Глава XIX

120-й Железный полк. Суворовские марши. Обратно в строй. „Крестники“ Петровича. Почему Шурик не снимал гимнастерку

 

В полку мы узнали, что он недавно вышел недлительных боев, потеряв почти весь личный состав, и сейчас формируется заново. Скоро пришло пополнение, оно состояло главным образом из бывших дезертиров. Комиссар полка собрал всех коммунистов и сказал, что задача коммунистов — воспитывать бойцов, чтобы они поняли, за что мы воюем. В заключение он сообщил, что полк завтра отправляется на фронт.

Мы с Сергеем попали в один взвод, командиром которого был назначен Петрович. До станции Поворино ехали в эшелоне. В теплушках читали газеты, беседовали о прочитанном. Как только эшелон выгрузился, пешим строем пошли на позиции, политработа прекратилась. Продвигались вперед очень быстро.
Преследуемые конницей Буденного, казаки поспешно отступали, и пехотные части едва успевали закреплять захваченные станицы и города. Догоняя свою дивизию, наш полк, прежде чем попасть на позиции, прошел не менее 400 километров. За это время 120-й Железный полк (название ему было присвоено в прежних боях) значительно поредел. Из 1200 штыков осталось не больше 600. Половина состава выбыла в пути, не сделав ни одного выстрела. Главная причина была в том, что тиф ежедневно вырывал из наших рядов десятки бойцов.
Обоз полка, передвигавшийся па волах, отстал на сотни километров, и поэтому питались красноармейцы кое-как. Солдаты перешли «а самоснабжение, но возможности были ограничены, так как командир полка, бывший поручик царской армии Викторов, заставлял нас делать большие переходы.
Помню, где-то на Донбассе я впервые увидел огромные терриконы, которые напоминали египетские пирамиды. Проходили мы это место ночью. Погода была мерзлая, с неба вместо снега сыпались острые, колючие иглы, они били в лицо, попадали за воротник, засоряли глаза. Идти было трудно, раскисший за день снег к вечеру обледенел. Начав поход в 4 часа утра, мы в этот день уже прошли десятки километров, делая лишь короткие привалы посреди дороги в поле. На привалах всех неудержимо клонило ко сну. Бойцы не давали друг другу заснуть, так как можно было замерзнуть. Спотыкаясь и падая, мы уже едва брели мимо этих пирамид. В этот день полк прошел 66 километров.
Понятно, что после таких переходов о широкой политработе думать не приходилось. В этот день исчез Петрович. Когда мы встали в селе на ночевку, его среди нас не оказалось. Я вспомнил, что он сам из Донбасса. Неужели он мог дезертировать?
Во время наших маршей комиссар полка вызвал к себе Сергея и назначил его чем-то вроде своего адъютанта. Сергей теперь писал донесения в политотдел дивизии, распоряжения политрукам батальонов, словом, стал правой рукой комиссара.
Через несколько дней в штаб полка вызвали и меня и назначили секретарем полковой комиссии по изъятию у гражданского населения воинского имущества. Председателем этой комиссии был Абрамов. Он встретил меня как старого приятеля. Я же при всем старании никак не мог скрыть своей антипатии к нему.
Наша комиссия, как объяснили в штабе полка, должна была в казачьих станицах отбирать оружие, припрятанное еще со времен империалистической войны, и солдатское обмундирование. После первой же операции я увидел, что Абрамов своеобразно понял свои обязанности. Он долго рылся в крестьянских укладках, хищно посматривая на изредка попадавшиеся добротные вещи, не относящиеся к военному имуществу. Когда он отложил в сторону некоторые вещи, в том числе и женские, я при хозяевах попытался остановить его, но успеха не имел. Обозвав его мародером и жуликом, я предложил хозяйке пойти со мной к комиссару полка. Она не решилась. Тогда я немедленно пошел к комиссару, заявил, что с таким жуликом работать не буду, и потребовал, чтобы меня отправили обратно в батальон. Абрамова тут же арестовали. При обыске у него нашли несколько золотых колечек. В тот же день его под конвоем отправили в ревтрибунал, а меня вернули в батальон, назначив политруком.
Моему возвращению обрадовался командир взвода Петрович. Он, оказывается, с разрешения командира полка посетил родной поселок, который находился поблизости от нашего ночлега. Через два дня Петрович догнал полк и привел с собой шесть человек, которых прозвали у нас «крестниками» Петровича. Особенное внимание привлекали к себе два парня — Петрик и Шурик.
Петрику, высокому и худому, было не больше 17 лет. Стройный, гибкий Шурик был почти на целую голову ниже. На вид ему можно было дать не больше 15—16 лет. Шурик шел всегда рядом с Петриком. На привалах он заботливо ухаживал за ним. На ночлег мы останавливались в одной избе. Спали обычно все вместе на полу, постелив солому, которой в этих местах топили печи. Шурик всегда ложился рядом с Петриком.
Такого внимания к Шурику Петрик как будто не проявлял, но в походе, как только Шурик на минуту отставал, Петрик тревожно оглядывался и успокаивался только тогда, когда Шурик снова оказывался с ним рядом.
Нас всех интересовала дружба Петрика и Шурика и даже коробила чрезмерная услужливость последнего. Я как-то спросил Петровича:
— Что они, родные?
Он ответил:
— А кто их знает.
На первом же большом привале, это было примерно дней через пять после возвращения Петровича в полк, мы пошли с ним в штаб.
В штабе я встретился с возбужденным и радостным Сергеем. За это время он стал кавалеристом. Правда, так казалось только ему, потому что он научился быстро вскакивать в седло и не падать с него. Сегодня его похвалил начальник конной разведки и обещал взять с собой в разведку.
В то время в каждом пехотном полку полагалось иметь взвод конной разведки. У нас этот взвод постепенно превратился в целый эскадрон и насчитывал около сотни всадников.
С Сережей поговорить как следует не удалось. Он готовился к первой разведке и упражнялся с саблей. Довольно легко, одним движением он вытаскивал ее из ножен, но с маху забросить ее обратно в ножны никак не мог. Мои насмешки чуть было не вызвали новую ссору.
В это время за дверью послышался дружный смех. Сергей на правах адъютанта комиссара зашел в комнату. Через несколько минут он со смехом выскочил из комнаты и, ничего не сказав, выбежал из избы. Вслед за ним вышел, поглаживая усы, Петрович.
— Что там было? — спросил я его.
— Идем, дорогой расскажу.
Мы пошли. Петрович явно не спешил удовлетворить мое любопытство. Потом вытащил из кармана бумажку и, протянув ее мне, оказал:
— Читай.
Это был приказ командира о зачислении в полк «крестников» Петровича. Я дважды прочел приказ, но так и не понял причину смеха, обнаружив лишь, что среди зачисленных не было Шурика. Забыв о смехе, я тревожно спросил Петровича:
— Как же теперь будет с Шуриком. Почему его не приняли в полк?
Петрович вместо ответа рассмеялся и сказал:
— Читай, как следует, ты ослеп, что ли?
Я еще раз внимательно прочитал приказ и, догадавшись, наконец, в чем дело, раскрыл рот от изумления. Во втором параграфе приказа зачислялась на полное довольствие красной сестрой Александра Плетнева.
— Понял теперь? Эх ты, а еще политрук батальона, девку от парня не отличил.
Шутка эта меня совсем не рассмешила. Я почувствовал себя довольно глупо. Мне стало понятно многое в поведении Шурика. Когда в жарко натопленной избе все на ночь снимали гимнастерки, он не делал этого, а на наши настойчивые предложения раздеться сердито хмурился и краснел. На постое он всегда порывался помогать хозяйке и делал это удивительно ловко. Необычная дружба е Петриком объяснялась просто: Шурик была его родной сестрой. Росли они без матери, умершей, когда они были еще маленькими. Три года назад умерла жившая с ними бабушка. Отца— забойщика, с которым с 12 лет работал в шахте коногоном Петрик, зарубил пьяный казачий офицер, считавший всех рабочих врагами.
Когда Петрик сколотил из своих ребят небольшой отряд, чтобы «шукать Червону Армию», 16-летняя Саша заявила, что пойдет с ним. Она обрезала косы, переоделась мальчишкой и в таком виде предстала перед Петровичем. Они условились до поры до времени строго скрывать от всех эту тайну.
На следующий день на рассвете начался бой. Продолжался он несколько дней. Наступали мы на станицу тремя цепями, наш третий батальон шел последним. Довольно долго мы шли полем, залитым водой, покрытой тонкой коркой льда, держа интервал между бойцами метров 20. Мы не стреляли, стреляла полковая батарея, оставшаяся на другом берегу какой-то речки, кажется, Маныча. Показались избы, стоявшие на окраине станицы. Первый батальон с криком «ура» рванулся в атаку, за ним — второй, а мы уже бежали вслед за ними.
Станица была занята сравнительно легко. Но враг оказался коварным. Оставив небольшой заслон, он оттянул силы в близлежащий хутор. Едва мы вошли в станицу, как он обрушился на нас. Бойцы не успели даже передохнуть, как послышалась команда: «В ружье!» Мы побежали на окраину станицы и залегли. Два часа противник продержал нас на снегу, все его контратаки успеха не имели, выбить нас из станицы ему не удалось. Красноармейцы дрались как львы. Мы подпускали казаков на самое близкое расстояние и затем по команде открывали залповый огонь. Враг предпринял ночную атаку, но и она была отбита с большими потерями для него.
Бои продолжались почти шесть суток. У нас в строю оставалось не более 400 штыков, а у противника, как мы узнали впоследствии, было 800 сабель, 300 штыков и батарея трехдюймовых орудий. Наша же батарея переправилась через речку и вступила в бой только на шестые сутки, когда враг уже был основательно потрепан и выдохся.
В нашем взводе осталось вместе с Петровичем 14 человек.
Казаки наступали со всех сторон, мы держали круговую оборону. Околицу охраняли два взвода. Наш взвод был во второй линии. В один из дней во время сильной ночной атаки казаки подскочили почти к самой околице села. В этот момент заело пулемет, и он внезапно смолк. Первая цепь в панике бросилась бежать в глубь улицы, вслед за ними побежала и часть нашего взвода, на снегу остались лежать лишь «крестники» Петровича. Быстро оценив обстановку, Петрович поднял нас, и мы, 7 человек, бросились вперед, залегли на окраине улицы и под команду Петровича: «Рота, пли!» стреляли залпами по подскочившей цепи казаков. Так продолжалось лишь несколько минут, и они решили исход атаки. Пулемет исправили, и он снова затрещал, почти в упор расстреливая плотную массу всадников.
В эти трудные минуты ни один из «крестников» Петровича не дрогнул. Все ребята оказались меткими стрелками. Наше комсомольское отделение заделало брешь, которая грозила большой опасностью.
Отличилась в боях и наша кавалерия. Днем и ночью, как только на том или ином участке создавалось трудное положение, из всех улиц высыпали кавалеристы и под оглушительные крики «Ура!» лихо неслись на врага. Это вносило во вражеские ряды панику...
Из станицы Вешенской мы наступали на какой-то хутор, находившийся по ту сторону Дона. После слабой артиллерийской подготовки полк двинулся вперед. Спустившись к Дону, наш батальон рассыпался вдоль берега. Никто не решался первым вступить на мост. Это был, собственно, не мост: на льду были настелены тонким слоем хворостины, слегка запорошенные снегом и прочно примерзшие. В голове промелькнула мысль: «Я коммунист и обязан показывать пример». Будто чья-то железная рука вырвала меня из рядов и с силой бросила на мост. Пробежав уже больше половины, я наткнулся на труп. Не знаю, был ли это красноармеец или белый, но, только споткнувшись, я заметил, что стою один. Ребята же, убедившись, что мост прочен и с противоположного берега никто не стреляет, бросились один за другим на мост, и вскоре мы все перешли на другой берег. Хутор, который был расположен недалеко от берега, за маленькой рощицей, мы заняли без боя, казаков там уже не было. Читая потом в донесении командира батальона о своем «геройском» поведении в этом бою, я никак не мог сообразить, в чем же, собственно, заключалось геройство, если даже и боя не было.