Юмореска 

 

Было время, когда раз в неделю я получал маленькую розовую записочку, которая содержала, во-первых, массу орфографических ошибок, а, во-вторых, приглашение: приходите, дескать, к нам в субботу к пяти часам на чашку чая.

Письма эти писала пятидесятилетняя барышня Пешлова, которая видела во мне прежде всего образец порядочного молодого человека, а потом уже близкого родственника, хотя я до сих пор безрезультатно ломаю себе голову над определением степени этого родства.
По понятиям барышни Пешловой я прихожусь ей племянником, о чем свидетельствует и обращение, с которого начиналось каждое письмо: «Милый племянник». Исследуя нашу родословную более подробно, я обнаружил, что какой-то мой дядя, седьмая вода на киселе, в начале минувшего столетия женился на двоюродной сестре дедушки тетки барышни Пешловой.
Благодаря этим достоинствам каждую субботу в пять часов я появлялся у барышни Пешловой.
Это была добрая старая дева, которая раз тридцать рассказывала мне историю своего рода, последним прямым потомком которого она является, отчего на ее плечи и легло бремя быть хозяйкой двух красивых домов в Праге. Также часто она рассказывала мне историю своей любви, что закончилась смертью ее жениха и, следовательно, тем, что тетушка не вышла замуж.
Кроме того, тетя часто рассказывала о судьбах своих желтых канареек, чем всегда доставляла мне большое удовольствие, так как, заканчивая повествование, вела меня в гостиную, где в старинном буфете стояла фарфоровая чашка, напоминавшая пепельницу, и в этой чашке под слоем пыли лежал пепел праотца сладкоголосых канареек.
Итак, пепел кенаря Маника, пятнадцать лет назад оставившего сей мир, а именно большую клетку из позеленевшей бронзы, покоился теперь в фарфоровой чашке; клетка кенаря после его кончины была перекрашена в черный цвет, а тельце птички сожгли в жестяной коробочке, изукрашенной камнями.
Белая фарфоровая чашка, где покоился пепел кенаря Маника, значила для барышни Пешловой не меньше, чем для древних римлян места погребения предков.
– Пепел кенаря Маника, – всякий раз вздыхала она, запирая стеклянные створки буфета.
От этих разговоров мне порой становилось не по себе. В гостиной, где пахло резедой, старая дева усаживалась напротив меня в старое кресло и начинала плакать.
На вечернем чае присутствовали пять человек. Барышня Пешлова, одна ее приятельница – вдова какого-то советника, две ее дочери и я.
Мы пили чай и курили. Собственно, курили только старая барышня и я. Привычка к курению восходит у барышни Пешловой ко временам ее знакомства с женихом, о чем она также рассказывала целую историю, обычно кончавшаяся слезами.
Как-то раз, когда они с покойным были на прогулке в Хухлях1, он впервые предложил ей сигарету.
Сначала эта история меня даже немного трогала, но прослушав ее раз тридцать, я всегда старался перевести разговор на другую тему.
После чая барышня подавала ликер. Не знаю, может, и эта привычка уходила корнями в эпоху ее несчастной любви...
Итак, каждую субботу мы устраивались в уютном салоне подле буфета с пеплом кенаря Маника.
Разговаривали о минувших годах, о разных событиях тех далеких времен, когда барышня Пешлова еще сидела с пани советницей на школьной скамье, о случаях из жизни их родственников.
Иногда целый вечер разговор вращался вокруг будущего дочерей пани советницы, между которыми сидел я, обращаясь то к одной, то к другой с разными остротами, которые не имели ни малейшего успеха.
Старшая, что сидела справа от меня, звалась Бертой, младшая, сидевшая слева, – Ольгой.
Девушек нельзя было назвать разговорчивыми. Они либо кивали головами в знак согласия, либо качали головой – в знак отрицания. Пани советница говорила, будто они очень хорошо воспитаны.
– Скажите, мой племянник, – спросила раз барышня Пешлова, когда я по обыкновению явился в субботу и, сидя в гостиной, ждал, пока соберется общества, – которая из девушек вам нравится больше?
– Думаю, Берта, – отвечал я.
Старая дева огорченно покачала головой.
– У Берты, милый племянник, – произнесла она со вздохом, – уже есть жених.
– Ну и что, – спокойно ответствовал я. – Ничего такого я и не имел в виду.
– Оля куда красивее, – продолжала барышня Пешлова, – красивее и добрее, милый племянник, и потом ... – старая барышня помолчала... , – и потом, у нее еще нет жениха.
Она испытующе поглядела на меня и проговорила:
– Вам хорошо известно, милый племянник, кроме вас, у меня нет близких родственников. Пани советница – моя приятельница и была бы рада видеть вас счастливым. Оля очень хорошая девушка. А вы мой единственный близкий родственник, – добавила она многозначительно.
В ту ночь старая дева представилась мне в образе старой хромой Вонашковой, которая заводила молодых людей в супружескую гавань.
На следующей неделе наше общество пополнилось новым членом. Это был жених барышни Берты, робкий служащий магистрата, еще очень молодой, он был прекрасной парой Берте, ибо тоже не отличался многословием.
Я ожидал, что старая дева познакомит нового члена нашего общества со всеми своими воспоминаниями об ушедших годах.
Так оно и случилось. Когда барышня Пешлова прослезилась, вспомнив своего жениха и первую предложенную им сигарету, которую она выкурила хухельском лесочке, то перешла к дорогой памяти, к останкам кенаря Маника. Подойдя к буфету, она достала оттуда белую фарфоровую чашку, где покоился пепел кенаря, и поставила ее на стол.
Я курил, обнаруживая откровенное равнодушие ко всему, что меня окружало. Я мысленно сравнивал Олю с Бертой.
– Осторожно, – шепнула мне пани советница, – как бы пепел не упал вам на платье.
Я поднял руку и стряхнул пепел на край белой фарфоровой чашки, стоявшей передо мной.
В тот миг, когда теплый еще пепел смешался с пеплом в чашке, гостиная огласилась пронзительным криком, и я увидел, как старая барышня падает со стула в обморок.
Что я наделал! Я мешал пепел моей сигареты с прахом кенаря Маника, дорогой памятью барышни Пешловой.
Затем я услышал, как четыре женских голоса на разные лады закричали мне: «Вон, вон!»

Приятель, который мне это рассказывал, смолк. Мы как раз дошли до угольного рынка.
– Вон те дома, – сказал он, показывая на два видневшихся неподалеку дома, – были бы теперь моими, если бы не чашка с пеплом кенаря Маника.

 

 

Примечания

1. В начале века – предместье Праги, место загородных прогулок (Прим. пер.).

 

 


 

Заметки к публикации: 

Первое издание: №94. Popel kanára Maníka. // Národní listy 44, 1904, č. 309, 8/11, odpol. vyd.

Издание на русском: Гашек Я. Талантливый человек. 1983. С. 29 – 33. Перевод Е. Мартемьяновой.