Цена славы (Швейк и Наполеон).
И вот финал. (Он известен, как уже говорилось, по вступительным строкам Гашека к роману). Швейк снова в Праге, бедно одетый и никому не известный. Но слава его, по словам автора, могла бы затмить славу самого Наполеона и Александра Великого. В каком же смысле?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать по крайней мере журнальную статью Гашека «Цена славы», написанную им в 1913 году (в русском переводе опубликована в четырехтомном собрании сочинений Гашека). Вступление к роману удивительным образом перекликается с этой статьей. Там и тут речь идет о воинской славе. Там и тут мелькают имена Александра Македонского, Наполеона и в соседстве с ними - Герострата. Вступление к роману выглядит как прямое продолжение этой статьи. Словно и не пролегло между ними целых семь долгих лет. Военные годы, видимо, лишь укрепили Гашека в мыслях и чувствах, которые владели им еще до войны, в пору его участия в антимилитаристском движении.
Статья «Цена славы» возникла как отклик на картину с тем же названием французского художника Пьера Триттеля. Она вызвала бурю чувств в душе писателя, напомнив ему одновременно о живописи Верещагина, «этого великого мастера, запечатлевшего ужас и горе войны» (XII, 8). Картина Триттеля заставила Гашека еще глубже задуматься над тем, что «вся история человечества залита кровью» (XII, 7) и что в сущности совершенно несправедливо окружать ореолом славы имена завоевателей, повинных в гибели сотен тысяч людей. Он размышлял в статье о том, что и современные школьные учебники истории, как и уроки по этому предмету, сплошь и рядом превращаются в превознесение захватчиков и узурпаторов, тех, что «оставляли за собой горизонты, пылающие в красном половодье пожаров, и истоптанную, опустошенную землю <...> Это самая кровавая литература, какую только доводится читать, и, к сожалению, литература тем более ужасная, что все в ней - правда, что нет ничего вымышленного» (XII, 8).
Для Гашека в равной степени достойны не славы, а порицаний и позора и Рамзес II, и Александр Македонский, и Ганнибал, и Аттила, и Карл Великий, и Тамерлан, и Наполеон и другие. Вслед за Триттелем рисует он лаконичные, но жуткие портреты этих завоевателей, снимая с них традиционный нимб величия и обнажая всю реальность бесчисленных убийств. Вот как предстает в его изображении Александр Великий, который «повелел называть себя “сыном солнца”. Это солнце сияло над полумиллионом обезображенных трупов, усеявших его путь во время военного похода из Греции через Сирию в Индию. Он развлекался тем, что подбрасывал младенцев в воздух и накалывал их на копье. Пленных он приказывал подвергать страшным мучениям. Тем, кого он оставлял в живых, отсекали, по его повелению, руки и выкалывали глаза. Так поступил он со всеми жителями персидского города Магдама. Друга молодости и самого верного своего приятеля, судя по всему, такого же изверга, как и он сам, он собственноручно заколол в драке. Историки, словно желая сделать из Александра нежного и чувствительного человека, подчеркивают, что, проколов приятеля, он долго плакал над его трупом, подчеркивают также, что с тех пор он свирепствовал еще больше» (XII, 9-10). Гашек развенчивает Наполеона, в котором кое-кто склонен «видеть образец силы и энергии. А между тем в сердце каждого культурного человека воспоминание о миллионах семей, которые он уничтожил, о потоках крови, пожарах и страданиях сотен тысяч людей должно неизбежно вызывать глубокое сожаление о том, что вообще родился этот малорослый корсиканец. Я всегда с отвращением отворачивался от его портрета, от его надменной фигуры гнусного позера со скрещенными на груди руками» (XII, II).
Славу вот таких завоевателей и затмил для автора Швейк, сумевший своим поведением сбить и нарушить все их алчные планы, так что затеянная ими война обернулась совсем не теми результатами, на которые они рассчитывали, и погубила их самих. Пали династии. Рухнули империи. Мир до неузнаваемости изменился, но вовсе не так, как хотели прежние вершители его судеб. И сделал все это не желавший воевать и профанировавший все их тщеславные замыслы рядовой солдат, который вновь под именем Швейка, бедно одетый и никому не известный, ходит теперь по городским улицам. Стихийная сила жизни одержала невидимую победу над абсурдом своеволия. «Швейк - это маленький умный Давид, поражающий большого глупого Голиафа... Давид, вооруженный даже не пращей с Камнем, а всего лишь только своим юмором...»[1]- так сказал о Швейке русский писатель Леонид Ленч (Л. С. Попов).
Весь роман Гашека - сатирический протест против стремления повелевать другими, против насилия и войны. Швейк Гашека - своего рода антинаполеон. Конечно, и к этому общее содержание комической эпопеи чешского писателя не сводится. Оно простирается дальше. Автор вскрыл и покарал смехом абсурдность многих отношений в современном мире, их бесчеловечность и фальшь, выставил на осмеяние целую систему мифов и ложных символов, прикрывающих и маскирующих ненормальность этих отношений. И сделал это, как не сумел никто другой на свете.
