Однажды прекрасным августовским днем мой зять и пан Хутера рассорились не на жизнь, а на смерть. Оба тогда еще были холостыми и проводили отпуск где-то в долине Метуи. Лесов в округе не было, только за ручьем, протекавшим поблизости от дома, где им так часто делалось скучно, раскинулась небольшая роща. Как-то от нечего делать зять взялся пересчитывать деревья и насчитал семьдесят два ствола. Рощица эта была каким-то проходным двором. Через нее ездили в поле и возвращались обратно, множество людей проходило сквозь нее по нескольку раз на дню.

Приятели получали из Праги газеты, а там писали, что в нынешнем году — богатый урожай грибов, особенно белых.
Естественно, им стало мерещиться, что в этой маленькой рощице они найдут грибы, множество, великое множество грибов, этих чудесных, замечательных, знаменитых беляков. Каждое утро они шли в эту рощу, потом, склонив голову чуть не до земли и согнувшись в три погибели, в полном молчании елозили среди кустов и со злостью раскапывали мухоморы и всякие прочие ядовитые грибы. Особенно часто их подводили грибы с коричневыми шапочками, выглядевшие как самый хорошенький белый грибок. Друзья бросались на них, но увы! — под рукой оказывались дедушкины табаки с бахромой внизу.
Обрыскав все кустарники, обнюхав все пространства, поросшие мхом, они, потеряв всякую надежду, возвращались домой.
Но свежие, только что полученные газеты сообщали, что грибов такая пропасть, что люди даже перестали их собирать.
Молча взглянув друг на друга, они возвращались в лесок. Снова яростно принимались откапывать темноголовые грибы, и снова их ждали одни разочарования.
На тех, кто встречал их после похода за грибами, сумрачных, грустных, от этой парочки веяло тоской.
Каждое утро солнце приветствовало их в лесу, сгорбленных, приникших к земле, а на закате прощалось с ними, снова в том же лесочке. Оно оставляло их разочарованных, повергнутых в уныние и печальных, поскольку они целый день караулили, когда же наконец грибы прорастут. Лежа на животе, мой зять часами не сводил глаз со мха, ну точно кошка, которая терпеливо ждет у дырки в полу или у водостока, когда же оттуда выскочит мышь. Его навязчивая идея стала вызывать у нас опасения. Он рассчитывал, что прямо у него на глазах вылезет из земли это чудо — прелестный белый грибок.
Напротив, тоже на брюхе, лежал пан Хутера, наблюдая через увеличительное стекло, в каком месте мох начнет коричневеть. Те, кто видел друзей в роще, сначала решили, что господа что-то вымеряют, а потом рассудили, что это, наверное, спьяну.
Пан Хутера выписал целую гору книг о грибах, но это ничему не помогло. Природа сделала из этой рощицы исключение. Газеты сообщали, что такого изобилия белых не бывало никогда, так что с трудом отыщешь дедушкин табачок, а здешний лесок с утра уже поблескивал табачками, а белых...
Приятели начали вставать в два часа ночи и искали грибочки при свете карманных фонариков.
Ночами, до того мгновенья, пока они не отправлялись в свои безмолвные и безуспешные походы, им снились сны о грибах, которые они отыскали и за которыми из Праги пришлось вызвать специальный вагон.
В газетах появлялись сообщения, что тот либо иной гражданин принес в редакцию белый гриб высотою в полметра, в обхвате 75 сантиметров, а весом 12 килограммов.
Но у них все было по-прежнему.
На их рощицу благодать не распространялась. Иной ночью зять тихонько ускользал от пана Хутеры и... находил его среди кустов поджидающим, не вылезет ли из-под земли какой-нибудь беленький. Творилось нечто чудовищное. У них начались зрительные галлюцинации. Козьи катышки и коровьи лепешки они принимали за боровички.
Однажды, когда они снова, как и в прочие дни, без всякой надежды бродили по своему чахлому лесочку, где раскопали столько фальшивых коричневых шляп, у самой обочины пан Хутера с досады пнул ногой еще один такой лжеборовичок, проговорив: «Вот вам, стервы окаянные, хватит людей морочить!»
Зять мой инстинктивно поднял кусочек предательской грибной шляпки и, только взглянув на нее, горестно возопил:
— Да ведь это же всамделишный белый, господи ты боже мой!
То была горькая правда. Пан Хутера раздавил единственный настоящий белый гриб, зародившийся в этом захудалом лесу, и пан Хутера не пощадил единственную спасительную звезду, осветившую их безнадежное мрачное существование.
Своим башмаком он уничтожил тот единственный светоч, в поисках которого они столько дней блуждали меж этими семьюдесятью двумя соснами.
— Хулиган! — воскликнул мой зять, оплакивая невознаградимую потерю. Пан Хутера был сокрушен и взволнован не менее его. Чтобы скрыть досаду, он начал ругать своего приятеля и даже бросил такую мысль, будто со своим грибом он волен делать что заблагорассудится — хоть растолочь в ступе или швырнуть в печку. Зять ему возразил, дескать, после всех найденных мухоморов он спятил, идиот этакий. Так мило развлекались они всю дорогу, пока шли домой, и дома, в своей комнате, пан Хутера быстренько сложил чемоданы и в тот же день отбыл в Прагу. Мой зять проводил его на станцию, испортив ему отъезд всевозможными упреками, на что пан Хутера ответствовал громоподобной бранью. Войдя в вагон, он открыл окно и торжествующе крикнул моему родственнику:
— Вот если бы я гриб этот не сшиб, вы бы до смерти не отличали белый от мухомора!
Следствием этого явилась запись, занесенная зятем в дневник: «14 августа 1909 года пан Хутера нанес мне смертельное оскорбление».
С тех пор прошло несколько лет. Оба они служили в одном и том же учреждении, но, кроме как по служебным вопросам, ни о чем не разговаривали.
К несчастью, пан Хутера стал начальником моего зятя. Спустя дня два после этого события я получил от зятя письмо, в котором он умолял меня не отказать ему в любезности и некоторое время пожить у него, «ибо, — писал он, — ты будешь нужен, дабы пером своим по моим указаниям наглядно изобразить борьбу добра и зла».
Я знал, что зять всегда весьма витиевато выражается в своих писаниях.
Еще в пору его ухаживаний за моей сестрой однажды на прогулке он осерчал на автомат, выдававший за 5 геллеров кусочки шоколада: зять швырял пятигеллеровики один за другим — однако не получил ни кусочка. Израсходовав без толку восемьдесят геллеров, он вдруг закатил такой скандал, что сбежался народ, сестра тянула его прочь, однако этот справедливый человек не оставлял попыток сорвать автомат со стены и отнести его в полицейское отделение — для обследования причин такого безобразия.
Сестра, значит, убежала от него, а на следующий день получила послание, где в возвышенных выражениях он высказывал ей свое удивление тем, что вопреки его ожиданиям она, его будущая верная супруга, не помогла ему сдернуть автомат со стены, а ведь в Святом писании говорится, что невеста обязана повсюду и во всем следовать за своим женихом.
Заканчивалось письмо элегически: «Увы, лист жухнет и опадает, а я удаляюсь в неведомые края».
Сестра, получив сие послание, заплакала и даже во время обеда всхлипывала, повторяя: «Увы, лист жухнет и опадает», так что маменьке пришлось привести ее в чувство.
— Маня, пожалуйста, не смотри так жалостливо на кровельщика, не то он тоже упадет,— заметила она.
Загадочный конец письма разъяснился на следующий день. Вместо того чтобы удалиться в «неведомые края», мой зять пожаловал к нам на обед и под неслышный осенний листопад умял столько блинов, что сестре пришлось трижды подавать ему черный кофе.
Поэтому меня разбирало любопытство, чем же теперь обернется последнее действие «борьбы добра и зла», как значилось на бумаге.
Зять встретил меня с нескрываемой радостью и после обеда весьма загадочно услал мою сестру кого-то навестить, а сам подвел меня к письменному столу.
— Тебе, конечно, прекрасно известно,— без предисловий, с места в карьер начал он,— что пан Хутера — самый мой заклятый враг.
— Еще бы мне не было известно,— вздохнул я, поскольку историю с белым грибом помнил наизусть: ведь зять развлекал нас ею что ни день перед свадьбой, да и после свадьбы не раз повторял одно и то же.
— Значит, мне не нужно объяснять, как он меня оскорбил и какими словами? Но ему этого было мало, он все думал, как бы меня побольнее унизить, и вот — стал моим начальником. И этому человеку, который сшибает прекраснейшие в мире белые грибы, потому как считает их мухоморами, я теперь должен носить на подпись все бумаги. И я решил его изничтожить...
Он произнес это торжественным и взволнованным тоном, а потом ушел в кладовку — за бутылкой вина. Наливая себе и мне, он продолжал:
— Я сам удивляюсь, откуда у меня такая отвага, но с сегодняшнего дня считаю важнейшей своей жизненной задачей раздавить его.
Он добросердечно рассмеялся и принялся развивать предо мной программу священной мести.
— Мы сочиним книгу о пане Хутере, в некотором смысле — историю его жизни. От розового детства и по нынешний день будем беспощадно его бичевать и клеймить позором. Мы издадим анналы, которые представят его обществу и сослуживцам в самом невыгодном свете.
Он принес еще одну бутылку.
— Мы сделаем его посмешищем, и когда он это прочтет, то станет противен самому себе. Разумеется, мы должны работать по системе. Критически оценивать каждый его шаг. Конечно, мы должны написать книгу так, чтобы самый равнодушный ахнул, придя в ужас от этой жизни. Писать мы будем одну чистую правду,— добавил он в разъяснение, откупоривая третью бутылку вина.— Правду любой ценой, но правду без прикрас, без уверток. Само собой, в книге не должно быть никаких грубостей. У меня собрано столько материала, — оживляясь, проговорил он, — работа у тебя пойдет легко. Материал разделим по трем периодам: подлость, ничтожность, низость персонажа в возрасте от года до пятнадцати лет, потом от пятнадцати до двадцати пяти и от двадцати пяти до сорока.
Начало я придумал приблизительно такое: «Йозеф Хутера прожил жизнь богомерзкую и людям противную». Получится вполне оригинальный роман.
У зятя поднялась икота, поскольку мы приканчивали уже четвертую бутыль, а я знал его как человека воздержанного и трезвенника.
— Блестящая идея,— разговорился он,— это будет наглядный пример и описание извечной борьбы добра со злом, в которой добро в конце концов одерживает победу. Я буду являть собой воплощение добра — наливай себе, наливай, в кладовке вина достаточно. Хутера заскрежещет зубами от ярости, когда будет это читать. Люди будут сторониться его. Ты знаешь, о нем опять говорят кое-что новенькое? Похаживает он к мороженщице, к итальянке одной. Все-таки это ни в какие ворота... Он даже учит итальянский. А какую жизнь он ведет? В ночных притонах, на танцульках, в кабаках его имя не сходит у кельнерш с уст. Вот я и спрашиваю, где же тут мораль?
Сделав жест, достойный Савонаролы, он чуть было не свалился со стула.
— Сегодня мы встретимся с ним лицом к лицу, потому как этого барсука следует выгнать из его логова. Только так мы добудем позорящий его материал. Добро победит зло. Мы пойдем по его стопам, как гиены. Позволь мне выражаться так, как я пожелаю. Или ты с ним заодно?
Он начал помаленьку одеваться, причем несколько раз обзывал меня предателем.
— Кто не со мной, тот против меня, — бросил он, допив бутылку, — но добро победит зло, это будет отчаянное, но победное сражение.
Зять подошел к столу и большими буквами корявым почерком написал на обрывке бумаги: «Дорогая Маня! Не пугайся, если нс обнаружишь меня дома. Иду исполнить долг всей своей жизни. Твой Олда».
— Теперь мы заглянем в один погребок, — сказал он мне, уже на улице застегивая жилет,— говорят, он водит знакомство с двумя тамошними подавальщицами.
Войдя на площадку трамвая, он завел разговор с каким-то господином и — к немалому удивлению последнего — изложил ему историю того, как пять лет назад 14 августа 1909 года пан Хутера раздавил ногой единственный белый гриб.
— Этот человек, — добавил он, показав на меня пальцем, — идет вместе со мной собирать против него материал.
Кроме того, свою историйку про белый грибок он попытался пересказать еще и вагоновожатому, невзирая на просьбы администрации к пассажирам попусту не болтать во время езды с водителем.
Наконец мы попали в погребок, но пана Хутеры там еще не было.
— Понятно, — подмигнул мне зять. — Он еще кушает мороженое у той итальянки, запиши-ка. Не желаешь? Ты идешь против меня? Хочешь меня предать или держишь его сторону? Нынче ровно пять лет тому, — грустно, меланхолическим тоном заговорил он снова,— как Хутера раздавил единственный настоящий белый гриб, и с тех пор громоздил и громоздил зло. Однако добро восторжествует. Дайте-ка нам виски, но без содовой!
Тут в погребок спустился пан Хутера.
— Вот это неожиданность, коллега, — сказал он, снимая шляпу. — У вас тут столик?
— Мест полно, господин начальник, — с горечью заметил мой зять и представил меня шефу.
— Вот написали бы, как ваш зять ходил за грибами. Мне нужно было гриб наподдать ногой, чтоб он различил, что это не мухомор. Много воды утекло с тех пор. Отдыхали мы вместе на даче — прекрасное было лето! Чудный такой августовский день... Дайте нам охлажденного мозельского...— заговорил теперь уже пан Хутера.
Зять поглядел на пана Хутеру. Я ждал, что произойдет дальше. Выпив свое виски, он предложил:
— Знаешь, Хутера, а не перейти ли нам снова на «ты»?
Поздно ночью я доставил зятя домой, по лестнице мне помог его провести хозяин. Мы с сестрой уложили его на диван, поскольку он ни под каким видом не хотел раздеваться, твердя, что через два часа пойдет по грибы.
— Теперь я должен тебе признаться, — проговорил он между прочим, — что в тот раз мы одновременно наподдали этот гриб... Борьба добра со злом... — буркнул он под коней и захрапел и засвистел носом.
Вот видишь, дорогой зятек. Ты хотел, чтобы мы собрали материал против пана Хутеры, а, не подозревая того, собрал материал сам против себя. Но будь покоен. Причиной появления этой заметки явилась только моя алчность. Ты угощал меня плохим венгерским, а пан Хутера напоил превосходным мозельским редчайшей марки…
В борьбе добра со злом я поддался чарам добра.

 

«Копршивы» 8.10.19I4.

Заметки к публикации: 
Первое издание: № 839. „Zápas dobra se zlem“, Kopřivy 6, 1914, č. 20, 8/10. Nepodepsáno. Haškovo autorství bylo určeno rozborem textu.
 
Издание на русском: Борьба добра со злом (Пер. Е. Мартемьяновой) Талантливый человек. М, 1983. С. 110 - 118.