «Женские листы» (1873).
7. Врхлицкий Ярослав (наст, имя Фрида Эмиль; 1853–1912) – выдающийся чешский поэт, драматург и переводчик.
8. Пелант Карел (1874–1925) – чешский журналист и общественный деятель – один из основателей атеистического и антиклерикального движения «Свободная мысль» в Чехии, редактор журнала «Вольна мышленка» («Свободная мысль»).
9. …приговора кладненским забастовщикам. – Судебный процесс над участниками декабрьской всеобщей забастовки, уличных сражений с полицией и депутатами кладненских рабочих Советов и Комитетов рабочего контроля проходил в марте – апреле 1921 г. Четырнадцать руководителей декабрьского движения в Кладно во главе с Антонином Запотоцким (1884–1957) были осуждены на длительные сроки тюремного заключения.