Что помешает мне, смеясь, говорить правду?
Квинт Флакк Гораций

 

Ярде шел семнадцатый год, когда он стал студентом Чехославянской торговой академии. Он ежедневно ходил на улицу Ресселя, в красивое трехэтажное здание, где из юношей готовили не только образованных коммерсантов, но и активных вожаков чешской буржуазии, мечтавшей превратить свою нацию в нацию торгашей. Академия была не по душе Ярде, но он обещал матери хорошо учиться и выполнил это обещание: на второй курс его перевели с хорошими оценками и освободили от платы за обучение.
На правах студента Ярда пользовался большей свободой, чем раньше. Он не водил дружбы с купеческими сынками — богатыми бездельниками, которые думали только о развлечениях, зато сблизился с русскими студентами, учился у них русскому языку и увлекся русской литературой. Товарищи не удивлялись, откуда у Ярды такое желание учиться — он, несомненно, хотел выбиться в люди. Их поражало другое: зачем он столько времени тратит на изучение иностранных языков. Собравшись вместе, они говорили:
— Хватит с нас обязательных — чешского и немецкого. Зачем тебе русский и французский?
— Русский и французский еще могут пригодиться, — замечал кто-нибудь. — Но Ярда учит английский, а недавно взялся за венгерский. Шесть языков!
Ярда отвечал уклончиво. Он и сам не знал, почему его так привлекают языки. Они давались ему легко, не то что стенография. Ярду раздражали стенографические значки и закорючки, которые он, сердясь, называл «муравьиными ножками».
В Прагу приехал на гастроли Московский Художественный театр. Пьеса Максима Горького «На дне» потрясла чешских зрителей. Ярда жадно набросился на книги Горького, и русский писатель стал его кумиром.
Он решил отправиться странствовать по примеру Максима Горького. В деревнях и на дорогах ему непременно встретятся интересные люди, и он потом напишет о них.
Первое же путешествие — он бродил по Присазавскому краю — разочаровало его. Гордых бродяг и цельных людей он не нашел, а те, кто встречался ему, были жадными кулаками или забитыми бедняками. Деревня лишилась своего поэтического ореола. Тогда, в Южной Чехии, он был ребенком и многого не понимал. Не была деревня и «одной семьей», как наперебой твердили в своих выступлениях политики-аграрии. Сам Ярда вызывал неудержимое веселье мальчишек-пастухов костюмом «а ля Максим Горький» — русской косовороткой и крылаткой, длинными, до плеч, волосами, суковатым посохом.
Но оставалось еще одно место, где могли быть смелые, цельные люди, — Словакия, страна Юрая Яношика, друга бедняков и грозы богачей. Ярда Гашек отправился туда вместе с братом Богуславом.
Он навсегда полюбил этот край, его заснеженные вершины, зеленые альпийские луга, горные потоки и крутые тропинки, но больше всего полюбил его жителей, которых угнетали чешские и венгерские буржуа и которые, несмотря на это, сохранили свой язык, свои нравы и обычаи, свои пляски и легенды о Яношике.
Да, это были гордые и сильные люди. Они упорно трудились, отвоевывая у суровой природы все, что нужно для человеческого существования. Но странно, почему-то Ярде запоминались не прекрасные романтические картины, а те истории, в которых этот романтизм бывал побежден действительностью. Следуя обычаям предков, молодые пастухи-югасы порой нападали на какого-нибудь ненавистного мироеда, но чаще это были просто озорные выходки, уже ничем не напоминавшие грозные налеты храброго Яношика и его дружины. Ярда узнал о вражде двух священников — католика и евангелиста. Югасы украли у католика кур и свинью и поднесли их в дар евангелисту от имени католика, которому в это же время поднесли теленка — собственность священника-конкурента. Пастыри решили помириться, но один югас не выдержал и проговорился. Священники так и остались врагами.
Товарищи считали Ярду бывалым человеком: шутка ли — целое лето ходить пешком по Словакии! Они с уважением рассматривали его посох — суковатую палку, украшенную жетонами и значками с гербами городов, где он побывал. Кто-то шутил: по этому посоху
гимназисты лучше узнали бы географию чешских, моравских и словацких земель, чем с помощью карты и розги.
Познакомившись с молодыми пражскими литераторами, Ярда много времени проводил с ними, слушал их выступления. Он сам попытался описать то, что узнал и увидел. Первые его рассказы увидели свет в газете младочехов «Народни листы». Их приняли там благосклонно и посоветовали не расставаться с жанром этнографического этюда. Успех окрылил Ярду.
Его новому другу, первокурснику академии Ладиславу Гайеку, везло меньше: он писал стихи, подражая поэтам-декадентам. Гайек, уроженец южночешского городка Домажлицы, был белобрыс и невысок ростом. Чтобы казаться «интересным», он гулял в высоком цилиндре и с тросточкой, прихрамывая, как лорд Байрон. Его всюду сопровождал лохматый флегматичный сенбернар. Гашек ценил эту забавную тягу к оригинальности у юного провинциала и порой подстрекал Ладю на новые чудачества.
Как-то Ярда сидел в кафе и ждал Гайека, который, по обыкновению, опаздывал. Кельнер поглядывал на столик под пальмой, но Гашек делал вид, что читает газету. Ладя явился довольный: он выцарапал в редакции несколько крон почувствовал себя богачом. В ожидании заказа Ладя завел с Гашеком разговор о фельетоне в журнале «Час». Там зло высмеивали ректора Торговой академии Яна Ржежабека, австрийского прихвостня, прожившего несколько лет в России и награжденного царскими орденами. Фельетонист именовал Ржежабека «Журавиком», но это не меняло дела — намеки были весьма прозрачны. Вдруг Ладя вздрогнул:
— Смотри, вошел профессор Юнг!
— Ну и что? — лениво спросил Ярда. — Он не Ржежабек, не придирается к мелочам, не фискалит.
Ярда не лгал. Юнг резко отличался от остальных профессоров. Он недавно вернулся на родину из САСШ, где прожил почти двадцать лет и на собственном опыте узнал, что такое американский образ жизни. Кроме преподавания, Юнг занимался литературной деятельностью, переводами, редактировал журнал партии реалистов «Час» и время от времени печатал в нем под псевдонимом те самые фельетоны о Ржежабеке, которые так восхищали Ладю и других читателей, знакомых с порядками в Торговой академии, печатал, чтобы отвести душу.
И вот теперь этот Юнг не только вошел в кафе — он направился к их столику!
— Добрый вечер, друзья! Как поживаете? — весело спросил он. — Могу я посидеть с вами?
— Пожалуйста, пан профессор. Мы будем очень рады... — поспешил ответить Ладя.
Юнг опустился на стул и подозвал кельнера. Потом улыбнулся, словно вспомнив что-то забавное, и обратился к Ярде:
— Вы, юноша, если не ошибаюсь, Ярослав Гашек?
— Да, — подтвердил Ярда. — А это мой друг Ладислав Гайек, первокурсник нашей академии.
— Вы, — глядя на Гашека, сказал профессор, — на днях доставили мне большое удовольствие.
Студенты удивленно взглянули на Юнга.
— Я прочел ваш рассказ о словацких эмигрантах. Это прекрасная история, хотя по форме и напоминает анекдот. Правдивый анекдот. История лаконична, в ней есть приятный юмор. Это рассказ о словаке, который едва не эмигрировал в Америку, но раздумал, потому что из-за океана вернулся другой словак с пустыми карманами. Ваш рассказ оказался «мне по душе — жаль, что я не встретил такого человека, когда сам собирался в Штаты. Смешно сказать, я тоже мечтал разбогатеть, как ваши герои, а вернулся ни с чем.
— Вы вернулись на родину с богатым жизненным опытом, вы переводили Байрона и Пушкина на чешский язык.
Юнг горько усмехнулся:
— Переводил я не для печати — для души. А есть надо было каждый день. Я бродил по Америке пешком, исходил несколько штатов. А кем работал, даже вспомнить трудно — и журналистом, и нотариусом, и кассиром, и переводчиком, и даже проповедником, как наш поэт и журналист Клацел...
Заметив, что Ладя украдкой на пальцах подсчитывает его профессии, Юнг сказал:
— Не старайтесь, юноша! Десяти пальцев не хватит, чтобы их подсчитать. Я и сам не все помню... Я едва не стал мистиком — меня спасли от этого Байрон и Пушкин. Зато я мог бы легко сделаться жуликом, В Америке это не трудно. Один мазурик вовремя подмажет правосудие и выйдет из грязи чистым, другой не подмажет и попадет за решетку. Там существует уйма нечестных способов делать деньги. Словацкие, польские, чешские, украинские крестьяне, приезжающие в Америку, труднее других привыкают к тамошним порядкам и мучаются больше других. А привыкнуть к «американской религии» благочестивым славянским крестьянам нелегко. Вы знаете, что сказал о ней Марк Твен? Деньги — вот бог. Золото, банкноты, акции — бог отец, бог сын, бог святой дух, един в трех лицах, — Юнг откинулся, наблюдая, какое впечатление произвели слова великого юмориста на его слушателей, и продолжал: — Не став ни верующим, ни миллионером, ни настоящим американцем, я скопил денег на пароход и вернулся домой.
— Как делаются в Америке чешские газеты? — спросил Гашек.
— Они мало чем отличаются от американских. Печать — тоже дело бизнеса. Свободная американская печать более чем свободна. Законы стоят на страже свободы печати, но нет законов, охраняющих граждан от газетной клеветы. Славянской печати присущ тот же дух сенсации. Вот вам один забавный случай. Некой американской чешке, сообщала чешская газета, была сделана ампутация ноги, после чего больная скончалась. Напечатали подробный некролог. Вскоре редакция получила известие о том, что женщина не умерла, а следовательно, не была похоронена. Похоронили только отрезанную ногу. Женщина потребовала опровержения некролога. Бойкий журналист, которому это поручили, написал опровержение по всем правилам и дал ему заголовок — «Одной ногой в могиле».
Студенты рассмеялись. Юнг посмотрел на Ладю и понял, что сейчас юнец прощается с детской мечтой об Америке — стране воинственных индейцев, смелых трапперов и неунывающих бродяг. Юнгу стало жалко первокурсника, и он сказал:
— У вас все впереди, окончите академию, станете коммерсантами и поедете в Америку.
Он помолчал и обратился к Гашеку:
— Что послужило основой рассказа?
Гашек ответил, что описал случай, о котором ему рассказали в Малых Карпатах.
— Этот рассказ — удачное начало для молодого писателя, — сказал профессор. — Вам только нельзя успокаиваться. Больше трудитесь, работайте — и станете хорошим писателем. Вас не привлекает слава чешского Марка Твена?
Юнг хотел добавить, что не очень верит в коммерческое будущее Гашека, но промолчал.
Сравнение Юнга щекотало самолюбие Ярды, хотя было немного обидно: все старания походить на Максима Горького оказались напрасными. Ярда знал, что сделал слишком мало, чтобы приблизиться и к русскому, и к американскому писателю. Он даже не подозревал, что ему еще предстояло самое трудное — стать самим собой, Ярославом Гашеком.