Глава XXVII
Речь В. И. Ленина на III Всероссийском съезде комсомола. На учебу в Москву. Снова вместе
Осенью 1920 года состоялся III Всероссийский съезд комсомола. Речь Ильича, в которой он поставил перед комсомольцами задачу: учиться, учиться и еще раз учиться, определила жизненный путь всех комсомольцев тех лет. Меня она заставила критически посмотреть на себя как бы со стороны:
Встань, проснись, подымись,
Погляди на себя.
Кем ты был, кем ты стал,
И что есть у тебя.
Результаты такого самокритического анализа были неутешительными. Хотя я и не спал в эти бурные годы, но они неудержимо летели вперед, и мне уже шел 18-й год. Я был развит, начитан, но в отношении элементарной грамотности застрял где-то на уровне 10-летнего парнишки. Я стал настойчиво просить отпустить меня на учебу. Вскоре моя просьба была удовлетворена, и я был откомандирован в Москву в распоряжение Чусоснабарма республики.
Я и сейчас не смог бы точно ответить, почему я стремился ехать в Москву учиться, когда в Ташкенте можно было осуществить это желание в значительно лучших условиях. Очевидно, в этом была какая-то закономерность, потому что вскоре в Москву на учебу приехали Сережа и Борис Андреевы, Женя Шнейдер, Саша Булушев, Костя Громов, Гриша Завельский, Петр Карасик, Борис Константинов, Маруся и Циля Лейтейзен, Сережа и Женя Ильины, Лиза Булушева, Лида Эдельсон и многие другие «старые» самарские комсомольцы. В общем, нас оказалось в Москве немногим меньше, чем было в самарском комсомоле в первые дни его существования. Гражданская война разбросала нас в разные города нашей необъятной Родины. И вот теперь мы снова оказались вместе и, как в первые годы революции, продолжали часто встречаться, поддерживая дружеские связи.
Большинство самарских комсомольцев уже училось в разных вузах. Мне в этом отношении не повезло. В Москву я приехал зимой 1921 года. До осени я поступить учиться никуда не мог. Но время до поступления на рабфак не пропало даром. «Мои университеты» начались сразу же по приезде в Москву.
Комнату я получил в гостинице «Фантазия», помещавшейся на Земляном Валу. Теперь там уже давно гладкое место и никакого следа от нее не осталось, но в моей жизни она оставила неизгладимый след.
Гостиница не отапливалась, стекло в форточке было разбито, температура в комнате не уступала уличной, а на улице стояли настоящие крещенские морозы. Из теплых вещей на мне была только кожаная куртка на байковой подкладке. Спал я прикрывшись матрацем, взятым с другой кровати. В столовой кормили, как и везде в ту пору в Москве, по неизменному меню: суп из селедочных головок, в котором изредка попадалась картофельная кожура, звали его «карие глазки». Глаза, выпадавшие из селедочных головок, плавая на поверхности тарелки, придавали супу весьма своеобразный вид. На второе — пшенная каша на воде, без масла, она даже на голодный желудок застревала в горле. Хлеба давали на день 100 граммов.
И все же я совсем не жалел о том, что расстался с солнечным, хлебным Ташкентом. Москва стала моим университетом. По командировочному удостоверению я достал два билета в Художественный театр. Разы скав Марусю Линдову, я пригласил ее. В этот день шел спектакль музыкальной студии, ставшей впоследствии театром Музыкальной комедии имени Станиславского и Немировича-Данченко. В отличие от других Художественный театр, кажется, отапливался. Помню, что там было тепло, а может быть, согревало нас истинно большое искусство. Без малого 50 лет прошло с тех пор, а я сейчас отчетливо помню чуть ли не каждую сцену блестящего спектакля «Дочь Анго».
Группа самарских комсомольцев в Москве
Несмотря на голод и холод, театральная жизнь Москвы в те суровые годы била ключом. Сколько было театров в Москве, и все разные, все замечательные! Большой театр, в котором пел Федор Шаляпин, Малый, Камерный, Художественный, в котором играли тогда все его корифеи — Станиславский, Качалов, Москвин, Книппер-Чехова.
В четырех студиях Художественного театра собралась талантливая молодежь. Каждая студия имела свой особый репертуар, свои незабываемые спектакли. Был еще совершенно не похожий на другие театр Мейерхольда, в котором шла тогда впервые пьеса Маяковского «Мистерия-Буфф».
Но не только бьющая через край театральная жизнь Москвы захватила нас в те годы. На Тверской улице (ныне ул. Горького) рядом с Моссоветом в помещении бывшей кондитерской находился клуб пролетарских поэтов «Кузница». Там каждый вечер устраивались литературные диспуты. С чтением новых стихов выступали пролетарские поэты Гастев, Семенов, Родов, наши самарцы Герасимов, Дорогойченко и другие.
На этой же улице, немного ниже Моссовета, в доме, которого теперь уже нет, в помещении кафе, где продавался только морковный чай с сахарином, находился другой клуб поэтов, который назывался «Стойло пегаса». Он принадлежал имажинистам. Здесь со своими стихами часто выступал Сергей Есенин.
На все театральные спектакли, диспуты, вечера мы часто ходили большой компанией, а потом горячо обсуждали виденное и слышанное.
В политехническом музее ежедневно устраивались лекции на самые разнообразные темы. Нам довелось однажды попасть на лекцию народного комиссара просвещения А. В. Луначарского «О любви».
Запомнились остроумные ответы А. В. Луначарского. Больше всего было подано записок с одним и тем же вопросом: «Скажите, что такое любовь?».
Показав груду записок, А. В. Луначарский, пожав плечами, оказал:
— Не знаю, что ответить этим товарищами. Вся моя лекция была посвящена ответу на этот вопрос. Если товарищи хотят иметь о любви более конкретное, осязаемое представление, то я могу только дать им совет, если они слишком молоды — пусть подождут, если стары — пусть вспомнят, но если авторы этих записок люди зрелого возраста, я их искренне жалею.
Особенно мы любили ходить на вечера поэтов, которые часто устраивал тогда Маяковский в политехническом музее. Его блестящие выступления, неиссякаемый фейерверк остроумия в полемике с противниками доставляли огромное наслаждение, пожалуй, не меньшее, чем его неповторимое чтение своих стихов.
Революционную молодежь привлекало в Маяковском прежде всего то, что он сам был «глыбой революции». В нем ничего не было шаблонного; он органически не выносил все рутинное, отжившее.
На одном диспуте Маяковский, едко издеваясь над обывательским представлением о «божественном вдохновении», говорил, что поэзия это тяжелый труд, требующий большой затраты сил, настойчивости и терпения. Настоящий поэт должен не только в совершенстве владеть своим оружием труда — языком, но и постоянно обновлять его.
— Пословицы, поговорки, — говорил Маяковский, — живут в народе сотни лет, потому что они крепко сделаны. Родившись как отражение определенных событий, происходивших в жизни общества, они в свое время были острым откликом на эти события. Именно поэтому они вошли в железный фонд языкового творчества народа. Но со временем всякое оружие притупляется. Несомненно, такие пословицы, как, например: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться», или «Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь» — вызывали когда-то смех и крепко запомнились, однако теперь, как видите, они уже не вызывают у вас даже улыбки. Необходимо обновлять и этот вид народного творчества. Для начала, — пошутил Маяковский, — можно скомбинировать из двух пословиц одну, например: «Не плюй в колодец — вылетит — не поймаешь».
Как-то раз мне довелось выступить на диспуте, посвященном творчеству великого поэта революции.
Накануне поездки за границу Маяковский по просьбе работников Народного комиссариата по иностранным делам согласился провести вечер поэзии в клубе Наркоминдела. Перед чтением стихов Маяковский сделал небольшой доклад о путях развития советской поэзии, предложив присутствующим высказаться. И вот начались довольно бурные в то время выступления. Выходили лысые дяди и заявляли, что творчество Маяковского непонятно рабочему классу и напрасно он считает себя поэтом революции.
Я слушал эти речи, а потом не выдержал и попросил слово. В. В. Маяковский предоставил мне его (он сам вел собрание).
— Всегда, — сказал я, — на диспутах Маяковского находятся такие люди, которые заявляют, что творчество Маяковского непонятно рабочим. Не знаю, видели ли они когда-нибудь рабочих, знаю только, что их никто не уполномочивал говорить за рабочих, которые не только хорошо понимают, но и любят стихи Маяковского.
Я работал тогда под Москвой на хлопчатобумажном комбинате имени В. И. Ленина и рассказал, как часто рабочие комбината заставляют читать стихи Маяковского и каким успехом они пользуются на рабочих вечерах.
Моя краткая речь вызвала одобрение, особенно молодежи, а В. В. Маяковский заявил:
— Я очень рад выступлению последнего товарища и на этом прекращаю прения.
После перерыва Маяковский читал стихи, выбирая их по требованию аудитории. Я попросил прочесть «Мы не верим». Маяковский прочел это стихотворение, написанное им в связи с болезнью В. И. Ленина, о ходе которой в те дни ежедневно сообщали правительственные бюллетени.
* * *
Чем больше я посещал различные лекции, диспуты, музеи, тем острее чувствовал необходимость учебы. Но в феврале 1921 года меня мобилизовали на посевную кампанию и я был откомандирован из Чусоснабарма в Московский земельный отдел.
Работая инструктором земельного отдела, я объехал многие села Московской губернии, проверяя подготовку к весеннему севу довольно своеобразно: в каждом селе я делал доклад «О текущем моменте» и, что самое главное, — разъяснял закон о замене продразверстки продналогом. Собственно, в этом и заключалась задача коммунистов, мобилизованных на посевную кампанию. Необходимо было разъяснить смысл новой политики партии в деревне, которая должна была развязать и действительно развязала инициативу крестьян.
Вернувшись однажды из очередной поездки, я неожиданно попал на заседание пленума Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов, на котором с докладом «О международном и внутреннем положении Советской Республики» выступал Владимир Ильич Ленин. Это было 28 февраля 1921 года.
