Война — дело до того безумное, что поэты справедливо считают ее порождением фурий.
Эразм Роттердамский
Беззаботная жизнь друзей оборвалась в тот день, когда в городе Сараево прозвучали выстрелы Гаврилы Принципа. Убийство эрцгерцога Фердинанда и его жены Софии стало поводом для давно назревавших событий.
Гашек узнал об этом в трактире «У Чаши», где сидел за кружкой пива со своим приятелем Франтой Зауэром. Какой-то господин явился в зал с газетой, и все принялись читать некролог. В нем восхвалялись добродетели эрцгерцога, которых у него никогда не было. Хищный империалист и солдафон, эрцгерцог Фердинанд спал и видел себя на троне вместо дядюшки, Франца-Иосифа, занимавшего это место уже шестьдесят пять лет, а «Народни политика» изображала его и Софию нежными голубками, свившими уютное гнездышко в чешском замке Конопиште, неподалеку от Праги. Посетители трактира приуныли, хотя они нисколько не жалели наследника трона. Все понимали: войны не избежать. Прислушавшись к разговорам, Гашек сообразил, что скоро сюда явятся шпики. Быстро расплатившись, он увлек Зауэра на улицу.
— Конопиштские крестьяне радуются... — сказал Гашек. — Сквалыга на том свете, и теперь в парке можно собирать грибы и хворост.
— Верно! — расхохотался Зауэр, не ожидавший такой эпитафии. — Я совсем забыл об этом.
— Худо то, что старый Прохазка1 погонит нас воевать. У меня же нет никакого желания драться за дом Габсбургов.
— У меня тоже нет охоты драться за прогнивший дом Габсбургов или за ту жижковскую развалину без сортира, где я сейчас живу, — согласился Зауэр.
Военная машина Австро-Венгрии быстро пришла в движение. 28 июля ветхий император Франц-Иосиф I, всю жизнь желавший, по его словам, «в согласии с нациями объединить все страны и племена монархии в великое государственное целое», подписал манифест «Моим нациям», в котором обвинял Сербию в том, что она якобы устраивает заговоры и покушения на его родственников, толкает народы Австро-Венгрии на путь безумия и государственной измены:
«Козни нашего злобного врага вынуждают Меня после долгих лет мира во имя сохранения чести и безопасности своей державы, защиты ее силы и могущества, взяться за меч... Это решение Я принимаю в сознании полной ответственности перед Всевышним. Я все обдумал, взвесил и хладнокровно вступаю на стезю, диктуемую Мне долгом. Я полагаюсь на Свои народы — во всех бурях они сплачивались вокруг Моего трона и были готовы на любые жертвы во имя чести, величия и могущества родины. Я опираюсь на силу, мощь, мужество вооруженных сил Австро-Венгерской державы. Я верю, что Всемогущий дарует силу Моему оружию».
Манифест был длинен и написан высокопарным слогом. Читая его, Гашек вспомнил Рабле — охваченный шовинистическим угаром, военачальник короля Пикрошоля выражался куда лаконичнее и честнее: «Затопчу, загрызу, захвачу, разнесу, сокрушу!» — кричал он.
В вихре событий, когда никто не знал, во что выльется война с Сербией, а пораженческие настроения чехов еще не созрели, Ярослав Гашек проводил опасные психологические опыты. Однажды, сидя в пивной, он прикинулся пьяным и громко воскликнул:
— Да здравствует Сербия! Смерть императору Францу-Иосифу!
Посетители, словно ошпаренные, сорвались с мест и побежали вон, опрокидывая стулья, оставляя еду, пиво, шляпы и сумочки. Гашек сидел на своем месте, блаженно улыбался и неторопливо кончал трапезу. Потом он встал, расплатился и вышел на улицу. Проходя мимо садика, писатель увидел, что в нем сбились, словно овцы перед грозой, сбежавшие посетители. Гашек плюнул и пошел дальше.
Несколько дней спустя писатель облачился в славянский костюм и поселился в гостинице «У Валешов». В регистрационной книге он написал о себе: «Иван Сергеевич Толстой, купец из Москвы. Цель приезда — ревизия Генерального штаба Австро-Венгрии». Эти сведения были моментально переданы в полицию. Полицейские явились в номер, связали опасного постояльца и отвели к полицейскому комиссару Климе.
— Я так и думал! — воскликнул Клима. — Это, конечно, пан Гашек!
Отпустив подчиненных, Клима обратился к писателю:
— Что это вам, пан Гашек, взбрело в голову беспокоить нас в такое трудное время?
— Не понимаю, — ответил Гашек по-русски.
На все вопросы комиссара писатель отвечал по-русски: «Не понимаю». Клима вышел из себя:
— Не прикидывайтесь идиотом!
Гашек немного подурачился, а потом сказал на родном языке:
— Не сердитесь, пан комиссар. Как сознательный гражданин и исправный налогоплательщик я счел своим долгом проверить, хорошо ли функционирует в такое трудное время имперско-королевская полиция...
— Что же вы не сказали об этом сразу? — спросил Клима.
— Хотел узнать, понимаете ли вы по-русски.
Клима долго не мог прийти в себя от ярости. Наконец успокоившись, он сказал, что посадит пана писателя на пять суток, и пусть пан писатель сам, на своей шкуре, узнает, как функционирует имперско-королевская полиция.
Пять суток в интересной компании пролетели быстро. Гашек узнал, что австрийские войска отступают на восточном фронте и, случайно встретившись с комиссаром Климой, спросил:
— Пан комиссар, наши войска уже в Москве?
— Вам было мало пяти суток? — клокоча от злости, поинтересовался Клима. — Я могу вам дать еще столько же!
Выйдя из тюрьмы, Гашек задумался: в карманах у него не было ни гроша. Судьба послала ему спасителя в лице Лады. По виду Гашека Лада понял, что ему нужно, и повел его в трактир. Суп сразу разочаровал их — в невкусном жидком вареве плавало несколько зернышек риса. Гашек помешал ложкой в тарелке и заметил:
— У нас неравные порции. Тебе дали на одну рисинку больше.
— Разрежем ее пополам! — предложил Лада.
— Это не выход, Пепик, — серьезно сказал писатель. — Будем сами готовить обеды. Шеф-поваром буду я!
Лада не слишком поверил другу. Но Гашек горячо взялся за дело. В лавке возле костела «Святой Маргин в стене» они купили всю необходимую посуду, возле дома Лады — провизию и уголь, после чего Гашек приступил к делу.
Плита дымила. Писатель чистил ее. Стоял такой шум, словно русские уже вошли в Прагу, дверца плиты держалась на честном слове, зато тяга была — первый сорт! Гашек принялся делать на рисовальной доске Лады кнедлики со сливами. Тугое тесто плохо склеивалось. Писатель не растерялся, зашил кнедлики белыми нитками и сварил их. Друзья пообедали на славу.
Теперь каждое утро начиналось с похода на рынок. Сонный Лада нес корзинку, а Гашек устраивал действо — придирчиво выбирал мясо, зелень, торговался, шутил или разражался смехотворными жалобами на дороговизну. Обеды Гашека были подлинными чудесами кулинарии, а названия их — настолько соблазнительны, что Лада, едва заметив меню на дверях ванной, уже глотал слюну. Да и у кого не закружилась бы голова от таких названий: «Мамзель Нитуш», «Мадам Помпадур», «Пренк Биб Дода», «Приматор Диттрих» — а это были только супы! В кулинарном искусстве Гашек всегда импровизировал и, в отличие от Дюма-отца, не записывал рецептов...
В самый разгар этой приятной жизни Гашеку прислали повестку. Ему предписывалось явиться на Стршелецкий остров, где находился мобилизационный пункт, в определенный день и час, вымытым и выбритым. Государь император нуждался в помощи Гашека, но писателя не устраивало время, указанное в повестке, и он написал в мобилизационный пункт:
«Уважаемые господа! В связи с крайней занятостью я не могу принять ваше любезное приглашение посетить вас в указанное время. Я обещаю вам: как только немного освобожусь от дел, воспользуюсь вашим любезным приглашением и навещу вас.
С нижайшим почтением.
Ярослав Гашек».
Военные власти не стали ждать, когда писатель освободится — явились к нему сами и отвели его под конвоем на медицинскую комиссию. Стоя в очереди к врачу, Гашек слушал, о чем говорят мобилизованные. Кто- то сказал, что до войны этот врач был ветеринаром. Все возмутились:
— Конечно, для австрийцев и венгров мы — свиньи, ослы, собаки, лошади. Вот нас и осматривают коновалы...
Гашек молчал. Ветеринар ему понравился. Гашеку никогда еще не попадался врач, который из солидарности с пациентами болел бы всеми их болезнями.
— На что жалуетесь? — спросил этот врач худого бледного человечка.
— У меня язва желудка, — пролепетал тот.
— И у меня язва желудка! — последовал ответ. — А я все-таки служу государю императору...
К нему подходили больные грыжей, ревматизмом, туберкулезом. И врач отвечал им:
— И у меня грыжа. И у меня ревматизм. И у меня туберкулез. А я все-таки служу государю императору.
— А вы на что жалуетесь? — спросил врач у Гашека.
— У меня, доктор, размягчение мозгов! — гаркнул писатель.
— И у меня размягчение мозгов! — радостно подхватил врач. — А я все-таки служу государю императору!
Размягчение мозгов не помешало Гашеку — его определили в 91-й Чешско-Будейовицкий пехотный полк.
Лада, освобожденный от военной службы из-за близорукости и неврастении, хотел услышать от Гашека, чем закончилась история на Стршелецком острове, но тот прикинулся, что не желает говорить со шпаком, ушел на кухню, курил там длинную трубку и изводил музыкального Ладу, исполняя на один мотив австрийские военные песенки. Лада молча терпел. Гашек не выдержал, вышел к нему, и остаток вечера они провели в веселых разговорах.
Гашек сел в трамвай, который шел к вокзалу. Но в Чешские Будейовицы он не поехал. У него неожиданно пошла носом кровь. Писатель отправился в военный госпиталь. Главный врач Ян Семирад признал кровотечение очень опасным и оставил писателя у себя, объяснив, что ему необходим покой.
В госпитале Гашек пробыл неделю, веселя Семирада цитатами из манифеста императора «Моим нациям».
— Вам незачем торопиться на фронт, — говорил ему врач.
— Что вы, доктор! — отвечал Гашек. — После долгих лет мира я хочу во имя безопасности державы взяться за меч. Так решило Провидение.
10 февраля 1915 года Семирад выписал Гашека из госпиталя и сказал ему на прощание:
— Вы отвергли мой благоразумный совет, как Сербия — предложения государя императора, и теперь сами несите ответственность за все последствия…
Примечания
1. Во время пребывания императора Франца-Иосифа I в Праге один журнал поместил фотографию монарха, идущего по мосту, с подписью: «Прогулка на мосту» (прогулка, по-чешски «прохазка», довольно распространенная чешская фамилия), что дало повод острякам прозвать императора «Прохазкой». (Авт.)
