Бегство

 

Если рассматривать появление «Похождений» в русле молодого революционного искусства двадцатых годов, то можно сказать, что это, скорее всего, случайность. Однако случайности обладают своей закономерностью, так же как и внезапные решения содержат свою внутреннюю логику.
Сохранившиеся литературные свидетельства помогают уточнить время возникновения идеи романа и его создания.
Так, в цикле рассказов о Бугульме возникает тема исторического конца Австро-Венгрии, связанная с автобиографическими мотивами. В фельетоне «О стратегических затруднениях» Гашек пишет: «В начале войны меня исключили из Школы вольноопределяющихся 91 пехотного полка, а потом спороли и нашивки вольноопределяющегося; в то время как мои бывшие коллеги, получив звание кадетов и офицеров, как мухи дохли на всех фронтах, я сидел в казарменной тюрьме в Будейовицах и в Мосте-на-Лейте, а когда меня, наконец, выпустили и хотели отправить с маршевой ротой на передовую, я спрятался в стоге и там выждал, пока отправят три маршевые роты. Потом я симулировал падучую, и меня могли бы расстрелять, если бы я не вызвался поехать на фронт добровольно. С той минуты мне улыбалось счастье, и когда я на марше от Самбора устроил господину старшему лейтенанту Лукашу квартиру с одной прелестной полячкой и превосходной кухней, меня повысили до ординарца. Позднее, когда под Сокалем у нашего батальонного руководства завелись вши, я переловил их, вымазав начальство ртутной мазью прямо в окопе, и получил большую серебряную медаль за храбрость» (Комендант города Бугульмы, с. 118).
По существу, перед нами набросок сюжетного построения романа. (Если принять во внимание, что фельетон был опубликован 16 февраля 1921 года, то можно предположить, что идея «Похождений» во всей своей масштабности возникла где-то в середине февраля. В это же время Гашек устанавливает контакт с журналом чешских коммунистов «Шершень», а вскоре после этого, в середине марта, пишет сатиры и памфлеты для печатного органа Компартии Чехословакии «Руде право».)
Разумеется, написание «Швейка» было обусловлено и мировоззренческими причинами.
В статье, опубликованной в газете «Руде право» (1925) под названием «Зарождение бравого солдата Швейка», Юлиус Фучик отметил, что издатель первого Собрания сочинений Гашека А.Доленский намеренно вымарал все упоминания о революционной деятельности писателя в Советской России. «Между последними фельетонами Гашека, помещенными в журнале легионеров «Чехослован», и более поздними, чисто швейковскими юморесками' существует весьма ощутимое различие»,— пишет Фучик. Сделав это наблюдение, Фучик предложил издать работы Гашека, написанные в России. Критик высказывает весьма примечательную мысль, что стиль «Швейка», как и стиль других послевоенных произведений Гашека, лишь кажется странным и необычным, а на самом деле — он следствие того коренного идейного и эстетического переворота, который произвели война и революция.
Вернувшись на родину, Гашек постоянно опасается гонений и преследований буржуазных властей Первой республики, в бюрократическом и полицейском произволе которых он усматривает наследие старой Австро-Венгрии. Эти обстоятельства, а также и тот факт, что свои сатирические рассказы и фельетоны Гашек пишет для социалистической и коммунистической печати, говорят, что и «Похождения» тесно связаны с той конкретной борьбой, в ходе которой определялся характер Первой республики, что он был и останется политическим романом.
Разумеется, необходимо представить себе всю сложность положения писателя в республике, созданной Масариком. Уже перед войной Ярослав Гашек опережал чешское общественное мнение, его взгляды — как в национальном вопросе, так и в постановке социальных проблем — были куда более радикальны. Как писатель-сатирик он резко обличал пережитки австрофильства и приспособленчество чешских мещан. Потом он пережил войну и принял участие в революции. Его позиция в активном сопротивлении старому всегда была бескомпромиссной и непримиримой. Даже по сравнению с послевоенной левой интеллигенцией он ушел далеко вперед, значительно опередив ее в своих воззрениях. То, к чему она подходила в результате долгих и трудных исканий и борьбы, Гашек осознавал и схватывал мгновенно. Ускоренная эволюция его мировоззрения совершилась уже во время войны. Отсюда берет истоки его скепсис и недоверие к программам и формалистическим поискам неискушенного пролетарского искусства. Немалое значение имеют чисто литературные обстоятельства, о которых мы упоминали уже при разборе двух гашековских циклов. В пародию и сатиру все более интенсивно проникает эпический взгляд на вещи, эпические масштабы. Одновременно с попыткой расшатать основы буржуазного общества обнаруживается и склонность к воспроизведению анонимного голоса народа.
В новых качествах стиля «Похождений» явственно обозначается тот поворот, который произошел в мировоззрении Ярослава Гашека в ходе войны и революции. Его «нетрадиционность», «нелитератур- ность», то есть непосредственность и естественность выражения в послевоенный период обретают новый характер. На смену нигилистической экстравагантности, прежде свойственной гуляке, скитальцу, мистификатору, приходит теперь флегматичная бесстрастность историка и сатирика. Отсюда возникает ощущение, будто Гашек стал серьезнее, будто из его творчества исчезла стихийная, инстинктивная радость жизни, достойная Гаргантюа, которая увлекала и восхищала довоенного читателя. Гашек уже не идет на поводу своего детски импульсивного темперамента. Он становится мыслителем и творцом; уравновешенность сатирика, противостоящая абстрактному символизму и литературному декадансу, позволяет ему использовать также и неустоявшиеся еще литературные формы, сырую, трудно уловимую, плебейскую, рассеянную в повседневности реальность. Гашек находит свой собственный «жест», манеру, способ выражения, литературные приемы.
Уже перед войной Гашек вышел из-под влияния литературных направлений, так как не укладывался в их рамки. Его поиски не совпадали и с исканиями так называемых предвоенных чешских авангардистов. Теперь он снова ближе к революционной действительности, чем к искусству. Но именно в силу этого Гашек становится одним из провозвестников нового искусства, одним из открывателей того материала, который станет предметом исследования пролетарской литературы. Он не был понят, поскольку слишком опередил время и не обладал «приличествующей случаю» привычкой оглядываться на ближайшее окружение. Став участником революции, Гашек ускоренным темпом проделал тот путь развития, который молодая послевоенная литература пройдет медленно, постепенно, под влиянием классовых боев двадцатых годов и отзвуков политики Страны Советов в области литературы и культуры. Это свое преимущество Гашек реализовал отнюдь не в плане взглядов, программ, постулатов и резолюций, призывающих к созданию нового пролетарского искусства, к уничтожению символизма, цивилизма, экспрессионизма. Как и всегда, он начал с совершенно другого. Его связь с художественными течениями своего времени обнаружится в сфере массовой литературы и народного искусства. Он равнодушен к таким модным понятиям, как пауперизм, аббеизм, примитивизм, культ простоты и бедности, которыми увлекается молодая литературная критика. Свой способ и манеру выражения он черпает, казалось бы, из далекой от литературы традиции, укоренившейся в кабачках и на окраине Жижкова. Но, разумеется, в искусстве Гашека отражаются и фундаментальные перемены в понимании общественной и социальной функции искусства. Именно поэтому он постигает и современные тенденции в его эволюции. «Рождается совершенно новое искусство, достойное эпохи, столь же славной, как переселение народов: оно берет начало от всех начал и вырастает из искусства пролетариата: примитивизм» (Карел Тейге, 1922).
В стиле послевоенных творений Гашека сочетается феноменальная острота взгляда и мозаичная техника репортажа, где гротесковая деталь обретает значение символа. Предметная конкретность видения, когда писатель уже не описывает вещь, а словно извлекает ее, зрелую и полновесную, из собственного опыта, напоминает скорее открытия современного изобразительного искусства, а не литературу. Гашек обыкновенно дружил с художниками, живописцами и скульпторами; ближайший его друг, художник Йозеф Лада, в духе народного творчества переработал своеобразно истолкованные и понятые им достижения кубизма. О его способе выражения, вероятно, можно сказать то, что написал когда-то в работе о творчестве наивных народных мастеров брат Карела Чапека, художник, поэт и писатель Йозеф Чапек: «Создатель вывесок совершенно убежден в истинном существовании вещей, которые он изображает. Его отношение к ним — в отличие от отношения импрессионистического, основанного на впечатлении — неоптическое, житейское, практическое. Великое множество взглядов, великое множество впечатлений слились в одном простом суммарном факте, в «нутряном» пластическом опыте. А потом, если появляется необходимость изобразить их наглядно, художник извлекает их из своей памяти в окончательном, ясном, компактном подобии такими, как он их чувствует, видит и знает. А чтобы сделать «свой опыт» зримым, видимым, познаваемым и для нас, он наделит его всеми отличиями и знаками, которые наглядно его характеризуют.
Можно было бы выразиться еще точнее: предметы, изображенные на скромных натюрмортах простонародных художников, моделируют сами себя, они демонстрируют себя весьма убедительно, предлагая зрителю реальный цвет, предстают перед ним со всей наглядностью благодаря примитивнейшему размещению в пространстве и перенесением центра тяжести с внутреннего на внешнее» (Чапек Йозеф. О наискромнейшем из искусств. Прага, 1948, с. 20—21).
Разумеется, Гашека только условно можно сравнить с наивными народными живописцами, хотя он и разделяет их непосредственное отношение к предметному миру. Гашек — эрудированный журналист и профессиональный литератор. Однако уже в довоенное время он отдает предпочтение импровизации и увлекательному сюжету перед заданной, литературной стилизацией. Это позволило ему обнаружить поэзию через незамутненное и непосредственное восприятие повседневной реальности, что немыслимо без ошеломительной правдивости и свежести выражения.
Его абсолютная независимость от современных ему литературных направлений проявляется в редкостном пристрастии к простоте, сочности и понятности стиля. Гашек особенно подчеркивает краткость и лапидарность народных выражений, где вещи грубо и без прикрас называются своими именами, где с абсолютной убедительностью отвергаются расхожие символы, иллюзии и условности. В этой силе обличения, свойственной анонимной народной точке зрения, кроется более существенное, реалистическое литературное мышление, формирующееся в непосредственном контакте с действительностью. Гашек продолжал и развивал традицию «низкой», периферийной литературы, но вместе с тем и создавал новые традиции. И в этом — сходство творчества Гашека и пролетарской литературы двадцатых годов.
Искусство в ту пору стояло на роковом распутье, делая выбор между изображением индивидуума и коллектива. Оно обращается к повседневной жизни, к народным развлечениям, к массовому зрелищу. И в то же время определяет свою идеологию. Поэт-символист Антонин Сова в эти годы создает свои «Строфы писателям», где утверждает, что сама судьба влечет литераторов к красному знамени. Йозеф Чапек в статье «То, что я не хотел бы оставить неуслышанным» (Червен, 1918, 5 сент.) сурово обрушивается на проявления национализма.
Писатель-революционер Владислав Ванчура в заметке «Стать рабочим» (Червей, 1921, 23 мая) восклицает: «Могучие, могучие, могучие массы, дайте волю своей мощи, потребуйте он нее — ударь! Тихие и мирные, выступайте против врага, неодолимо и сурово! Да придет, да придет наконец всеобщая смута!»
Разумеется, для писателей в то время стоял вопрос не только лишь о преодолении индивидуализма, не только о необходимости включения художника в процесс коллективной общественной борьбы. Речь шла о принципиально новом отношении к творчеству и реальности. Критики и теоретики того времени отмечают, что война разрушила царство критического разума, что человек начал обращаться к сердцу, к массе, к надличностному мифу. Мирослав Рутте в статье «Новый мир» пишет: «Война... заставила нас увидеть в человеке не свободную и независимую личность, а смиренно-покорную и зависимую от других частицу множества, вместе с которым она радуется и страдает». Ощущается освобожденность творчества, связанная с поисками нового смысла в повседневной действительности. Представители молодого поколения литераторов той поры провозглашают устами критика Карела Тейге: «Нравственный элемент в творчестве предстает не столько в виде нравственной ответственности за художественное совершенство, сколько в качестве неизбежного, необходимого условия для самого зарождения творческого замысла и труда» (Нервен, 1921, 2 июня).
Итак, молодое пролетарское искусство отвергает метод импрессионизма и черпает вдохновение в ясности и обыденности форм. В отличие от четкой нацеленности предшествующей эпохи на стилетворчество, достигшей кульминации в искусстве символизма, новое искусство открывает для себя область элементарного творчества, вдохновляется искусством примитивных народов, детскими рисунками, наивной живописью. Представителей нового искусства восхищает величие бедняков, созидающих ценности, пауперизм и примитивизм эпохи, мир столичных окраин.
Принципы пролетарской литературы по-новому освещают и творчество Ярослава Гашека; если прежде оно оценивалось как периферийное и намеренно-утилитарное (Гашек демонстративно объявлял, что пишет лишь ради денег), то теперь предстает в новом литературном качестве. Теперь творчество Гашека питает повседневная действительность, события общественной и политической жизни. В повседневной действительности Гашек находит своего безвестного героя, который «даже сам не знает, что он значит для своей эпохи». Шероховатый, порой грубый стиль Гашека, полемически заостренный против общественных условностей и литературных правил, берет свои истоки и вдохновенье там же, где и пролетарское искусство того времени.
Впрочем, это сходство отметил еще Иван Ольбрахт. На анкетный вопрос: «Что Вы понимаете под термином „пролетарская литература"?» — Ольбрахт ответил: «Считаю «Похождения бравого солдата Швейка», книгу, проникнутую пролетарскими взглядами и чувствами, величайшим достижением чешской пролетарской литературы» (Индекс, 1931, № 6).
Подспудные истоки художественного творчества рассматриваемой эпохи почувствовал также и Йозеф Чапек, писавший: «Искусство является созиданием, творением человеческих рук, человеческого сердца и духа. Начало свое оно берет, наверное, уже тогда, когда человек впервые касается материи, чтобы преобразить ее. Короче говоря, искусство начинается с истоков: в простоте, первозданности, в кажущемся убожестве, где-то очень низко, настолько низко, что мало кто сумеет его там заметить. Начинается оно глубоко внизу, а может подняться так высоко, что начнет состязаться с божественным творением» (О наискромнейшем из искусств, с. 8).
Уже в самих истоках и в простейшем принципе творчества мы обнаружим основы «божественной» простоты Швейка, которые присущи всему послевоенному искусству.
По существу, Гашек не является таким уж исключением, как это представлялось ранее. Его «внелитературность», носившая перед войной характер радикального «опрощения» и проявлявшаяся в склонности к богеме, теперь, в новых обстоятельствах, становится внутренней потребностью литературы.
Прослеживая дальнейшие причины и обстоятельства, связанные с возникновением «Похождений бравого солдата», мы найдем и множество красочных биографических подробностей. Богемный образ жизни и невообразимая издательская деятельность изматывают Гашека настолько, что он уже не в состоянии выдержать взятый темп работы. Вместе с Сауэром он постоянно о чем-то хлопочет, они то безвылазно сидят в жижковских трактирах, то предпринимают затяжные вояжи в Прагу в поисках денег, которые им приходится выдирать у своих разносчиков (нередко они попросту не помнят, кому передавали тетради «Похождений» для распродажи, кто вернул им выручку, а кто — нет), — итак, бухгалтерский учет хромает на обе ноги. Поэтому на службу в свое издательство они зачисляют бухгалтером и секретарем молодого пролетарского поэта Ивана Сука. Одним словом, способ, каким роман был создан, наверное, не имеет в литературе аналогии. Огромная часть историй и ситуаций, описанных в «Похождениях», изначально была рассказана Гашеком посетителям разных кабачков и трактирчиков. Повторяя одну и ту же историю, Гашек всякий раз рассказывал ее по-другому и с другими подробностями. А потом, сравнивая впечатления, тщательно отбирал варианты рассказов, составляя собрания лучших из них. Поэтому «Похождения» сохраняют свой «внели- тературный» характер и похожи на устные рассказы. Атмосфера Жижкова оказала на них влияние более существенное, чем все литературные направления той эпохи.
После войны Гашек не слишком много читал и не следил за новшествами в литературе. Внимание его больше привлекали разнообразные курьезы. «Это были рецепты из поваренной книги, их он читал взахлеб, катехизис, букварь для детей начальной школы и тому подобное. С удовольствием просматривал он материалы, помещенные в газете «Народная политика», которая вообще была его излюбленным чтением, поскольку очень часто поставляла ему материал для пародий. Он с серьезной миной утверждал, что из «высокой» литературы на него самое сильное впечатление производят Ивонна и Павла Моудра (журналистки буржуазных газет, которые вели рубрики мод. — Р. П.). О политической ситуации в стране судил по публикациям профессиональных изданий: по газете обувщиков, по журналу пивоваров «Квас» или по «Гостимилу». Над Библией он всегда добродушно посмеивался и охотно предлагал разные вольные ее истолкования. С удовольствием читал «Жизнь животных» Брэма, но особое, ни с чем не сравнимое наслаждение доставляли ему объявления, помещенные в газете «Народная политика». Им он посвящал большую часть своего времени и занимался всегда очень обстоятельно» (Сауэр, Сук. In memoriam. 1925, с. 48).
Меж тем финансовое положение издательства Гашек — Сауэр и К0— на краю катастрофы. Хотя им удалось раздобыть какое-то количество денег, необходимых для издания книги «Трое мужчин и акула», но это оказалось лишь повязкой на глубокие раны. Деньги нужны были для следующих тетрадок «Похождений» и для цельного издания первой части «Швейка». Кроме того, типография требовала продолжения романа.
В семейной жизни Гашека тоже возникли сложности после того, как Шура узнала, что Ярослав втайне от нее встречается со своей первой женой Яр- милой (женился он в 1910 году, а ушел из семьи в 1912; в бурные последующие годы он так и не сумел оформить развод). Резко ухудшилось состояние здоровья писателя. Возникли реальные опасения, что «Похождения» он не допишет. Гашек отправился на прием к жижковскому доктору Грюнфельду, и тот посоветовал ему поправить здоровье в спокойной деревенской обстановке. Обо всем дальнейшем позаботилась судьба и случай. Однажды в трактирчике «У Блинков», что на Харватовой улице, Сауэр рассказал, как трудно живется Гашеку. Чтобы роман был дописан до конца, Ярослава необходимо немедленно увезти из города, в спокойную обстановку, на свежий воздух. Художник, добряк Панушка, сходу решил: «Этого оболтуса нужно увезти туда, где бы у него не появлялось такого множества поводов для выпивки. Я заберу его с собой в Липницу. Липнице прямо создана для него. Я буду писать, а он где- нибудь неподалеку, в лесочке, пусть себе спокойно сочиняет. Так вот мы и поддержим друг друга, поможем работать».
Итак, 25 августа под вечер Гашек очутился в небольшом местечке, прилепившемся у подножья замка Липнице, неподалеку от Светлой над Сазовой. В кабачке «У чешской короны», где он поселился, маэстро Панушка заплатил хозяину вперед и подписал бумагу о том, что принимает над писателем так называемую «опеку». Гашеку новая квартира понравилась: «Теперь я живу прямо в кабаке. О лучшем я и не мечтал».
На подворье замка друзья запекали чешские сосиски и распевали старинные австрийские песенки. Однако приятели очень скоро нашли Гашека, и снова его образ жизни стал походить на пражский.
Маэстро Панушка уехал в Прагу — работать в своем ателье на Виноградах, и Гашек опять очутился в обстановке самой настоящей нужды. Он пишет отчаянное письмо Сауэру, в котором сообщает, что денег у него нет даже на марку. Сауэр с трудом собрал четыреста крон за распродажу некоторого количества экземпляров книги «Трое мужчин и акула», но этого хватило лишь на то, чтобы отдать самые необходимые долги. За первым письмом следует второе, еще более трогательное и настоятельное: «Милый, дорогой мой Франта, посылаю тебе следующие девять страниц, — все; что успел написать вчера и сегодня до 12 часов — когда берут почту... Теперь я охвачен небывалым желанием работать и умоляю — не забывай обо мне! Приезжай непременно, как обещал, но не в понедельник, а уже в воскресенье! Положение мое, как ты знаешь, не из приятных, я ни у кого и ничего не хочу просить, чтобы не подорвать нашу репутацию, коли мне придется тут жить до завершения всей книги! Желание работать у меня теперь появилось, и заверяю тебя, я приложу все усилия, чтобы наше дело выгорело. Приезжай и убедись, насколько я трудолюбив... Франта, без тебя мне очень скучно, потому что я люблю тебя всем сердцем. Привет домашним, целую тебя, твой Ярка».
Сауэр, однако, уже не надеялся дождаться продолжения, необходимого для издания. Он начал переговоры с издателем Адольфом Сынеком, который мгновенно сообразил, что это тот случай, когда стоит рискнуть. Но Сауэр и сам хотел издать хотя бы одну тетрадку второго тома. Он отправился в Липницу — выбить у Гашека продолжение. Но тщетно. Не было на свете силы, которая заставила бы Гашека писать. Рассерженным друзьям, желавшим помочь удрученному Сауэру, пришла в голову мысль — запереть писателя в одном из замковых покоев. Они купили ему бутылку коньяка, к дверям приставили лесника и приказали не выпускать узника, пока тот не отдаст требуемые листы. Обнаружилось вскоре, что бутыль опустошена, но Гашек не написал ни строчки. Сауэр, уже из Праги, прислал Гашеку пачку книг «Трое мужчин и акула», на чем, собственно, их совместное предприятие прекратило существование. Гашек это прокомментировал весьма кратко: «Франта сожрал у нас трех мужчин вместе с акулой».
Тем временем искушенный издатель Сынек выпустил книжное издание первой части «Похождений», и картина резко изменилась. Газета «Руде право» напечатала восторженный отзыв Ивана Ольбрахта, который заявил, что «Швейк» — это шедевр гения. Пражский публицист, писавший на немецком языке, Макс Брод тоже указал на мировое значение романа о Швейке, сравнив Гашека с Рабле и Сервантесом. (Гашек в своем липницком уединении пристально следит за все возрастающим интересом критики к его роману, но перед своим ближайшим окружением скрывает этот интерес за растерянной, смущенной улыбкой.) По поводу определения Швейка, а заодно и его создателя Как «гениального идиота» он замечает иронически: «Все-таки я не гениальный идиот, тут Ольбрахт и впрямь заблуждается. Я идиот обыкновенный». М.Броду он отвечает письмом, где благодарит за благожелательную критику. Таким образом, из лубочных книжечек медленно, но верно возникает литература. Интерес к «Швейку» неизменно растет, растет и число изданий. В 1922 году первая часть «Похождений» выходит уже пятым изданием, вторая — четвертым. Третья часть, законченная весной, в конце года выходит двумя изданиями.
Но подлинную славу «Похождениям» принесла театральная инсценировка, осуществленная почти одновременно с книжным изданием. 2 февраля 1921 года на «Революционной сцене» состоялась премьера «Похождений бравого солдата Швейка» (обработка текста и режиссерская постановка Э.А. Лонгена). Согласия автора на постановку Лонген не получал, однако ссылался на туманное разрешение Гашека поставить какую-нибудь из юморесок. Гашек отправил Лонгену письмо, где потребовал от него аванс, в противном случае грозил запретить пьесу. Лонгену пришлось поехать в Липницу. Это произошло в начале декабря. Он привез благожелательные отзывы прессы и рассказал, как блестяще исполняет главную роль Карел Нолль; Гашек возразил лишь против разделения театральной инсценировки на несколько частей, соответствующих разным эпохам: «Это не разумно,— настаивал он,— ведь тогда будет не роман, а Научный словарь Отто».
За время своего пребывания в Липнице Лонген уговорил его написать небольшую пьеску для «Революционной сцены». Он так описывает манеру Гашека диктовать: «Я сразу понял, что Гашек увлекся предложением написать нечто в форме драмы. Он расхаживал по комнате и думал. Жестикулировал, топал ногами, кричал, ухмылялся или делал серьезное лицо — в зависимости от смысла диалогов и характеров персонажей, им придумываемых. Эти театральные представления были столь же причудливо-гротескны, как и Гашек сам. Если шутка ему удавалась, он тихонько смеялся, словно давился от смеха, расхаживал по комнате, засунув руки в карманы или заложив их за спину, щуря глаза и посматривая на меня, проверяя действие своих слов. Я часто останавливался, потому что не мог писать, захваченный приступами судорожного смеха, и не мог понять — что этому причиной: гашековские шутки или его актерское исполнение» (Лонген Э.А. Ярослав Гашек, с. 217).

Установлено, что Гашек писал «Швейка» абсолютно спонтанно, полагаясь на всеобъемлющую творческую интуицию и фантастическую память. Этому способствовал его темперамент рассказчика. Из огромного запаса наблюдений и происшествий он с изумительной быстротой реакции умел выбрать именно те, которые необходимы в данный момент. Он обладал феноменальной памятью. Даже если он читал произведение в состоянии мало подходящем для чтения, то позже все равно мог вспомнить и проанализировать весь текст до малейших подробностей. Можно предположить, что именно эта фантастическая память явилась причиной спонтанности его творчества. Акцент на лично пережитом и на импровизации вполне соответствует закономерностям комизма в искусстве, который строится на принципе случайности и неожиданности.
Однако различие между предвоенными юморесками и послевоенными «Похождениями Швейка» весьма велико. На это обратил внимание Франтишек Лангер, писавший: «Создавая свои юморески, Гашек всегда ставил на одну и ту же карту неожиданную выдумку. Он вечно в погоне за новыми идеями, и всем остальным — стилем и художественной обработкой — спокойно поступается. Он оставил на произвол судьбы целый ряд блестящих своих типов — вора Шейбу, хозяина блошиного цирка Местека, хотя они так и просились в герои многих других эпизодов, просто требовали разработки в рамках большого цикла. Единственное исключение составляет Швейк. Только к нему автор возвращается постоянно и главным образом в поворотных, ключевых ситуациях своей жизни» (Из рукописи Ф. Лангера).

Климент Штепанек, безработный деревенский холостяк, которого Гашек нанял как переписчика, тоже свидетельствует, что Гашек все время откладывал работу над «Похождениями», отдавая предпочтение коротким юморескам, которые рассылал в различные пражские газеты. Этот факт подтверждает существование различия между юмористическими рассказами, создание которых основано на привычных разработанных приемах, и «Похождениями»; «Похождения» — тоже импровизация, но она сама собой стала ответственным делом, делом большой литературной важности.
Те, кто слышал, как Гашек рассказывает свои позднейшие юморески, обращали внимание, что бравурные импровизации он чаще всего оставляет в стороне, оттачивает их, отбрасывает лишнее, готовя завершающий штрих. Элемент эпической импровизации, главный в его трактирных историйках, в большинстве его юморесок безвозвратно исчез. Впервые он создает обширное эпическое полотно, и эта работа поглощает его творческую энергию всю без остатка. Гашек привык расточать свои шутки легко и щедро; однако «Похождения» опровергли миф о нем, как о забавном весельчаке и «гуляке праздном».
Впрочем, даже в Липнице Гашек не теряет своего внешне легкомысленного отношения к творчеству и настойчиво, до последних минут жизни, отдает предпочтение игре, а не целеустремленным литературным трудам.
Но при этом под давлением издателя пишет «Швейка» довольно быстро. Если предположить, что первую часть «Швейка» он закончил еще в Праге (восемь тетрадей, 256 страниц), то вторую тетрадь второй части он, без сомнения, написал в Липнице (об этом свидетельствуют конкретные топографические указания в рассказе бродяги из главы «Будейовицкий анабасис Швейка», где впервые появляется и название Липнице).
В письме от 16 января 1922 года, отправленном в Брод приятелю, судье Швецу, Гашек сообщает, что только приступил к написанию третьей части. Если вспомнить, что первую неделю нового года он провел в Праге (по свидетельству Владимира Панушки, он вернулся в Липницу 9 января 1922 года), то легко подсчитать, что на вторую часть у него ушло три с половиной месяца. Если он начал работать где-то в конце сентября, когда послал первое письмо Сауэру, значит, ему приходилось писать приблизительно по 32 страницы в день. Прибавив к этому по меньшей мере десяток рассказов, отосланных Опоченскому для книги «Мирная конференция», и мелкие разрозненные работы, отправленные в разные журналы, мы убедимся, что, несмотря на богемный образ жизни, творческие результаты Гашека весьма внушительны.
Достойна внимания и манера работы над Швейком. В Прагу Гашек посылал все, что было написано накануне, оставляя у себя лишь последнюю исписанную страницу. И продолжал писать дальше, никогда ничего не спутав и нигде не повторившись. (За редкими исключениями, на которые мы обратим внимание позже, но для такого большого произведения эти погрешности можно считать просто незначительными.)
В процессе сочинительства Гашек почти не пользовался дополнительными материалами и предварительными набросками или черновиками. Единственным руководством ему служили старые австрийские календари, которые ему посылал издатель Сынек. Все прочие факты и документы, составляющие основу цепи повествования в «Похождениях», писатель большей частью цитирует по памяти. (Исследователям удалось обнаружить один-единственный листок с более чем отрывочными заметками, касающимися сцены на Будапештском вокзале и вояжа в деревню Ишатарча. На листок занесены только отдельные слова: «Военный народ, смерть от свинца и пороха — торжественно произнес,— двадцать золотых за одно око — это слишком, токарю Матею целую челюсть вышибли камнем всего за тридцать золотых. Кто учит других делать Laufschritt1, тот сто раз совершает setzt ab2».) Чаще всего Гашек прибегал к помощи карты галицийских боев — в особенности, когда нужно было в точности определить, направление передвижения и странствий Швейка. Иных материалов и пособий ему не требовалось. Картины и литературные образы он воспроизводил легко и быстро, словно вынимал их из жизненных запасников. Проблемы формы и композиции его не заботили, над ними он не ломал голову.
Написанный текст никогда не перечитывал, корректуры никогда не держал.
Текст «Похождений» производит впечатление недоработанного, во многом случайного. Часть картины и некоторые образы, чтобы стать завершенными, требуют дополнительной прорисовки, соучастия читателя в творческом процессе. Однако эта очевидная, бросающаяся в глаза стилистическая небрежность и «недоработка» как раз и составляет суть гашековского комизма и повествовательной манеры. Взаимодополнительность образа, его обусловленность ситуативным и предметным контекстом, еще памятным современникам, составляет важнейший элемент многозначного комизма «Похождений». Стиль Гашека до сих пор еще воспринимается как живой, свежий, невыхолощенный, он как бы схватывает реальность и формы жизни в момент их зарождения. Действенность комических бурлескных приемов Гашек проверял тут же, в кругу своих слушателей. Таким образом, и житейская ситуация самого автора также становится составной частью смысловой конструкции произведения. Сначала Гашек писал в кабачке «У Инвальды», чаще всего — в маленькой каморке, помещавшейся между рестораном и кухней. Нередко он прерывал писанье или диктовку и шел либо в ресторан — поболтать с посетителями, либо в кухню, где заглядывал во все горшки, советуя, какие приправы добавить в соус. Иногда — забавы ради — читал написанное художнику Панушке, а тот обычно, похлопав его по плечу, говорил: «Славно получилось, скотина».
До нас дошли различные, чаще всего малодостоверные свидетельства о том, какие мотивы и сюжеты Гашек взял из рассказов своих товарищей по застолью, а какие — выдумал сам. Так, согласно этим сведениям, сам Гашек рассказывал о подвиге рядового, обозного Йозефа Бонга и других ратных свершениях доблестного австрийского воинства. И — напротив — некоторые истории заимствовал у своих соседей, поскольку в Липнице жило много ветеранов первой мировой войны. Типаж Пепика Выскочи, наушничавшего вахмистру Фландерке, тоже якобы списан с какого-то обитателя Чешско-Моравской высочины. Болгарский художник Христов, живший с Гашеком в Липнице, вспоминает, что «случай с кошачьим дерьмом» имел будто бы место на македонском фронте и что о нем он сам рассказывал Гашеку в трактире. А Гашек заметил при этом: «Это сгодится для Швейка, как по заказу». Больше других слушателям нравилась комическая сцена с рекрутом Пехом, который попал на гауптвахту из-за ярмарочных торгов в Дольнем Боусове. Впервые эту историю Гашек рассказывал на празднике в честь святого Иосифа (нам представляется еще одна возможность датировать возникновение Швейка), а потом ему пришлось неоднократно ее повторять. Публика была в восторге от находчивости рекрута Пеха, извергнувшего на голову лейтенанта бесконечный перечень фактов. «Долни Боусов, Unter Bautzen, 267 домов, 1936 чешских жителей; уезд Ичин, округ Соботка, бывшее поместное владение «Кост», приходская церковь святой Катержины XIV века, восстановленная графом Вацлавом Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской коммерческой дороги, сахароварня, мельница с пилой, хутор Валха, шесть ежегодных ярмарок». Когда перечень доходил до высшей точки гротеска «шесть ежегодных ярмарок», слушатели просто катались со смеху. Гашек предполагал, что Пеха выпустят из дома умалишенных, пожалуют ему орден и он перед генералом-распорядителем влепит лейтенанту Моцу пощечину. Лесник Шоула, довольно часто навещавший Инвалида, настаивал на том, чтобы Пех еще лягнул лейтенанта ногой в брюхо.
Биографические подробности такого рода могут способствовать установлению даты возникновения отдельных текстов. Историю, рассказанную Швейком в арестантском вагоне об унтере Солпере и лейтенанте Квайзере, Гашек прочел в липницком трактире во время пребывания там Лонгена. Судя по этому, фрагмент третьей главы второй части, скорее всего, писался в первой половине декабря 1921 года.
Но было бы ошибкой считать, что Гашек только составлял свое произведение из разных историек и анекдотов, рассказанных сотрапезниками и ветеранами мировой войны. В большинстве своем это были фантазии и находки самого Гашека, что проявлялись в процессе переработки отдельных сюжетов и включения их в сложно организованное целое. Например, получила широкое распространение версия о том, что историю о бродяге, пришедшем просить милостыню к жандармам, пост которых размещался под замком Липнице, Гашек услышал лишь поселившись там. Возможно, очевидцы и свидетели были бы весьма удивлены, узнав, что история о бродяге, по ошибке забредшем на жандармский пост, появилась уже в рассказе «В муниципальной тюрьме», опубликованном в 1904 году! Вполне вероятно, что историю эту рассказывал в Липнице сам Гашек.
Влияние легендарной богемной жизни на творчество Гашека было весьма серьезно. Гашек был профессионал и очень гордился профессиональным уровнем написанных им произведений. Климент Штепанек в своих воспоминаниях приводит историю об одном обывателе, который, вернувшись из Америки, куда ездил на заработки, чуть не лопался от важности; он презрительно отозвался о творчестве Гашека, заявив, что это отнюдь не искусство, что его покойный отец тоже мог так писать. Это рассердило Гашека, и, обратившись к Штепанеку, он сказал: «Принесите, пожалуйста, бумагу и чернила, я намерен показать этому умнику, на что я способен». И спросил «американца»: «О чем тебе написать?» — «Пиши, о чем хочешь, — отмахнулся тот,— или нет, напиши вон о том учителе, что собирает в посуду капли дождя». И Гашек тут же, не сходя с места, продиктовал юмореску «Инспектор из пражского института метеорологии». Произнеся одну-две фразы, он снова обращался к «американцу», и это продолжалось до тех пор, пока юмореска не была сочинена. После того как она была тут же, на месте, прочитана, «американец» вынужден был признать, что ничего подобного его «покойный отец» написать бы не сумел.
Профессиональное мастерство, виртуозное владение материалом — вот единственное, что Гашек действительно считал чрезвычайно важным. Безудержная свобода и богемный образ жизни служили гарантией спонтанности и оригинальности слога Гашека. При анализе «Похождений» мы сталкиваемся с противоположной тенденцией: роман некоторым образом ограничивает автора, оказывая влияние на характер поведения. Даже у близких друзей складывается впечатление, что работа над романом все более и более утомляет писателя, что необъятность эпического произведения изумляет его самого и он с трудом справляется с этой ношей. Гашек постоянно отодвигает работу над Швейком, пишет — дабы отвлечься — разные мелкие юморески, с удовольствием принимает гостей, отрывающих его от дела, все время окружает себя людьми. Позже, переселившись в небольшой домишко под замком, сам ходит в гости к своим знакомым и соседям; когда Гашек заболел и уже не мог передвигаться, то передавал просьбы посетителям кабачка Инвальда, чтобы его навещали почаще. Человеческая стихия была для него жизненной и творческой потребностью.
Таким образом, Швейк стал наиадекватнейшим выражением богемной легенды о Гашеке. Он неразрывно связан с жизнью своего создателя. «Похождения» — это гашековская тоска по бродяжничеству и свободе, его темное, неустойчивое возбуждение, творческий экстаз, рожденный внезапным наитием. Ради краткого мига удовольствия Гашек мог пожертвовать всем без остатка, даже в предчувствии конца, когда силы его быстро убывали. Он умел легкомысленно отмахиваться от сожалений о свершенном, от горечи и тягот жизни. Разрушал и убивал себя, ничего не оставляя, не думая о завтрашнем дне. В каком-то порыве молодого темпераментного эксгибиционизма он раздавал себя миру и людям. Мгновение представлялось ему единственной осязаемой частицей вечности. Свои идеи и вспышки гениальной фантазии он легкомысленно растрачивал в трактирной болтовне, повседневности, суетной банальности. Он заботился только о том, чтобы чего-нибудь не пропустить, не позволить чему-либо исчезнуть незапечатленным в памяти. Богемный стиль существования не был лишь попыткой преодолеть трагические противоречия жизни, как это случилось в предвоенный период, но своеобразным способом отождествления жизни и творчества, новой попыткой одушевления литературы.
Подлинность переживания, извлеченная из хаоса жизни и сиюминутной будничной банальности, становится объектом художественного видения и воспроизведения. Благодаря этому Гашек обнаружил фантастику наших будней.
Безоглядная искренность по отношению к окружающему миру и к самому себе составляет основу его представления о творчестве. Он не противопоставлял своей воли и своих усилий воле и усилиям других, не прикидывался глашатаем и основателем нового художественного направления. Он всегда оставался самим собой и сочинял только ему одному доступным, своеобразным методом. Он любил поражать воображение чем-нибудь необычайным, но умел при этом быть простым и естественным. Он не делал попытки превзойти творчеством свое человеческое «я», прикрыть свою трагическую слабость и несовершенство; он показал правду такой, какая она есть на самом деле, без мишуры и блеска.
Но произошло нечто, чего никто не предполагал. Швейк как художественный, литературный тип перерастает миф и легенду о жизни Гашека, вступая в более широкие политические, философские, художественные взаимосвязи. Отдельные человеческие свойства, как-то; ханжество, лицемерие, жестокость, глупость и тупость, которые Гашек бичевал в своих сатирических рассказах и фельетонах, в «Похождениях бравого солдата Швейка» были подняты до уровня всеобъемлющего сатирического символа, каким предстает перед нами мировая война. Не военные «судьбы» властвуют над Швейком, а Швейк, верша свою судьбу, одерживает верх над войной. Элементы стилистической гиперболы, гротесковый афоризм отражают не только непосредственность и здоровый «цинизм» видения Гашека; они обретают новое значение, обогащаются новым смыслом. Из странных привычек пражской окраины и народных мифов Гашек создал образ, доступный новому восприятию.

 

 

Примечания

 

1. Беглый шаг (нем.).
2. «Отставить!» (нем.).