Казак Борышко

Казак Борышко, осенив себя крестным знамением под иконами, что висели в углу избы, склонил голову перед попом Андраевым:

– Отче Андраев, хочу жениться.
Отец Андраев, худой высокий человек, вздохнув, поднял указательный палец и проговорил:
– Кого же ты хочешь взять в жены? Девок полно, да ни одна тебе не пара. Сам посуди! Возьмешь Александровну – через день-два повесишься. Ее норова никому не выдержать. Жениться на Марье – так лучше сразу головой в омут. Лучше всех дочь Мариова. Тихая, слова лишнего не ввытянешь. И собой приятная и трудолюбивая.
– Вот-вот, Мариова, на ней-то я и хотел бы жениться.
– А ты у отца-то просил уже ее руки?
– Да нет, видишь ли, отче, у нее отец хамоват, хвать тебя за грудки да швырь за дверь, так что летишь, даже крестного знамения сотворить не успевши. Такой грубиян, такой невежа! И собаку-то на тебя натравит и с цепи ее спустит. Вот я к вам пришел, отче, чтоб вместе, значит, к Мариову пойти. На тебя он руки не подымет, да и на меня тоже, коли ты рядом будешь!
Отец Андраев возвел очи к невысокому потолку, потом устремил взгляд в пол, снова поднял его на казака Борышко и важно вымолвил:
– Ну ладно, пойдем с помощью божьей!
Иван Иванович Мариов только-только привез из степи воз сена и теперь сидел на пороге своего рубленого дома, попивая кислое молоко.
Увидев попа, шагавшего вместе с казаком, он сильно перепугался и чуть было не выпустил из рук кувшин с молоком.
– Ох уж эта моя грубость, – прошептал он, – проклянет меня теперь поп. Борышко ему небось нажаловался. Ах ты господи боже мой!
Над степью опускалось солнце, и в конюшне ржали жеребята, весело топоча копытцами.
– Добрый вечер, – поздоровался поп.
– Дай-то господи, – ответил перепуганный Мариов, – учтиво снимая с головы засаленную шапку. – Глянь на меня, – безо всякого вступления, продолжая комкать шапку в руке, проговорил хозяин, – глянь, отче Андраев, какой я есть разнесчастный человек. Третьего дня приходит это ко мне казак Борышко. Все спят, один я сижу перед домом да звезды считаю: одна, две, три... до ста досчитал и сыхнова начал: одна, две, три... А тут вдруг – Борышко. «Пойдем, – говорит, – в горницу, поветоваться надобно». Пошли. А Борышко даже не присел, с ходу и брякнул: «Сорок десятин земли у меня, и десять еще получу. Слышишь?» – «А что ты мне-то про это талдычишь?» – отвечаю. «Сорок десятин земли, понимаешь, сорок», – снова завопил он, отче Андраев. «Не вопи, упреждаю, кругом люди спят», а он все гнет свое – сорок да сорок. «Коли хватил лишку, так ступай, брат, проспись», – говорю я ему по-хорошему, а он – ни в какую, знай орет свое про десятины; ну, сгреб я его, и вылетел он у меня из дому. Ох, грубый я человек, отче Андраев, грубый да темный. Прости и отпусти мне грехи мои, господи. Да ведь он даже не сказал, с чем пришел•.
– Вот по сему поводу мы и пожаловали, Иван Иванович, – проговорил поп, опускаясь на порог вместе с казаком Борышко. – Хотим объяснить причину его визита. Дело в том, что Борышко задумал жениться и хочет в жены твою дочь взять. Если ты не против – пусть выходит за него, пусть продолжает казачий род.
– Это для тебя большая честь, Иван Иванович, выдать свою дочь за такого казака, как я, Я и атаманом могу стать, слышь ты, атаманом, и будет твоя дочь над казаками атаманшей. Под моим началом и теперь уже десять лбов. А до чего приятна царская служба! Сколько полков под твоей командой, и у каждого полка – кони своей масти. У одного – вороные, у другого – белые, а у третьего – одни гнедые. Красота да и только. Особливо – на марше. Впереди наши песельники казацкие поют да играют, а уж за ними пешее войско тянется. А я впереди своих – десятником. Люд православный разинув рот, глазеет и пальцем показывает: «Глянь-ка, казак Борышко!» Да и живется нам казакам славно. По десяти десятин земли надел у каждого, а по старости – пятнадцать копеек на день полагается. Это наш батюшка Суворов порешил и в закон записал. Вот уж был генерал – голова! У нас в казармах десять его заповедей висят на дверях: «Неприятеля – бей, но к побежденным, коли потребно, будь милосерд». Вот был генерал так генерал. Он всегда говорил: «Казаки – всем войскам войско». А казаки ему на это: «А вы, ваше превосходительство всем генералам генерал». Нет, нашу службу царскую я бы ни на что не променял. Желаю на твоей дочери жениться, только сперва ответь мне, Иван Иванович, не шумлива ли твоя дочь, тиха ли, даже если осерчает?
– Сударь ты мой, казак Борышко, – со всей учтивостью ответствовал Иван Мариов. – Дочь моя тиха, как рыба в реке, разрази меня господь, коли вру. И отдам я ее за тебя с радостью, вот тебе моя рука. Мариова – позвал он дочь, – подь-ка к нам в горницу, привечай жениха!
– Молодая Мариова, простоволосая, босая, остановилась в дверях, молча протянула Борышко руку и опять неслышно спряталась в свою светлицу.
– Вот это мне по душе, – одобрил поп Андраев, не обронивший лишнего слова, – золото, а не жена у тебя Борышко, тихая да послушная.
– Ну, а теперь заглянем к немцу Йозефу, гром его разрази, да и обмоем дельце, – произнес Иван Иванович.
Они поднялись и двинулись по улице к заведению, на дверях которого было начертано: «Хорошия водки».
Вскоре сыграли свадьбу, веселую и шумную.
Неделю спустя пограничный патруль задержал подозрительного человека, пытавшегося перейти границу без заграничного паспорта. На допросе он признался, что имя его казак Борышко и что он бежал с царской службы.
Представши перед военным судом в Одессе, казак Борышко защищался следующим обазом: «Взял я это за себя Мариову, после того как ее отец, прости ему, господи, сей грех, заверил меня, что Мариова молчалива, как рыба в реке, даже коли осерчает. Отчего ж такую за себя не взять? Вот и сыграли свадьбу. А уже над другой день после свадьбы выговаривает мне Мариова, что я, дескать, много пил и что ей это не по нраву – муж-забулдыга. Прошу прощенья, это ее слова. Я так и обмер, будто рядом из пушки громыхнули. А она все не унимается, орет без всякой причины. И разбойник-то я, и бродяга, и подлец, и мерзавец, и свинья, прошу прощенья