Рассказ о доблестном шведском солдате

Было двадцать пять градусов мороза. Солдат стоял на посту и замерзал, но он не сетовал, потому что был доблестным солдатом, который знает, что величайшее блаженство для солдата — умереть за своего государя, а он чувствовал, что до этого блаженства уже не так далеко. Одно его тревожило — так, самая малость, — что солдату не положено рисковать здоровьем, а он понимал, что если не замерзнет окончательно, то останется калекой. И задумался он, что же теперь делать: ждать ли того блаженнейшего и прекраснейшего, что может с солдатом случиться, или попробовать чуть разогреться, чтобы хоть жизнь спасти — нос и уши он уже спасти не мог.
Наш солдат был доблестным солдатом, поэтому раздумывал недолго. Он знал, что калеки государству ни к чему, знал также, что старый забор, у которого он стоит, не может обойтись без его почетной охраны, поэтому решил погреться, но лишь настолько, чтобы дожить до смены караула, а там он замерзнет с блаженным сознанием, что выполнил свой долг, а именно: 1) укараулил старый забор, 2) положил свою жизнь за короля Оскара, 3) избавил государство от излишней заботы о своем изувеченном теле.
Когда солдат принял это решение, ноги у него были будто свинцовые, но он все же, правда, с трудом, начал ими притопывать, чтобы протянуть еще немного.
Хотя вскоре и должно было наступить прекраснейшее в его жизни мгновение, на солдата вдруг напала невыразимая тоска. Вспомнил он о своем офицере, и нежные чувства пробудились в его мужественной груди. Никогда больше не увидит он это вдохновенное лицо, этот кроткий взгляд, этот ротик, который умел так ласково произносить: «Дорогуша, сладушечка, золотце, ты немного выдвинулся из строя, подравняйся чуточку, только смотри не переутомись, душенька!»
Ах, добрый, золотой, милый господин офицер! Как печально сидит он сейчас где-нибудь за стаканом вина, глаза опущены, а целомудренные уста сомкнуты!.. И добрый солдат загрустил, он понял, что не достоин вкусить радости смерти, когда в королевских полках столько заслуженных, добродетельных офицеров, которые уже долгие годы жаждут этого почетного блаженства.
Доблестный солдат любил начальство, он отдал бы за него свою жизнь и счастье, имущество отца, здоровье матери, честь сестры и крепкие руки и ноги брата. Он был человеком добрым и с радостью отказался бы от смерти в пользу своего офицера (если бы тот пожелал этого), но господина офицера тут не было, поэтому волей-неволей пришлось солдату испить из чаши блаженства, которую поднесла ему шведская королевская армия.
Солдат уже не топал ногами. Теперь он стоял, привалившись к забору, и только старался прогнать дремоту, которая вдруг на него напала. Его обуял страх, что он может уснуть. Он, любивший начальство и свои обязанности, знал, как стыдно солдату храпеть на посту. И опять он подумал о своем офицере, о том, как будет тот опечален, когда узнает завтра, что часовой, найденный накануне замерзшим у старого забора, который он охранял, перед смертью, несомненно, уснул, то есть нарушил свой воинский долг.
А сон одолевал все сильнее, и всякое сопротивление было напрасным. Солдат пришел в отчаяние. Он, доблестный солдат, и вдруг не выполнит своей задачи, к тому же последней — единственной службы, которую он мог еще сослужить Швеции, да еще как раз накануне великого мгновения, когда он в ледяных объятиях смерти должен был получить высшую награду, о какой только может мечтать верноподданный.
Веки у него смыкались, члены одеревенели, и он совсем уже отчаялся, как вдруг у него мелькнула спасительная мысль: надо причинить себе страшную боль, такую, чтоб не дала заснуть. Солдат был человеком энергичным. С трудом поднял он руку и дотронулся до уха. Ухо отвалилось. Солдат тихонько вскрикнул, но обрадовался — думал, что теперь-то уж не заснет. Взглянув случайно на руку, он увидел, что, кроме уха, потерял еще три пальца. Но это не имело никакого значения. Что такое какие-то три пальца, когда служишь королю Оскару!
Однако радость доблестного шведского подданного была недолгой. Веки его снова начали смыкаться. К счастью, в Свое время у него было два уха. Он оторвал второе — могла ли повредить ему сейчас такая пустяковая операция!
Впрочем, ему казалось, что ожидание тянется уже достаточно долго и вот-вот его должны сменить. Что ж, эти несколько минут он как-нибудь продержится, а там... при мысли о том, что его ждет, он вздумал подпрыгнуть от радости, но ничего не получилось, он только как-то странно качнулся, а рука, на которой не хватало трех пальцев, стукнулась о забор — счастье, что забор при этом не пострадал, а то, что у солдата отвалилась рука, было еще не так страшно.
Солдат все стоял у забора. И казалось ему, что вовсе не так уж холодно. У его ног валялись уши, нос, рука — добрый человек смотрел на них с презрением. Отдать за короля руки-ноги тоже, правда, приятно, но что это в сравнении с сознанием того, что за него можно замерзнуть! По сравнению с такой радостью та, первая, ничего не стоит; он это хорошо понимал, более того, ему даже думалось теперь, что погибнуть в снегу, может быть, лучше, чем погибнуть в бою, потому что это сильнее чувствуешь.
Он начал засыпать, но еще раз взбодрился, сообразив, что когда он упадет, то может, чего доброго, повредить винтовку. Не дай бог, чтобы он, честный человек, причинил Швеции какой-нибудь ущерб, ввел в новые расходы, как будто мало денег потратила на него казна за те несколько месяцев, что он в армии... И солдат осторожно, с огромным трудом, напрягая все силы, отставил винтовку. Он понимал, что тем самым наносит урон своей воинской чести, потому что отставить винтовку на посту — это проступок и свинство. Но ввести в расход государство еще хуже.
Конец приближался, близились уже и шаги смены, только солдат ничего больше не видел. Он как раз вкушал высшую радость, которую омрачала только одна мысль — что он должен был, пока еще мог двигаться, написать на снегу: «За бога, отечество и короля!».