Серов К.П. Из поезда смерти – к партизанам 

 

Серов Константин Петрович (р. 1899)Серов Константин Петрович (р. 1899). В 1918 году — ученик реального училища в Сызрани, принимал участие в работе по укреплению Советской власти. После свержения Советской власти в Поволжье летом 191В года был арестован белогвардейцами, а в октябре в поезде смерти отправлен на Дальний Восток. Вырвавшись из плена, сражался с белогвардейцами и интервентами в рядах партизан. В октябре 1919 года вступил в партию, затем работал в большевистском подполье во Владивостоке, где был председателем райкома партии. Впоследствии был на ответственной партийной и советской работе на Дальнем Востоке и в Ленинграде. Во время Великой Отечественной войны был на фронте в качестве политработника, ранен, дважды контужен. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны II степени и медалями. В настоящее время персональный пенсионер, живет в Ленинграде.

 

В 1917 году я учился в реальном училище в Сызрани. Случилось так, что после Февральской революции я оказался «лидером реалистов», как писали обо мне местные газеты, и вскоре стал во главе общегородской ученической организации, в которую входили гимназисты и реалисты.

После Октябрьской революции среди учащихся произошло резкое размежевание. Большинство учащихся, происходивших из зажиточных слоев населения, были настроены против большевиков. Но те из нас, кто вышел из пролетарских семей, знавших политическое угнетение, нужду и горе не по книгам, примкнули к большевикам. В их числе был и я, а также мои товарищи по седьмому классу — Федор Ткачев, Николай Козлов, Владимир Леонтьев и некоторые другие.

По рекомендации А. И. Колосова — моего первого политического наставника — меня направили на работу в уездный совет народного хозяйства. Напутствуя меня, Колосов говорил: «Ты получаешь ответственное революционное задание. Нам надо сломить саботаж чиновников и доказать, что Советская власть сумеет навести порядок во всех областях народного хозяйства».
Тяжело было Советской власти в первые дни. Буржуазия стремилась усилить хозяйственную разруху в промышленности, на транспорте. Старое чиновничество всячески саботировало мероприятия Советской власти, тормозило налаживание нормальной жизни.
От совнархоза я был послан в чрезвычайную комиссию по разгрузке железнодорожного узла. В Сызрани сходился узел Сызрано-Вяземской, Московско-Казанской и других дорог, мимо проходил волжский водный путь. Саботажники на железных дорогах забили пути станции Сызрань поездами с грузами для Москвы, Петрограда и других промышленных центров. Они устроили такую пробку, которая совершенно парализовала движение поездов через Сызрань.
Наша комиссия в составе председателя Деева — рабочего гвоздильного завода, Темова и Серова сортировала вагоны, разыскивая поездные документы, накладные, дубликаты и пр., проталкивала поезда на Москву и в других направлениях.
Скворцов И.В.Председатель уездного совета народного хозяйства И. В. Скворцов каждый день требовал от нас отчета, что сделано по разгрузке узла. Это был твердый, испытанный большевик, культурный и политически развитой человек.
Большое значение для меня имели беседы с ним на политические темы.
Трудности в работе были очень большие. Так прошло несколько месяцев. В апреле или в начале мая 1918 года при уездном комитете РКП(б) состоялось широкое совещание по продовольственному вопросу. Вызвано это было обостряющимися затруднениями с продовольствием: запасов зерна и муки было недостаточно, а из окружающих деревень подвозили очень немного, потому что кулаки придерживали хлеб, а привозившийся хлеб часто большими партиями скупался спекулянтами и зажиточными слоями населения про запас. Надо было продержаться до нового урожая.
На совещании решили усилить подвоз из деревень, а на председателя чрезвычайной комиссии по борьбе со спекулянтами и контрреволюцией И. П. Емельянова возложили задачу изъять излишки продовольствия у спекулянтов и зажиточных. В помощь ему выделили активистов из партийных организаций. Обыски, произведенные в буржуазных кварталах и домах, дали неожиданные результаты: были обнаружены не только непомерно большие запасы муки, но и... оружие.
Положение создавалось напряженное. Меньшевики и правые эсеры вели подпольную работу, молодые офицеры военного времени — прапорщики, подпоручики, корнеты — тянулись в органы милиции. Служба в милиции была для белого офицерства исключительно удобной ширмой. Она позволяла им организоваться и открыто носить оружие.
Однажды на улице произошло столкновение, в результате которого был смертельно ранен выстрелом из нагана молодой парень. Виновники столкновения были отправлены не в ЧК, а в милицию. Там зачинщикам возвратили оружие и отпустили. О подозрительном поведении начальника милиции стало известно ЧК. Она начала докапываться до подпольной офицерской организации. Но было уже поздно. В июне выступили белочехи и захватили власть в городе.
Подняла голову и местная контрреволюция. Из советских работников не все успели покинуть город. Пошли аресты, самосуды и расстрелы. Так погибли комиссар труда И. И. Берлинский, председатель совнархоза И. В. Скворцов и многие другие.

Берлинский И.И.Сначала я застрял в городе, скрывался у себя дома.
Но домой могли нагрянуть в любой момент. Днем выйти нельзя, ночью же можно было ходить только с пропуском. Один раз во двор уже заскочил гимназистик Топорнин с винтовкой наперевес. Он жил напротив нас, но натолкнулся на меня, во дворе. От неожиданности он растерялся и мгновенно выскочил со двора.
И вот я взял у сестры юбку, а они тогда были длинные, до пят, и широкие, надел ее, сверху закутал себя тонкой шалью и пошел к старшей сестре.
Это было в жаркий летний день. Навстречу мне по Симбирской улице толпа вела рабочего в разорванном пиджаке. Одна рука у него висела плетью, лицо распухло, из рассеченной худой щеки текла кровь. Его окружили хорошо одетые люди, толкаясь и давя друг друга, старались достать до пленного и нанести ему удар сильнее.
У сестры я прожил благополучно с неделю. Что творилось в городе, я не знал, ибо жил в квартире один. Однажды услышал грохот разрывающихся снарядов. Радостно было слышать, как шрапнель стучала по железным крышам домов: обстрел города давал знать, что Красная Армия близко.
Однажды я прокрался домой и застал там двоюродного брата из соседнего села Ивашевки. Он сказал, что там уже красные. Обрадовавшись, я сказал, что еду с ним. Он согласился. В черной ученической гимнастерке, в валенках, с непокрытой головой я ввалился в телегу, и мы поехали.
Свою улицу проехали благополучно, а на окраине города брат вдруг заерзал, забеспокоился и сказал: «Костя, а у моста через Усинский овраг часовые стоят, пропуска проверяют». Я обомлел: как быть? Возвращаться обратно через весь город среди бела дня — наверняка кто-нибудь опознает, а ехать дальше с пустыми руками, значит, нарваться на арест. Я спрашиваю:
— У тебя пропуск есть?
Он говорит, что есть.
— А кто часовые?
— Из квартальной охраны. Один по эту сторону моста, другой — по другую.
Значит, из гражданских, люди неопытные, можно рискнуть. Я сказал Петру, чтобы ехал дальше. По дороге у меня возник план, как обмануть часового. Надо «заговорить» ему зубы и не дать времени первому остановить нас и спросить пропуск.
Не доезжая тридцати-сорока шагов до моста, я велел брату остановить лошадь и молча поманил к себе пальцем часового. Это был мужчина средних лет, в пиджаке, винтовку держал под мышкой. Он удивленно посмотрел на меня. Сделав серьезное лицо, я еще решительнее делаю жест подойти сюда, а сам умираю от страха: подойдет или же с руганью прикажет подъехать к нему. Смотрю, тот нехотя делает один шаг, другой. На душе у меня отлегло.
Не дав ему подойти совсем близко к телеге, спрашиваю:
— Вам известно, что Ивашевка занята красными?
— Как же, знаем, — отвечает часовой.
— Ну так вот, строжайший приказ: никого из города или в город не пускать без пропуска. Положение серьезное. Кто бы ни ехал — солдат, генерал — от всех требовать пропуск. За нарушение приказа — строгая ответственность.
— Да мы и так никого не пропускаем, нам же так и было сказано.
— Хорошо. Трогай! — говорю строго Петьке.
Тот ни жив ни мертв стегнул лошадь, и мы рысью проехали мимо часового. Версты через две брат пришел в себя и сказал только: «Ну и ну!»
В Ивашевке не было ни красных, ни белых. Лишь на рассвете в село вступил разъезд красных. Я встретил своего дружка В. Полетаева. Мы условились, что он добудет мне лошадь и я вступлю в его эскадрон. Но разъезд быстро покинул село, и вступила пехотная часть. Я пришел к командиру и обстоятельно поговорил с ним о положении в городе, о силах белых, что мне было известно, и условился встретиться в городе.
События тогда развивались столь стремительно, что вспоминаешь теперь и удивляешься, как могло произойти столько всего в такой короткий срок.
Часов в шесть утра двоюродная сестра будит меня и говорит: «Костя, в селе белые, они прикалывают отставших красных, спасайся!»
Я спрятался на заднем дворе, а тут начался артобстрел села, и белые из него ушли. В село вступила наша батарея.
Через несколько дней батарея продвинулась к городу, а мы с Петром решили ехать в город, снабдить родных своих хлебом. Приехали, а дом пустой, все ушли от обстрела в луга, за Воложку. Петр поехал искать родных, а я разыскал своих товарищей: Козлова, Леонтьева и других, оставил у них вещи, а сам поздно вечером, смертельно усталый, пошел домой, чтобы запереть его перед уходом из города.
Проснулся часов в шесть утра от дребезжания стекол, совсем близко шла артиллерийская стрельба. Я выбежал на улицу, и тревога охватила меня: на улице было пусто, только вдали со стороны Воложки виднелись фигурки, продвигавшиеся цепью.
Я бросился бежать к вокзалу. По дороге кое-где раздавались винтовочные выстрелы. Когда прибежал на вокзал, он был пуст. Последняя искра надежды, что я застану здесь своих, погасла. Кое-как, закоулками, я добрался домой.
На этот раз белые захватили город основательно. Я же заболел. У меня образовался гнойный нарыв от больного зуба. Боли были страшные, температура высокая, есть я ничего не мог, лежал пластом, обессиленный, в полусознательном состоянии.
В это время ко мне заявились с ордером на обыск и на арест два офицера — поручик Остроумов и корнет Тюменцев. Увидев, что я больной, они не забрали меня, но прислали врача Зона, чтобы проверить мое состояние, взяли подписку о невыезде и даже невыходе из дому.
Через некоторое время мне стало легче и я самовольно ходил в амбулаторию на перевязку и стал помышлять, как бы удрать из города.
Но меня опередили. В июле, в одно из воскресений, приехали на извозчике опять эти два офицера и отвезли меня на Большую улицу в штаб белых на допрос.
Из допроса я понял, помимо того, что я советский работник, белые узнали, что я был в Ивашевке, и обвинили меня в шпионаже в пользу Красной Армии. После допроса меня под конвоем отправили в тюрьму.
В тюремном коридоре я нос к носу столкнулся с В. Полетаевым. Он был радостно возбужден и сказал:
— Я иду домой, пойдем со мной, брось ты эту канитель. — Я промолчал. — Не хочешь? Ну и черт с тобой! Сиди! — Не успел я ответить, как меня втолкнули в камеру и захлопнули дверь. «Испугался за свою шкуру», — подумал я с сожалением, когда пришел в себя от этой неожиданной встречи. Больше своего бывшего друга я не встречал. Мне передавали потом, что он скоропостижно умер.
Когда щелкнул за мной тюремный замок, я осмотрелся. Небольшая камера с высоким потолком, вверху окно, забранное решеткой, подоконник срезан, чтобы узник не смог встать на него и дотянуться до окна. А вот и мебель: железный столик, привинченный к полу, у столика такой же несдвигаемый табурет, откидная койка, которая на день поднималась и запиралась на замок. Камера была пять-шесть шагов в длину и два-три шага в ширину. Стены почернели от времени и были покрыты надписями. Тусклый свет слабо проникал через небольшое окно.
В соседних камерах оказались мои друзья по училищу — Федор Ткачев, Николай Козлов и другие. Встретились мы на прогулке в первое же утро. Незаметно для надзирателя перекинулись несколькими словами, а потом они сумели передать мне книгу М. Горького «Мать».
Что это была за книга! Сказать, что она была для меня откровением, — мало! Сказать, что завеса спала с моих глаз, когда я прочитал ее, — недостаточно. Она как молния осветила окружающий, как мне казалось, хаос, раскрыла глубокий смысл событий, в которых я принимал участие.
Читал я ее с упоением. Я был вне себя, плакал, радовался, смеялся. Светлый, чистый образ матери Павла Власова вызвал во мне умиление, восхищение, преклонение. Простая русская женщина, она беззаветно любила своего сына и силой своей материнской любви постигла великий смысл его борьбы.
Я понял, что с врагом надо беспощадно бороться.
Эта чудесная книга подготовила меня, 18-летнего неискушенного юнца, к будущим испытаниям, к борьбе с жестоким и беспощадным классовым врагом. Какое великое счастье, что в тюрьме у меня оказалась «Мать»!
В тюрьме я был уже несколько месяцев. На допросы не вызывали, время шло медленно. Среди заключенных распространился слух, что Красная Армия нажимает и что белогвардейцы собираются эвакуироваться в Самару.
Слухи подтвердились — красные приближались. Первые сведения: уголовных отпустят, политических отправят в Самару. Новые слухи: политических ликвидируют. Все ходили настороженные, нервы были напряжены. Чувство радости за успехи своих смешивалось с тревогой за собственную судьбу. Как была близка свобода! Ведь это она доносилась к нам в мощном гуле артиллерийских залпов.
Однажды на рассвете раздался стук в камеру и команда: «Выходить с вещами!»
Что-то будет!..
Итак, всех отправляют в Самару. Был теплый пасмурный день. Нас повели через весь город на дальнюю пристань, чтобы оттуда по Волге отправить в Самару.
В лугах за Воложкой догнал нас мой племянник Николай, проскочил сквозь цепь конвоиров, быстро сунул мне в руку пузырек с йодом, бинт и рублевку. Йод был для меня драгоценным подарком.
На пристани нас погрузили в трюм баржи, огромный, пустынный, темный. Люк закрыли. Трапы лежали в трюме. Вместе с нами погрузили заключенных из хвалынской и Вольской тюрем, народу собралось очень много и самого разнообразного. Здесь были и политические, и пленные красноармейцы, и командиры, и крестьяне, случайно провинившиеся, и уголовники; были женщины, старики, молодые. Нас не кормили. Лишь на вторые сутки бросили в люки несколько больших буханок хлеба. Уголовники, как дикая стая волков, набросились на буханки, и по всей барже началось преследование их. Спасаясь бегством, они на ходу рвали зубами буханки, стараясь успеть как можно больше отхватить себе.
В Самару приплыли к вечеру, но еще засветло. От пристани до самой тюрьмы стояли шпалерами рабочие, женщины, дети и, невзирая на грубые окрики, угрозы и удары прикладами конвойных, бросали в шеренги измученных, грязных, голодных заключенных хлеб, пачки махорки, папиросы, спички.
Самарская тюрьма была набита невероятно; в ней собрались заключенные из сызранской, хвалынской и вольской тюрем. В обычную одиночку поместили девять человек.
В нашей камере оказались следующие товарищи: Федор Ткачев, Василий Юдаев, Иван Гаврилов, Константин Серов, Вронский, Берзинь, Элис, Вилков и еще один латыш. Забегая вперед, расскажу об их дальнейшей судьбе.
Ткачев был, насколько мне помнится, членом уездного комитета РКП (б). Как он попал в тюрьму, я не запомнил. Мы расстались с ним в Никольске-Уссурийском, когда меня сняли с поезда в военный госпиталь, а его вместе с другими повезли обратно до Александровского централа, где, наконец, всех самарских эшелонников и высадили. Через некоторое время Ткачеву удалось освободиться, он участвовал в боях против Колчака, потом вернулся в Сызрань. Примерно в 1935 или 1936 году он приехал в Ленинград, работал в Ленинградском управлении нархозучета. Погиб он в 1942 или 1943 году в Ленинграде во время блокады.
Иван Гаврилов, член РСДРП (б) с 1915 года, был тоже отправлен в Александровский централ. Вновь встретились мы в Ленинграде, где он заведовал областной совпартшколой. Погиб еще до Отечественной войны.
Василий Юдаев до Февральской революции был в эмиграции в Австралии. По возвращении оттуда жил в селе Заборовке, организовывая крестьянскую бедноту вокруг Советской власти. Нас вместе с ним поместили в военный госпиталь, где он умер от гнойного плеврита.
Вилков — советский работник из Хвалынска. Берзинь, Элис — военные работники, латыши. Об Элисе расскажу ниже.
Спали вповалку на каменном полу. Был конец сентября, стекла были выбиты, так как часовые стреляли по тем, кто пытался выглянуть в окно.
Поддерживал нас Самарский рабочий Красный Крест своими передачами продовольствия и сведений о положении на фронте, об успехах наших.
В Самаре властвовал Комуч во главе с эсерами. Они клялись, что только через их трупы большевики войдут в Самару.
Но вот почва стала уходить из-под ног учредиловцев, и они стали поспешно готовиться к драпу.
В эти дни в Самаре мы переживали то же самое, что и в сызранской тюрьме: радость за успехи Красной Армии, смешанную с тревогой за свою судьбу. Мы строили тысячи планов, как помочь Красной Армии организацией бунта, Захватом тюрьмы, чтобы отвлечь на себя хотя бы часть белогвардейских сил. Как нам хотелось соединиться со своими товарищами!
5 октября 1918 года по тюрьме пронеслась команда: «Собираться с вещами!» Вечером в темноте под усиленным конвоем нас повели на вокзал. На дальних путях стояли товарные вагоны из-под каменного угля.
С грубой бранью, ударами прикладов загоняли нас, как скотину, в эти грязные вагоны. Когда вагон заполнялся до отказа, переходили к следующему. В вагоне нас оказалось шестьдесят человек, можно было только стоять плотно плечо к плечу.
Нашей «коммунке» из одиночки удалось попасть в один вагон.
Закрыли люки, задвинули дверь, закрепили проволокой. В вагоне стало темно и душно, стоять не было сил. Как это получилось, не знаю, но всем удалось сесть, ни вершка пустого пространства на полу вагона не осталось. Наконец раздался гудок паровоза и длинный поезд в сорок пять — пятьдесят вагонов тронулся на восток.
Так начался рейс поезда, получившего известность по всей Сибири как самарский поезд смерти.
После долгих «примерок» удалось найти способ, как улечься: один ряд ложился на правый бок, другой — на левый, головой в противоположную сторону, а ноги клали поверх первого ряда. Поворачивались на другой бок по уговору оба ряда одновременно.
Усталость была так велика, что многие заснули. Когда рассветало и заключенные проснулись, они удивленно рассматривали друг друга: все были до неузнаваемости измазаны. О том, чтобы помыться или почиститься, не могло быть и речи. Еще большие трудности и мучения возникли в связи с невозможностью отправлений естественных надобностей: вагоны совершенно не открывались, и впервые поезд был остановлен для этих целей только на третьи сутки.
Примерно на третий или четвертый день пути, на одной из станций в ясный воскресный день на глазах у населения, гулявшего на станции, произошел первый массовый расстрел заключенных. Накануне ночью из соседнего с нами вагона бежало через люк несколько человек. Они прыгнули на ходу под откос. Комендант поезда Новак приказал выстроить перед вагоном оставшихся и отсчитать каждого десятого, но пять-шесть человек ему показалось мало, и он приказал отсчитать еще каждого шестого. Набралось человек двенадцать-тринадцать, их отвели в степь и метрах в двухстах от станции расстреляли. Конвоиры уже возвращались обратно, вдруг мы в щелки вагона увидели, как три человека из расстрелянных с трудом поднялись и, шатаясь из стороны в сторону, направились в степь. Видимо, народ на станции ахнул, конвоиры оглянулись и снова дали залп. После этого они не спеша вернулись на место расстрела и прикололи штыками еще троих.
Новак приказал выделить в вагонах старост из арестованных, которые отвечали бы головой за каждый побег. Кроме того, во время движения на тормозных площадках стали ставить часовых. Но побеги продолжались. Стрельба конвоиров ночью по бежавшим не имела успеха. Тогда люки стали закрывать на проволоку. Но и это не остановило заключенных. Они разбирали пол вагона и на ходу падали между рельсов под вагоны. Так бежали из соседнего вагона сызранец Гарновитов и другие товарищи.
Мы тоже решили бежать. Сговорились двенадцать человек, старосту не включили, знали, что он не пойдет. Ночью, когда мы стали открывать люк, шум услышал староста, поднял тревогу и сорвал нам побег.
Спасением для политических было то, что при эвакуации самарской тюрьмы были утеряны все списки заключенных, их дела. Мы считали, что это счастливое обстоятельство сулит жизнь многим из нас. Но вот однажды поздно вечером, кажется, после Петропавловска, поезд остановили в глухом поле. Из разных вагонов стали вызывать по фамилии отдельных товарищей. Запомнилась фамилия Пудовкина — как будто председателя Кузнецкого Совета. Потом мы увидели, как большую группу людей отвели от поезда метров на пятьдесят и расстреляли. Говорили, что оказался среди заключенных предатель из случайно арестованных, который знал советских работников и доносом хотел улучшить свое положение.
Везли нас «налегке», рассчитывая в ближайшем же городе сдать в тюрьму. Доехали до Уфы, но тюрьма нас не приняла. Были переполнены и челябинская тюрьма, и петропавловская, и омская, и новониколаевская... Дальше нас везли потому, что все города чурались поезда смерти, боясь распространения эпидемий, которые мы несли с собой.
Кормили от случая к случаю, редко и мало, вероятно, в зависимости от того, что и где удавалось раздобыть на нашу долю. На третьи сутки в вагон бросили две буханки хлеба. Каждому досталось по небольшому кусочку и по маленькой горсточке крошек. Крошки были оттого, что хлеб ломали щепками. Делили общеизвестным способом: один отворачивался, а другой указывал на кучку и спрашивал: «Кому?», тот называл фамилию. Недоразумений при дележке не было. Хлеб крошили в кружки, консервные банки. Воду тоже давали редко, и мы всегда мучились от жажды. Накрошенный хлеб размешивали в воде, делали мурцовку и ели, одни быстро и жадно, другие медленно, стараясь подольше растянуть наслаждение. Нас выручало население. Неизвестно, какими путями оно узнавало о нашем приближении, только везде встречало своими дарами: хлебом, салом, сахаром, махоркой, спичками, папиросами, солеными огурцами, маслом и пр.
Однажды накормили горячим обедом. Для этого нас вывели из поезда и привели на продовольственный пункт в большое помещение. Это мне запомнилось не только потому, что это было одним из ярких моментов нашей жизни в поезде — горячий обед, — но и вот по какому случаю. После того как миски с супом были очищены, один из заключенных попросил добавки, видя, что суп в котле остался. Прапорщик Озолин, коренастый, широкоплечий латыш, с выдающимися скулами, широкой нижней челюстью, услышав просьбу, пришел в ярость, размахнулся и свирепо ударил по лицу просившего: «Вот тебе добавка!» Тот грохнулся о каменный пол и больше не встал.
Стояла настоящая сибирская зима. Мы крепко мерзли на полу, на нем было холоднее, чем на снегу. Мороз, донимавший нас, имел лишь одно «удобство»: трупы умерших быстро замерзали и превращались в ледышки.
Но вот мы приехали на станцию Тайга. Заключенные поезда смерти, оставшиеся в живых, навсегда сохранят чувство горячей благодарности населению Сибири, помогавшему нам своими передачами, они спасли не одну жизнь от голодной смерти. Но прием нашего поезда рабочими станции Тайга особенно тронул нас до самой глубины души. Они решительно заявили коменданту поезда, что не пустят дальше поезд до тех пор, пока в вагонах не будут поставлены железные печки и сделаны нары. Неописуема была радость заключенных, когда в печках затеплился огонек, давший тепло и свет.
От имени всех оставшихся в живых пленников поезда смерти шлю земной поклон рабочим станции Тайга за их благородное дело, за то, что, не побоявшись репрессий, они обогрели нас, вдохнули в нас новые силы. Горячую благодарность к ним мы пронесем до самой могилы.
В 1957 году через газету «Тайгинский рабочий», где была напечатана моя заметка с благодарностью за помощь в 1918 году узникам поезда, я установил, что эта помощь была организована партийной подпольной организацией большевиков. Об этом рассказал бывший член этой подпольной организации Павел Яковлевич Волков, живущий ныне в Новосибирске, член КПСС с 1917 года, с которым я стал переписываться.
В феврале 1958 года он приехал ко мне в гости в Ленинград. Вот вкратце его рассказ о том, как было организовано оборудование наших вагонов в теплушки.
«От подпольной партийной организации Новониколаевска, — говорит он, — мы получили извещение, что на восток движется поезд с заключенными из Самары. Заключенные в ужасном состоянии, они гибнут от расстрелов, от голода и замерзают в нетопленых вагонах, на холодном полу, без нар и печей.
В Тайге была небольшая, но сплоченная подпольная организация большевиков. Тайга была и тогда крупной узловой станцией с депо и ремонтными мастерскими. У нас возникла мысль задержать поезд, не давать паровоза до тех пор, пока во всех вагонах не будут установлены нары и печки-буржуйки. Поскольку на Тайге приходилось оборудовать теплушки для воинских эшелонов, доски и печки на станции были. Но мы натолкнулись на сопротивление коменданта поезда капитана Новака и начальника конвоя поручика Иванова.
Они грозили перестрелять всех, кто будет препятствовать продвижению поезда.
Но мы действовали нелегально через рабочих, а те через администрацию станции и депо. Коменданту пришлось уступить».
Но белые рассчитались за это на ближайшей же станции от Тайги. Они открыли там стрельбу и убили несколько рабочих.
Нары были сделаны в два этажа по обе стороны вагона и, кроме того, вдоль дверей на уровне второго этажа были еще проложены доски. Нам, обитателям одиночки в самарской тюрьме, удалось устроиться на верхних нарах у второго правого люка (по ходу поезда).
В нашем вагоне и в остальных стало гораздо просторнее, а через некоторое время на одной из станций (возможно, в Красноярске) поезд сократили, освободилось несколько вагонов.
Сильно донимали нас пьяные конвоиры, напьются и начинают стрелять по вагонам: кого убьют, кого ранят. Раненых, чтобы они не стонали, офицеры добивали. Один сошедший с ума все высовывался из люка и пытался дать телеграмму жене в соседний вагон, пока его не застрелил часовой.
Мучительно долго тянулось время. Больше всего говорили о еде, так как постоянное ощущение голода не давало ни минуты покоя. Много времени тратили на беспощадную борьбу со вшами, они размножались с такой быстротой, что никакие меры не помогали. Мне было особенно тяжело, так как паразиты завелись у меня не только в одежде, но и на голове. Повязку на голове я не мог менять часто; кусочек бинта, данный мне племянником, я берег как зеницу ока. Поэтому я снимал его, уничтожал паразитов, смазывал рану йодом и снова забинтовывал. При смазывании раны я обнаружил, что челюсть у меня стала выкрашиваться.
Легче стало, когда появились печки, и мы на огне прокаливали рубахи и штаны.
Много разговоров было, конечно, на политические темы. Рассуждали так: раз нас везут на восток, значит, дела у белых на западе плохи. Это радовало нас и давало силы. Редко попадавшиеся газеты с жадностью прочитывали, причем истину мы угадывали между строк. И без конца строили догадки и предположения, какая судьба ожидает нас.
Иногда пели песни.

Далеко в стране Иркутской,
Между скал, высоких гор,
Обнесен большим забором
Чисто выметенный двор...
Подметалов душ пятнадцать
В каждой камере сидит...
Ты скажи-ка, подметала,
Что за этот большой дом?
Кто хозяин сему дому?
Как фамилия ему?
— Это, барин, дом казенный,
Александровский централ.
А хозяин сему дому
Кровопийца Николай...

Пели про Волгу-матушку, про священный Байкал. Пели тихо, стараясь не привлечь внимание часовых в тамбурах.
Особенно отвечали нашим настроениям слова из революционной песни:

В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут...

В Ачинске или Канске местные казаки встретили наш поезд по-своему: они открыли вагоны, обшарили всех и забрали все, что им понравилось из наших немногих оставшихся вещей. У меня отобрали старую потертую кожаную куртку, сапоги, правда, дали взамен старые солдатские ботинки.
— Комиссар! — рычали они, но не пороли, а в других вагонах пороли. Они грозились расстрелять меня как комиссара, но их убедили, что я не комиссар.
Кажется, в Красноярске нас всех вывели из вагонов, а вагоны прошпарили горячим паром из паровоза. Эту бесполезную обработку сделали потому, что среди нас было много больных тифом и другими болезнями.
Проехали Иркутск. Стали проезжать Байкал. Байкал! Всем хотелось посмотреть на «славное море, священный Байкал». Берзинь, высокий молодой латыш, тихонько открыл люк, и мы навалились на него, чтобы взглянуть на Байкал. Вдруг раздается крик, брань часового, стоявшего на тормозной площадке, и выстрел. Пуля пробила стену вагона снизу вверх, котелок на стене и вторую стену. А Берзинь, наклонившись, смотрел в люк, ему повезло.
Приехали в Читу — гнездо соловья-разбойника, атамана Семенова. О семеновском застенке в Маккавеево дошли слухи и до нас. Казаки и в Чите бесчинствуют: так как грабить больше нечего, они, пьяные, врываются в вагоны, бьют нагайками, стреляют. С чувством большого облегчения покинули Читу и миновали Маккавеево. Пошли степи. Мы жадно смотрели в щелки вагонов на незнакомые широкие просторы. Мы были лишены свободы — этого величайшего блага человека!
Я понял тогда: лучше смерть, чем неволя и рабство. Прекрасно и сильно выразила эти чувства впоследствии Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».
Нам стало известно, что поедем по Китайско-Восточной железной дороге. Вот и станция Маньчжурия. Конвоиры дорвались до дешевой смирновской водки и вдребезги перепились.
Мы сидим уже несколько дней без дров, в вагоне темно и холодно. Вдруг стук прикладом в дверь, матерная брань, крик: «Открывай дверь, получай дрова». Бросились открывать дверь, но ее сразу не открыть, она примерзла, от мочи образовался толстый слой льда. Несколько человек, упираясь плечами в перекладину, пытались сдвинуть дверь, скалывали лед, а наш латыш Элис залез на доски, что были положены перед дверями вагона, уперся ногами в косяк, а плечом в перекладину.
Внезапно раздался выстрел, затем матерная брань и стоны. Стонал Элис. Пуля пробила дверь, верхние двухдюймовые нары и вырвала из голени Элиса кость и кусок мяса величиной с ладонь. Наконец дверь открыли, затопили печи, зажгли лучину, на ноге Элиса зияла рана. Привели врача Зальцман из женского вагона, кое-как перевязали ногу.
Когда волнение, вызванное ранением Элиса, улеглось, заметили, что под нарами лежит еще один человек, но мертвый. Оказалось, пуля прошла ему в грудь и уже после этого пробила нары и ранила Элиса. Потом пулю эту нашли, она была вся искорежена.
Доктору удалось добиться, чтобы Элиса отправили в приемный покой при железнодорожной станции, а вместе с ним отправили и меня. Я очень обрадовался, что наконец избавлюсь от мучений. Но когда мы пришли в приемный покой, Элиса приняли, а меня осмотрели и отказались принять.
— У нас это лечить невозможно, — равнодушно сказал врач.
— Собирайся, живо! — заорали конвоиры и погнали меня к эшелону, они боялись, что эшелон уйдет без них.
Ослабевший от голода, я с трудом бежал; напрягая все силы, глотая открытым ртом воздух. Я понимал, что конвоиры не станут возиться со мной и рисковать из-за меня. Собрав последние силы, я добежал до вагона, но подняться не мог, товарищи подхватили меня и втащили в вагон. Отдышавшись, я рассказал им, что Элис устроился хорошо, но меня отказались принять. Мы порадовались, что хоть Элису удалось избавиться от проклятого поезда смерти.
Впоследствии я встречал Элиса во Владивостоке. Нога у него была отрезана по колено, и он ходил с костылем.
Нас повезли через Маньчжурию. Мы не отрываясь смотрели в щелки вагона и в люки на неведомую страну. Горы, или, как их здесь называют, сопки густо покрыты дремучими лесами. Мимо нас проплывали широкие долины, возделанные поля, заросли гаоляна, поселения китайцев.
С тоской смотрели мы, как люди занимаются своими повседневными делами: едут на арбах, достают воду из колодца, стоят, покуривают из длинных трубок, беседуют между собой.
Приехали на станцию Чжалайнор. На соседних путях стоял эшелон с какими-то иностранными солдатами — шляпы, на шляпах длинные перья. Кто-то дознался, что это итальянцы, альпийские стрелки.
Не знаю, какие чудовищные вещи наплели про нас, но через некоторое время эти мерзавцы открыли по беззащитному поезду бешеную стрельбу. Куда денешься из закрытого вагона? Некоторые спрыгнули с нар и растянулись на полу. Я уткнул голову в подушку, полагая, что пуля не пробьет ее. Все дрожали, как в лихорадке.
В нашем вагоне оказался унтер-офицер Сахаров из конвоя. За какую-то провинность он был наказан оригинальным способом: его на сутки посадили в «карцер» — к нам в вагон. Когда началась стрельба, он растянулся на полу. Мы слышали, как он стучал зубами от страха, стонал и молился: «Господи, спаси и помилуй».
С великим облегчением почувствовали мы, наконец, что поезд тронулся. Унтер-офицер поднялся, в лице ни кровинки. Было ему лет под сорок. Отличался он своей черствостью, отказывал даже в пустячных делах — например, принести лишнее ведро воды, которой нам всегда не хватало для питья. Вырвавшись утром из вагона, он заметно изменил свое отношение к нам. В его дежурство мы уже не испытывали недостатка в воде.
Перед Харбином, кажется, на станции Чжалань-тунь, нам разрешили открыть двери вагона и вымести мусор. Был морозный солнечный день. Свежий воздух ворвался в вагон. А через короткое время у каждого вагона образовалась большая куча мусора и гора трупов. Трупы были голые и черные, словно закопченные.
В вагонах стало совсем просторно...
Проехали Маньчжурию, миновали станции Пограничную и Гродеково. Скоро Никольск-Уссурийский. Как будто конец нашему крестному пути. Но не для всех. Огромному большинству предстояло снова проделать тяжкий рейс в обратном направлении, до Александровского централа. Но об этом мы еще ничего не знали. Не доезжая нескольких километров до города, эшелон остановился. Неужели действительно конец мытарствам? Как будто бы так: нам приказали выйти из вагонов на поляну. Больные не ждали, когда товарищи помогут им выбраться, они ползком, кто как мог, добирались до двери, бессильно падали под откос на песок.
Когда все высадились и расположились на лужайке, стало видно, что нас куда меньше, чем было при посадке в Самаре.
Было 15 или 16 ноября. Днем на солнышке мне в одной рубахе было еще терпимо, но к вечеру стал пробирать холод, мы жались друг к другу, пытаясь согреться.
Становилось все тревожней. Возникло предположение, что нас опять здесь не примут; мы сидели, мерзли, по обыкновению, нас не кормили.
Перед вечером на лужайке появилась группа уссурийских казачьих офицеров с широкими лимонно желтыми лампасами на штанах. Все они были с нагайками. Обошли ряды изможденных, грязных, заросших заключенных и скомандовали: «Большевики, жиды и мадьяры, встать, построиться!» Никто не шелохнулся. Тогда они сами выбрали человек двадцать пять, построили в одну шеренгу и стали бить их нагайками по лицу, плечам, голове. Кровь заструилась по лицам и плечам истязуемых. Услышав возмущенный ропот скопившихся здесь горожан, «герои» прекратили избиение и скрылись.
На другом конце, говорили потом, конные казаки врезались в ряды заключенных, били их с маху саблями плашмя.
И все же именно здесь, на этой стоянке, некоторым заключенным удалось вырваться на волю. Помогла им в побеге местная подпольная организация большевиков. Вот что рассказала мне много лет спустя коммунистка Татьяна Цивилева.
«Когда поезд смерти остановился у переселенческого пункта, к нему подошли жители железнодорожной слободки, в том числе и Мария Гавриловна Колесникова, член Никольск-Уссурийской подпольной организации большевиков. Конвой не был очень строгим, так как в это время тут находились американцы из Красного Креста.
М. Г. Колесникова помогла бежать некоторым из эшелонников. Она давала адреса заключенным, указывая, куда идти, где найти приют на первое время. Одним из таких приютов была квартира железнодорожника Григорьева, жившего в железнодорожной слободке. Тов. Григорьев был известен Колесниковой как бывший красногвардеец, и она не ошиблась: там бежавших с поезда приняли, вымыли, одели, накормили.
Этим адресом были снабжены Трифон Климов, Михаил Орлов и Верещинский. После того как товарищи отдохнули, М. Г. Колесникова отправилась с ними на Барановский разъезд, там посадила их в поезд и вместе с ними поехала во Владивосток.
Во Владивостоке она устроила товарищей у одного из членов союза грузчиков, к сожалению, фамилию его она забыла. Михаил Орлов рассказывал потом, как их привели к этому грузчику. Тот оставил их ночевать, а на другой день привел в помещение профсоюза. Там было какое-то совещание, присутствовало человек пятьдесят.
Товарищ, приведший их, взял слово и буквально заявил: «Вот, товарищи, тут я привел большевиков, которые сбежали из эшелона смерти, надо бы им помочь». Орлов и другие двое пришли в ужас от этих слов грузчика. Думали, что все пропало, но после такой речи грузчики, присутствовавшие на собрании, полезли в карманы и стали собирать деньги. Орлов, Климов и Верещинский были потрясены этой братской товарищеской солидарностью, так безыскусственно просто, без лишних слов проявленной рабочими грузчиками.
Через несколько дней Орлова снабдили паспортом, билетом, и он уехал в Советскую Россию».
О судьбе Верещинского ничего не известно, а третий товарищ, Трифон Климов, ушел в деревню, а когда были созданы партизанские отряды, стал партизаном. Татьяна Цивилева встречалась с ним летом 1919 года во Владивостоке, куда он прибыл с заданием от штаба партизанского отряда, Климов пробыл в городе несколько дней. На обратном пути в тайгу Климова и его товарищей настигли белогвардейцы, и в завязавшемся бою он был убит.
Со стоянки возле переселенческого пункта удалось бежать и еще некоторым товарищам, но основная масса заключенных вынуждена была под конвоем терпеливо ждать, что с ними будет.
Когда совсем стемнело, нас, совершенно продрогших, вернули обратно в вагоны. Надежда, что нас оставят в Никольске, совсем погасла.
Утром нас подтянули на станцию Никольск-Уссурийский. Прошел слух, что здесь нас не примут, а повезут во Владивосток.
Во Владивостоке в это время была в полном разгаре интервенция. Еще в апреле 1918 года японцы ввели войска в город, а за ними высадились агличане, французы, американцы, итальянцы и другие интервенты.
За американскими войсками потянулись американские организации: миссия Красного Креста, Союз христианских молодых людей, армия спасения. Миссия Красного Креста оказалась и в Никольске. Возможно, что она добилась смягчения режима. Я не видел американцев и не помню их. Но много лет спустя я получил американский журнал «Красный Крест» за 1919 год и читал в нем выписки из дневника сотрудника миссии Рудольфа Бьюкели о нашем самарском поезде смерти.
Как бы то ни было, но в Никольске нам стало заметно легче: люки открыли легально, население допускалось свободно с передачами, и мы получили столько хлеба, всякой еды, табаку, спичек, что почти по- настоящему были сыты.
Принесли и газеты. Радостно всколыхнуло нас известие, что в Германии свершилась революция. Сколько предположений и прогнозов сделали мы, читая известия о германской революции! Были в газетах сообщения и печальные. Мы узнали, что при попытке к бегству интервентами были убиты председатель Владивостокского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов К. А. Суханов и Дмитрий Мельников. Интервенты расправлялись с активными большевиками.
Утром нас поразило неслыханное приказание: выделить от каждого вагона по два представителя под круговую поруку оставшихся и взаимную поруку этих двоих и отправить их в город для сбора пожертвований.
От нашего вагона выделили тихого пожилого железнодорожника и молодого парня от уголовных. К вечеру все сборщики вернулись с полными мешками продовольствия и вещей, но молодого парня не оказалось. Железнодорожник заболел от волнения и тревоги, с ним случился удар. К счастью, поздно вечером парень вернулся тоже с полным мешком, его задержали никольцы своими угощениями.
Днем пришла еще одна неожиданная радость: всех больных снимают с поезда и помещают в военный госпиталь. Из нашего вагона взяли железнодорожника, меня, Василия Юдаева и еще кого-то, не помню. Мы распростились с товарищами и покинули страшный поезд. В госпитале с нас содрали всю одежду и сожгли ее, остригли и отправили в баню.
Из бани в нижнем госпитальном белье, в своей обуви мы направились в один из бараков, где на цементном полу была настлана солома, покрытая простынями, в изголовьях лежали соломенные подушки, были и одеяла. После нашего страшного поезда эта обстановка показалась настоящим раем. Вскоре нам дали чай и фунта по два белого хлеба. Хлеб был пышный, мягкий, душистый, неописуемо вкусный.
18 ноября 1918 года, лежа на соломе и блаженно попивая чай с белым хлебом, я отпраздновал день своего рождения — мне исполнилось девятнадцать лет.

В 1958 году Т. К. Цивилева, с которой мы вместе работали в подпольной организации в Приморье в 1918—1920 годах, прочитав мои воспоминания о поезде смерти, рассказала, как рабочий Красный Крест организовал нам помощь продовольствием в Никольске.
Дело было так. Когда поезд стоял под Никольском у переселенческого пункта, Цивилева поехала во Владивосток и сообщила о нем. По поручению подпольной партийной организации Владивостокский рабочий Красный Крест выдал ей удостоверение о том, что ей поручалось обследовать состояние заключенных в поезде смерти и оказать им помощь продовольствием и одеждой.
С этим удостоверением она обратилась к дежурному офицеру из конвоя. Судя по ее описаниям, это был прапорщик Озолин. Он был пьян.
Посмотрев удостоверение со знаком Красного Креста и увидев, что перед ним стоит молодая прилично одетая девушка, он вежливо спросил:
— Что вам угодно?
— Мне надо обследовать положение заключенных, чтобы оказать им помощь продовольствием, — ответила Цивилева.
— Продовольствие можете дать, а смотреть эту заразу нечего, это опасно, — сказал Озолин.
С Татьяной Цивилевой был ее младший брат, учащийся. Потрясенный ужасным видом заключенных, он снял с себя башлык и рукавички и отдал в ближайший вагон.
Татьяна Цивилева вернулась в город, разыскала секретаря профсоюза учителей Лохова и вместе с ним организовала сбор денег по профсоюзам. Большую помощь оказали союзы строителей и железнодорожников.
На собранные деньги закупили белого хлеба. Часть денег была затрачена на одежду.
Вмешательство рабочего Красного Креста и активность населения города способствовали облегчению нашего положения.

Что же было с поездом дальше?
Его отправили, как потом рассказывал Ткачев, сначала во Владивосток, но там сняли только двести человек больных, а поезд отправили на запад, причем конвоиры совсем озверели и положение узников стало еще более ужасным.
Оставшихся в живых сняли на станции Иннокентьевская и отправили в Александровский централ. Там многие из заключенных под видом добровольцев вступили в ряды колчаковской армии, а затем перешли на сторону Красной Армии. Так сделал и Федор Ткачев.
О группе заключенных, снятых с поезда во Владивостоке, упоминает П. М. Никифоров, старый большевик, руководитель Владивостокской партийной организации. Он в то время сидел во владивостокской тюрьме.
В своих воспоминаниях (рукопись попала ко мне в январе 1958 г.) он пишет, что в ноябре 1918 года тюрьма вдруг наполнилась шумом: скрипели телеги во дворе, суетились надзиратели, из окон уголовных раздавались крики: «Эй, откуда прибыли?» Надзиратель сообщил, что привезли много народу из вагонов смерти, с Урала...
— А кто они?
— Говорят, пленные красноармейцы, все в тифу.
Во дворе на телегах лежали люди, прикрытые лохмотьями. Казалось, что это мертвецы, но некоторые из них поворачивали головы и смотрели мутными глазами. Большинство лежало неподвижно.
Так закончилась эпопея с нашим поездом. Но таких поездов смерти еще много следовало за самарским из разных тюрем Поволжья и Урала.
А что было дальше с заключенными в поездах смерти? Вот что мне известно об отдельных товарищах.
Пока наш поезд находился в Никольске-Уссурийском, из него бежали многие заключенные, затем бежали из госпиталя многие выздоравливающие.
Очень большую роль в организации побегов и в устройстве бежавших сыграл б. учитель села Раковки тов. Степаненко, член подпольной партийной организации. Его помянут добрым словом многие эшелонники из самарского поезда смерти.
Степаненко помог группе бежавших устроиться в деревнях и в тайге на заготовке дров, снабдил некоторых из них паспортами.
Через несколько времени эта группа в составе Сабанова, Петрова,1 Д. И. Старовойтова, Жукова, А. Г. Хохлова и Алексея Зайцева была направлена в Анучино, Приморской области. Там они установили связь с крестьянами, настроенными против колчаковцев, и создали инициативное ядро по подготовке восстания, которое и было вскоре (март 1919 года) успешно проведено. Анучино стало одним из центров партизанского движения. Сабанов стал начальником штаба местного партизанского отряда, а другой из этой группы, Д. И. Старовойтов, был потом начальником штаба одного из крупных партизанских отрядов.
Первоначально центром партизанского движения была Ивановка, но карательный отряд ворвался в Ивановку, сжег шестнадцать домов и стал арестовывать крестьян.
Старовойтов, Петров и Эдуард Крастин (Адольф Алкснит) ушли из Ивановки и направились в Никольск-Уссурийский. В Даниловке их захватила кулацкая застава и привела на сход, требуя расстрела, как смутьянов.
У Крастина оказались здесь друзья, которые вступились за товарищей. Разгорелся жаркий спор из-за этой тройки. Чем кончилась дискуссия на сходе, товарищи так и не узнали, потому что они потихоньку ушли.
В Боголюбовке у Крастина тоже были свои люди, у которых они переночевали.
Здесь они расстались: Крастин отправился в Никольск, а Старовойтов и Петров — в Анучино для создания ядра партизанского отряда.
В Никольске Крастин разыскал меня у Зарубиных, и мы с ним отправились в Анучино.
Неутомимый организатор партизанских отрядов, Крастин, имевший во всех деревнях и селах свои явки, сыграл огромную роль в организации партизанского движения и введении его в русло организованной борьбы с контрреволюцией и интервенцией под руководством партийной организации большевиков.
Эшелонники Александр Бердников, Иван Качерин, Василий Малкин и другие с оружием в руках участвовали в свержении ставленника Колчака во Владивостоке генерала Розанова.
Примечательна судьба двух друзей из поезда смерти — Вольского и Кручины.
Они оба были из г. Вольска и на Дальнем Востоке играли большую роль. Мало кто знал, что настоящая фамилия Вольского была Мышкин Михаил Петрович. О нем имеются пока что весьма скудные сведения. Он окончил реальное училище в г. Вольске, а затем школу прапорщиков военного времени. Когда началась гражданская война, он стал командиром роты красногвардейцев.
Летом 1918 года в бою с белыми за город Вольск Мышкин попал в плен вместе со своим товарищем Кручиной. Их сначала держали в Вольской тюрьме, а с приближением к городу Красной Армии отправили в Самару, а затем в нашем поезде смерти их повезли на восток.
Вольский М.П.Когда поезд прибыл в Никольск-Уссурийский, Мышкин стал Вольским, приняв этот псевдоним по родному городу Вольску. Чтобы избавиться от поезда, они вместе с Кручиной вступили добровольцами в конный егерский полк, причем Вольский попал ординарцем к командиру полка полковнику Враштелю, известному на Дальнем Востоке карателю.
Но недолго прослужили Вольский с Кручиной в колчаковском полку. Однажды колчаковское офицерство устроило гулянье на Зеленом острове (место для гуляний в г. Никольске-Уссурийском). Вольский с Кручиной заманили адъютанта командира полка, убили его, забрали у него пропуск, прихватили с собой еще несколько человек из бывших узников поезда смерти и на полковых лошадях бежали в село Раковку к тов. Степаненко, с которым установили связь еще раньше.
С этого времени началась борьба Вольского и Кручины за Советы, против белогвардейцев и интервентов на Дальнем Востоке.
Кручина был одно время комиссаром 11-й стрелковой дивизии Народно-революционной армии Дальневосточной республики. А Вольский стал командиром партизанского отряда.
Вольский был отважный и смелый до дерзости человек. Однажды он совершил лихой налет на остров Аскольд, разобрал радиостанцию белых и увез ее в тайгу. К сожалению, среди партизан не оказалось специалистов, чтобы установить ее. В другой раз он с четырьмя партизанами зашел на почту в Шкотове и захватил всю японскую корреспонденцию.
Вольский был талантливым военачальником. После гибели Сергея Лазо он был назначен командующим партизанскими частями в Приморье.
В ноябре 1922 года приказом командования 5-й Дальневосточной армии Вольский был назначен командиром, а Кручина — комиссаром экспедиционного отряда для ликвидации на Охотско-Камчатском побережье белых банд генерала Полякова и есаула Бочкарева, посланных на Камчатку еще в 1921 году меркуловским правительством.
В апреле 1923 года банды Бочкарева и Полякова были разгромлены отрядом Вольского. Кручина стал председателем губбюро парторганизации, а Вольский— председателем губревкома на Камчатке. Затем Кручина работал заместителем председателя облисполкома, умер в 1925 году.
В период 1930—1937 годов Вольский работал в Хабаровске заместителем председателя крайисполкома.
Среди женщин, которым удалось вырваться из поезда смерти, была и Милда Калнберз, латышка. Она стала потом комиссаром коммунистического латышского полка, сформированного в Благовещенске.
Кроме перечисленных товарищей я встречал многих других бывших заключенных самарского поезда смерти в партизанских отрядах Дальнего Востока. Эшелонники, вырвавшиеся из поездов смерти, служили ядром, цементировавшим личный состав партизанских отрядов, а впоследствии регулярных войск Дальневосточной республики.
Очень тепло написал об эшелонниках из поездов смерти, и мой незабываемый друг Александр Фадеев в своем романе «Последний из Удэге».

 

* * * 


Какова же была моя дальнейшая судьба?
Прежде всего расскажу, как я вырвался из белогвардейского госпиталя, где нас, больных, держали на положении заключенных и по мере выздоровления переводили в тюрьму или зачисляли в белогвардейскую армию.
В хирургическом отделении военного госпиталя я лежал с полгода. За это время многим из эшелонников, лежавшим в госпитале, удалось связаться с рабочими города, участниками подпольной организации. Больные уходили в город за пожертвованиями и, посещая квартиры и заводя беседы, выявляли сочувствующих. Эти сочувствующие указывали нашим товарищам явочные квартиры.
Одну надежную явку дали и мне, так как я не мог ходить по городу с забинтованной головой.
Когда мне в январе 1919 года сделали операцию и сняли повязку, я решил сходить по адресу.
Но как это сделать? Мы находились в госпитале на положении арестованных, верхней одежды у нас не было, в палатах мы ходили в нижнем белье.
Меня выручил один поручик. Он лег в хирургическое отделение с какой-то пустяковой операцией, а может быть, просто скрывался от фронта: он был из местных богатых жителей, недавно мобилизован и глубоко штатский человек.
Всем больным я рассказывал печальную историю юноши, случайно попавшего в ужасный поезд и невинно пострадавшего. Почти все мне поверили, только один штабс-капитан, маленький, плюгавый, в пенсне, буравил меня острыми мышиными глазками и без конца донимал вопросами, явно выражая свое недоверие. Этот паршивец однажды чуть не погубил меня. Об этом эпизоде я расскажу ниже.
Поручик же всему поверил и настолько, что сам предложил мне свою шинель и сапоги, чтобы сходить в город. Надев сапоги, шинель и фуражку с кокардой, я отправился в город по указанному адресу, где познакомился с рабочим столяром-краснодеревщиком Тимофеем Степановичем Зарубиным и условился, что приду к нему после бегства из госпиталя.
В апреле 1919 года меня выписали из хирургического отделения и направили в отделение по внутренним болезням, откуда нашего брата направляли в концлагерь, если кто отказывался вступать в колчаковскую армию.
Воспользовавшись этим благоприятным моментом, когда меня из хирургического отделения выписали, а во внутреннем еще не заприходовали и отвечать за мой побег было некому, я бежал. Верхнюю одежду — штаны, рубашку, бушлат из солдатского сукна, обмотки, ботинки и шапку — мне дали санитары и фельдшер отделения, сочувствовавшие нам. Бежал я через высокий забор, окружавший госпиталь, выждав, когда часовой удалится.
У Зарубина я прожил несколько дней, помогал ему «стирать» паспорта, сделал и себе годовой паспорт на имя Павла Гарнова. Затем ко мне пришел Адольф Алкснит (Эдуард Фрицевич Крастин), и мы отправились с ним в сопки, в Анучино.
В Анучине уже был ревком. Я стал работать там агитатором.
Анучинский партизанский район был большой. Жизнь в нем регулировалась решениями ревкома.
Крестьянство, испытав прелести белогвардейской власти и интервенции, охотно шло в партизанские отряды и поддерживало партизан.
Однажды по решению ревкома мы с Федором Шумятским— партийным работником из Владивостока были направлены к Ли Фу, командиру китайских партизан, чтобы договориться с ним о совместных действиях против японцев.
В расположение Ли Фу нас провел его представитель. По пути пришлось миновать много секретов и засад, которые останавливали нас, появляясь внезапно на тропе перед нами, и пропускали после того, как наш проводник произносил пароль.
В глухой тайге мы увидели несколько фанз, в одной из них был Ли Фу, пожилой, в морщинах китаец, с лицом, иссеченным шрамами. Мы с ним быстро договорились о том, что китайский отряд красных партизан под его командованием будет действовать совместно с русскими партизанами под общим командованием русских.
Через несколько дней Ли Фу привел свой отряд в Анучино. Походный строй их был приспособлен к таежным тропам, команда подавалась свистком. Вооружение их было разнокалиберное. Наряду с винчестерами было много трехлинеек, два старинных ружья с длинными стволами и короткими массивными ложами. Они заряжались с дула картечью, кусками железа, порох засыпался на глаз, и все туго забивалось пыжом. Вместо лафетов или сошек к этим «пушкам» были «приспособлены» два богатырского вида китайца — Миша и Вася. Когда надо было стрелять из этих пушек, живые лафеты наклонялись, и ружья клались вдоль их спин. Ахали эти ружья так, что гром шел по тайге. Японцы так и думали, что у партизан имеются две трехдюймовки.
Территория партизанского района все увеличивалась. Колчаковские власти бежали из сел, мелкие их части уничтожались партизанами, движение по железной дороге все чаще нарушалось, поезда пускались под откос, взрывались мосты, коммуникации японских войск сильно нарушались. Небольшие японские отряды тоже терпели поражение в боях с партизанами.
Средствами, снаряжением и оружием нас снабжали в основном из Владивостока, Никольска-Уссурийского, с Сучана.

Мне пришлось как-то сходить в Никольск с заданием получить деньги и снаряжение.
Дело было летом. Мне достали бумажные городские брюки, русские сапоги, ситцевую рубаху; пиджачок у меня был. Дали удостоверение на небольшом клочке тонкой бумаги, указали явки, и я отправился в путь. В городе сделал что надо и пришел к Т. С. Зарубину. Был субботний день, и мы с ним отправились в баню. По дороге я предвкушал наслаждение попариться, похлестаться веником, но испытать этого мне не пришлось и все из-за сморчка капитана.
В просторном предбаннике было много народу, люди сидели распаренные, в том ублаготворенном состоянии, которое наступает после хорошей, жаркой бани. Я уже разделся и собирался идти вслед за Зарубиным, как вдруг почувствовал на себе упорный взгляд. Я поднял глаза и похолодел: предо мной сидел штабс-капитан.
С молниеносной быстротой у меня пронеслось в голове: был еще или не был штабс-капитан в госпитале, когда я бежал, и вспомнил, что он уже выписался, но ходил на перевязку, значит, ему известно, что я бежал — врать нельзя...
И тут началась между нами словесная борьба, у меня — за свою жизнь, у него — за разоблачение большевика. Начал он:
— Если не ошибаюсь, господин Сэров? — Он звал меня почему-то не Серов, а Сэров.
— А, господин штабс-капитан, здравствуйте.
— Как вы здесь оказались?
— А я, знаете ли, самовольно отлучился из госпиталя, уехал во Владивосток и поступил писарем к господину Дукельскому. Вот приехал в Никольск, чтобы оформить свои документы через госпиталь.
— Давайте вот что сделаем, одевайтесь, и мы сходим к коменданту, там я помогу вам получить документы.
— Да зачем вам беспокоиться, я и сам это сделаю, — говорю я.
— Ну какое же беспокойство, надо помочь вам.
— Хорошо, господин штабс-капитан, благодарю вас, я помоюсь и приду к вам.
— Ну нет, давайте одевайтесь сейчас, а после придете и помоетесь.
Все-таки я победил в этом поединке.
Я сделал вид, что покорился, а сам незаметно бросил белье под лавку, надел на голые ноги сапоги, натянул штаны и рубашку, пиджак перекинул через руку и был готов. А офицер, увидев, что мне деваться некуда, продолжал утираться полотенцем, лениво переговариваясь с соседями. Я посидел, потом медленно встал, «от нечего делать» прошелся по предбаннику и опять сел, а сам слежу, как подвигается одевание офицера.
Потом опять встал, прошелся, подошел к сеням, вышел в сени, вернулся опять.
Убедившись, что штабс-капитан убаюкан моей покорностью и не следит за мной, я опять вышел в сени, спустился во двор, прошел через двор к калитке, вышел на улицу и здесь стремглав побежал во весь дух.
К Зарубину уже не стал заходить, а пошел к другим знакомым, переночевал у них и на рассвете вышел из города.

В ревком поступили сведения, что японское командование решило ликвидировать анучинское «гнездо» партизан.
Сведения подтвердились. В конце лета, дежуря у телефона, я вдруг услышал возгласы: «Аната, Аната!» Я обомлел: японцы. Ревком послал конного связного Д. И. Старовойтова к Сергею Лазо, который шел в Анучино из Сучана с группой партизан. Встретив Лазо у Варварки, километрах в восьми от Анучино, Старовойтов передал ему пакет и получил от него указание: в бой с японцами не вступать, а действовать мелкими отрядами и засадами.
Мы оставили Анучино, эвакуировав госпиталь, все запасы и снаряжение.
Мы двигались по Даубихинской долине на Семеновку — Петропавловку — Сысоевку до Гордеевки, откуда свернули на восток. Через отроги Сихотэ-Алиньского хребта перевалили по тропе. Перевал был очень тяжелый.
Вьючные лошади не могли подниматься с кладью по такой крутой тропе, приходилось их развьючивать, а груз подтаскивать на руках.
На тропе повстречали Сергея Лазо — больного, опухшего, он искал наш госпиталь.
Добрались до Чугуевки.
В Чугуевке состоялась конференция. Собственно говоря, это не было конференцией в строгом смысле слова: было партийное руководящее ядро, были представители партизанских отрядов.
В конференции участвовали дядя Федя — Шумятский, дядя Ваня — Раев, дядя Володя — М. И. Губельман, И. В. Харитонов, Крастин, Боборыкин, Секретарева, Серов, Устюгов, Сурмач, Лунев — командир подрывного отряда и другие — всего человек пятьдесят.
Секретарева З.И.Приняли решение не закрепляться на занятой территории, а действовать мелкими отрядами, главным образом вдоль линии железной дороги, чтобы систематически нарушать коммуникации японцев.
Мы с Секретаревой вошли в отряд Устюгова. Кроме нас в отряде были товарищи Дубровин — учитель, Коваль Федор и Орлов Шура — наборщики, Харитонов И. В., два брата Сергеевы — шахтеры, Шурыгин Никита — матрос, Крастин Адольф, Хренов Коля — учащийся из Владивостока, Хохлов — из поезда смерти, Шевченко — крестьянин, Михайлов — матрос, Борисов — фармацевт, Бухта — учитель из Чернышевки и другие, всего свыше двадцати человек.
Однажды наш отряд расположился невдалеке от деревни, там нам приготовили сыромятной кожи для обуви. Перед рассветом я только что сменился с поста и лег спать, как раздались выстрелы и крики «банзай». Это японцы с помощью кулаков обнаружили нас. Взяв нас в полукольцо, японцы чуть не захватили врасплох весь отряд, но выстрел часового предупредил об опасности, и после короткой перестрелки нам удалось уйти в тайгу. Интервенты захватили учителя Бухту, которому они отрубили голову.
В тайге нас собралась группа в несколько человек: Устюгов, Секретарева, Серов, Хохлов.
С тропы сбились. Блуждали по тайге четверо суток в поисках тропы. Питались листьями дикого винограда и кедровыми орехами. Они, правда, были еще не спелые, только еще наливались, но голод ими утолить можно было.
Вскоре набрели на отряд Туманова (Костарева). Партизаны как раз варили суп из конины. Тут мы подкрепились и отдохнули.
В отряде нам передали распоряжение о возвращении во Владивосток.
Во Владивостоке начался новый период моей жизни — период подпольной работы среди грузчиков и железнодорожников, подготовки восстания против колчаковского генерала Розанова, свержения Розанова, выхода из подполья, нового ухода в подполье после кровавого выступления японцев в апреле 1920 года.

* * *

В заключение несколько слов о чехословацких легионах. Их пребывание в России, совершившей революцию, в России, борющейся с интервентами и белогвардейцами, в России, героически защищающей свою молодую рабочую власть, не прошло для них бесследно. Как свидетельствует прощальное письмо чехословацких солдат к населению Дальнего Востока, многие и многие из этого легиона прозрели и поняли, какое черное дело было сделано их руками. Поняли и воспротивились своим хозяевам. Привожу выдержки из письма группы интернированных солдат чехословацкой армии из Анжерских копей от 20 августа 1920 года.
«Мы, разоруженные солдаты чехословацкой армии разных частей, прощаемся сегодня с вами, товарищи и граждане Дальнего Востока. Многие из нас были принуждены штыками воевать против вас, но все-таки этому был положен конец в прошлом году, когда самая черная реакция стала действовать по всей Сибири... 3 000 солдат было разоружено, много нас было посажено в тюрьмы, а некоторые расстреляны.
... Нас в течение целого года старались заставить всеми силами взять оружие и отказаться от своих взглядов.
Дорогие товарищи и граждане, простите, но мы не виноваты в том, что здесь произошло. И Европа уже в прошлом году знала, кто виноват и кто в конце концов останется победителем.
Да здравствует социальная революция!»
В напряженный период гражданской войны, когда создалась угроза существованию молодой Советской республики, В. И. Ленин писал, что мы должны во что бы то ни стало выстоять и победить, иначе народу придется терпеть двадцать—сорок лет мучительного белогвардейского террора.
История показала, что означает белогвардейский террор.
Это жертвы интервенции и белогвардейщины в Поволжье, на севере Советского Союза, в Архангельске и Мурманске, на Дальнем Востоке — во Владивостоке, в Николаевске-на-Амуре, Хабаровске и других городах в 1918—1922 годах.
Это фашистские злодеяния на оккупированной территории СССР в 1941—1944 годах,
Это дикие зверства венгерских контрреволюционеров в 1919 и 1966 годах.
Творились эти зверства в разное время, в разных странах, но одной рукой — рукой буржуазии и ее наемников.

1957 год

 

 

Примечания

1. Под фамилией Сабанова действовал К. Я. Чубаркин, а Петрова — В. П. Карганов. Оба они бывшие фронтовики, жители села Зубовки, Самарского уезда, арестованные белогвардейцами по доносу местных кулаков. — Сост.