Глава V 

Через линию фронта в Симбирск. Коммуна на пароходе. Пешком в Самару. Снова в путь.

 

И вот я еду на пароходе из Самары в Симбирск. Как только мы миновали опасную зону, сразу выяснилось, что здесь немало моих единомышленников, хотя знакомых я не встретил. Ехал я, чтобы установить связь подпольного комитета с ревкомом. Тем, кто интересовался мной и спрашивал, куда еду, отвечал, что добираюсь домой, в Казань, от тети из Самары.

Вечером мы плывем мимо знаменитых Жигулевских гор. С кормы доносится тихая песня:

Есть на Волге утес,
Диким мохом оброс...

На широких просторах Волги, вблизи Жигулевских гор, как-то особенно проникновенно звучит эта песня. Напряженно всматриваюсь в очертания гор... Кажется, что сейчас увижу и утес, и самого Степана Разина. Но песня стихла... Проплыли мимо Жигулевские горы.

 

Иосиф Галкин

Иосиф Галкин


В Симбирске скопилось много судов, но я быстро нашел пароход, на котором находились все наши товарищи.
Вручив письмо подпольного комитета секретарю ревкома В. А. Тронину, я думал, что на этом моя миссия закончена. Но в тот же день меня вызвали в ревком. Там сидели товарищи Куйбышев, Егоров и Тронин. Они предложили мне сделать доклад о положении в Самаре. Откровенно говоря, с докладом у меня ничего не получилось. Я смутился и не мог вымолвить ни слова. Выручил В. А. Тронин. Он понял мое состояние и наводящими вопросами помог рассказать о том, что я видел. Потом я разговорился, но Тронин остановил меня, предложив обо всем остальном рассказать на собрании коммунистов.
Вечером в столовой парохода собрались наши самарцы. При виде такой большой аудитории я снова растерялся, язык у меня прилип к гортани. И снова выручил В. А. Тронин. Он пересказал мое сообщение в ревкоме, после чего я осмелел и на многочисленные вопросы отвечал уже более или менее членораздельно.
Утром я пошел бродить по пароходу, непонятное название которого «Межень» запомнилось мне еще в Самаре. Он принадлежал раньше царской фамилии, поэтому был роскошно оборудован. Небольшое число самарских большевиков, успевших в последнюю минуту уйти из Самары, жило в каютах, а питались они в прекрасно обставленной, небольшой и уютной столовой.
Команда поддерживала на пароходе идеальную чистоту. Это заставляло и нас всех соблюдать величайшую аккуратность.
Жили коммуной. Никакого различия между находившимися на нем людьми не было. На кухне и в столовой почти все дежурили по очереди. Секретарь губкома партии наравне с бойцами дружины — рабочими — чистил картошку, убирал столовую и выполнял другие общественные обязанности. От дежурств были освобождены только три члена ревкома из-за большой занятости.
Питанием ведал губернский комиссар продовольствия К. Г. Мясков. Все, что готовили на кухне или покупали на пристани, распределяли поровну.
Питались мы в разное время, так как столовая была небольшая и поместиться в ней одновременно все не могли. Были установлены определенные часы для завтрака, обеда и ужина. Каждый мог в это время зайти в столовую и, если за столом было свободное место, поесть. Как-то само собой получалось, что без всякой очереди каждый успевал поесть в эти часы.
Дежурные по столовой помогали при раздаче пищи и уборке столовой.
Я подробно рассказываю о бытовых мелочах потому, что на нас, молодежь, они производили сильное впечатление и оказывали большое влияние на формирование нашего сознания и характера.
Поражали скромность и абсолютная честность всех оказавшихся здесь товарищей. Утренний чай у нас растягивался на несколько часов. В это время к столу обычно подходили по одному, по двое. На столе стоял большой кипящий самовар, каждый наливал себе чай, брал из общего блюда то, что полагалось на завтрак, съедал и уходил. В течение нескольких дней к утреннему чаю выдавалось каждому по два яйца. Их варили и клали в общее блюдо на стол. Не было случая, чтобы кому-нибудь не хватило. Каждый знал, сколько полагается, и никогда не брал больше. Запомнился такой, несколько комичный случай. Однажды К. Г. Мяскову удалось купить большую, чем обычно, партию яиц, и он распорядился выдавать на завтрак по 5 штук.
В этот день председатель ревкома В. В. Куйбышев ушел рано утром в Симбирск, а когда вернулся и пришел в столовую, не зная о новом распоряжении, взял пару яиц, налил чаю, быстро все съел, явно не насытившись. Для такого рослого человека, каким он был, такая норма, конечно, была недостаточна. По столовой дежурил я. Ожидая пока все позавтракают, я сидел в углу за портьерой и читал книгу. Увидев, как Валериан Владимирович взял только два яйца, из мальчишеского озорства я не сказал ему о новой норме. Вот Куйбышев встал и зашагал по столовой туда и обратно (привычка всех каторжан и сидевших в одиночке). Он о чем-то глубоко задумался. Тут я не выдержал и сказал ему, что сегодня полагается по пяти яиц. Мои слова не сразу дошли до его сознания. Но когда он понял, о чем я говорю, то радостно воскликнул «Ну!» и, сев к столу, с удовольствием повторил свой завтрак.
Подкупала нас исключительная простота обращения с людьми представителей ленинской гвардии — Куйбышева, Фрунзе, Авейде, Дерябиной, Масленникова и многих других старых большевиков, с которыми мы встречались в юности. Биография каждого из них могла бы послужить материалом для героической повести, а между тем ни у кого — ни тени зазнайства, самодовольства.
На нашем пароходе выделялась группа рослых, молодых, здоровых и веселых товарищей. Впоследствии я узнал, что они сопровождали золотой запас Советского государства, который до прихода белочехов находился в Самаре и был вовремя вывезен оттуда. Среди них были рабочие, студенты и даже пролетарский поэт М. Герасимов. Одного члена этой группы — Костю Милонова я хорошо знал. Скоро большую часть своего времени я стал проводить возле них, слушая интересные беседы и споры на самые различные темы.
Как-то раз, сидя с ними на палубе и по обыкновению вслушиваясь в их разговоры, я вздрогнул от неожиданного возгласа: «Галкин, в ревком!»
За столом сидела все та же тройка — Куйбышев, Егоров и Тронин.
— Юноша, — сказал В. А. Тронин, — вы должны отправиться завтра в Самару. Вот пакет, который вручите председателю подпольного комитета. Кроме того, некоторых товарищей вы должны увидеть лично и передать им на словах следующее...
Дальше шла подробная инструкция. Тут же был распорот борт моей куртки. Туда искусно запрятали адреса и документы. Затем меня познакомили с командиром отряда, с которым я должен был идти до Самары.
В нашей группе было 12 человек, все в штатской одежде. У каждого кроме винтовки, нагана и большого количества патронов имелось по нескольку ручных гранат. Только я один — тринадцатый — шел налегке.
У меня не было даже вещевого мешка, который был у каждого бойца. Так меня снарядили по указанию Егорова для того, чтобы при любых обстоятельствах выкрутиться, в случае если бы наш отряд попал в засаду.
Мы вышли из Симбирска ночью. И всю дорогу продвигались только ночью и ранним утром. Днем забирались в чащу леса и, выставив дозоры, до вечера отдыхали. Командир отряда, житель села Рождествена, расположенного напротив Самары, прекрасно знал эти места и вел нас напрямик, по едва заметным тропкам. Кто были остальные и какие имели задания, я не знал так же, как и они, очевидно, не знали о цели моего похода. Во всяком случае, разговоров об этом не было. Мы беседовали на всякие темы. Мои спутники, по-видимому, простые рабочие и крестьяне, уже прошли суровую школу жизни. Некоторые из них побывали в тюрьмах, а большинство вернулось недавно с фронтов империалистической войны.
Шли мы быстро, но ночи летом короткие. Вскоре иссякли запасы консервов и хлеба. По приказу командира два товарища из отряда отправились в село, расположенное недалеко от леса, чтобы раздобыть провизию. К условленному часу они не вернулись. Мы переменили место стоянки, и командир послал вслед за ними еще двух товарищей. Эти вернулись довольно быстро и сообщили, что в селе белые. Посовещавшись, командир решил немедленно двигаться дальше. Теперь мы шли днем и ночью, отдыхая урывками. Командир, очевидно, решил опередить возможное сообщение о движении нашей группы на Самару.
И здесь мне пришлось туговато, несмотря на то, что шел налегке: к таким походам я не привык и не был к ним приспособлен. Товарищи шли размеренным солдатским шагом, а я ковылял за ними кое-как. Мучительно болели стертые в городской обуви ноги. Мы шли по Жигулевским горам, но сейчас мне было не до них. Мучила жажда. Мы утоляли ее из мутно-желтых луж, стоявших в выбоинах лесных дорог. А внизу, совсем рядом, текла могучая Волга. Запасы продовольствия мы пополняли скудными в это время года дарами леса. Конечно, мы могли настрелять дичи — ее в лесу было немало, наловить рыбы — и рыбаки были среди нас, но командир отряда запретил даже говорить об этом.
Так шли мы глухими дорогами, не встречая людей, пока, наконец, глубокой ночью не подошли к селу Рождествено. И как только вошли в него, отряд как сквозь землю провалился. Я не успел сообразить, что случилось, как обнаружил, что остался один с командиром.
Изба его стояла на краю села. Он осторожно постучал в окно. Показалось заспанное лицо хозяйки. Глаза ее расширились от страха, видно, не ожидала она гостя в такую пору. Зажав рот рукой, чтобы не закричать, она остолбенело смотрела на своего рослого мужа.
Я оглянулся и увидел, что командир, приложив палец к губам, показывает ей знаками, чтобы она открыла дверь. Наконец она пришла в себя и открыла избу. Увидев широкую лавку, стоявшую вдоль стены, я моментально повалился на нее и заснул мертвым сном. Кто-то подложил мне подушку под голову и накрыл полушубком.
Когда я проснулся, командира в избе уже не было. Хозяйка молча накормила меня. Распрощавшись с ней, я пошел к реке и, сев на первый паром, благополучно добрался до Самары.
По дороге с пристани встретил Женю Шнейдера. Он сразу повел меня на квартиру к председателю подпольного комитета (квартиры эти часто менялись). Таким образом, не заходя домой, я освободился от самого важного груза. Оставались еще отдельные адреса. Дома, распоров борт куртки, я извлек зашитые туда бумаги и спрятал их в надежное место. По утрам, заучив наизусть три-четыре адреса, я шел по ним. Таким образом были выполнены все задания, а затем сожжены адреса. Такую инструкцию я получил от ревкома и точно ее выполнил.
Но у меня были еще поручения, так сказать, частного характера. Использовав метод К. Левитина, я запрятал под подошву ботинка несколько записок, которые вручили мне в Симбирске некоторые товарищи. Одна из них была от Кости Милонова. Он уехал из Самары до занятия ее белочехами и с тех пор никаких вестей о себе не подавал. Беспокоила его и судьба брата Ю. Милонова, скрывавшегося в Самаре. Мать Милонова содержала небольшую кондитерскую. Придя к ней днем и убедившись, что никого посторонних в кондитерской нет, я попросил запереть дверь. Это несколько озадачило ее и работницу Настю Кондратьеву. Они явно не спешили выполнить мою просьбу. Тогда я подошел к матери вплотную и тихо сказал: «От Кости».
У нее подкосились ноги, она грузно опустилась на стул и заплакала.

 

Кондратьева Настя

Настя Кондратьева


Настя поспешно заперла дверь на задвижку и задернула занавески. Сняв ботинок, я передал письмо матери. Слезы мешали ей прочесть его, и она отдала письмо Насте. Та прочла записку вслух, и мать бросилась обнимать меня, как будто я был тот, кого она ждала дни и ночи. Нужно ли говорить о том, что она на радостях ни за что не хотела отпустить меня, пока не попробую всех ее изделий.
Я не заставил себя упрашивать.
Что греха таить, я зачастил к ним и, пока снова не ушел в Симбирск, почти каждый вечер бесплатно угощался всякими вкусными вещами, а кондитерская превратилась в явочную квартиру. Там я назначал свидания тем, кто хотел передать со мной что-либо в Симбирск, там же встречался с теми, к кому имел поручения из Симбирска, но чья квартира была под подозрением.
Кто приходил на свидание — садился за столик, выпивал стакан чаю и выходил. Вслед за ним выходил и я. В эти дела, конечно, мать Милонова и ее работница не были посвящены.
Ожидая условленной встречи, мы подолгу беседовали с Настей Кондратьевой, которая была старше меня года на три. Работая в людях с 12 лет и не имея возможности учиться, она в политике не разбиралась. Но я знал, что она надежный человек. На квартире, где она жила, скрывался Ю. Милонов, поэтому я рассказывал ей о делах нашей молодежи, о той борьбе, которую вели старшие товарищи. Она внимательно слушала, и наши разговоры не пропали даром. Перед ней открылся новый мир, полный борьбы, тревог и больших радостей. Она жадно потянулась к нему.
Как было условлено, к начальнику отряда в село Рождествено я должен был явиться через неделю. Получив сведения, собранные подпольной организацией о вооруженных силах белогвардейцев, письмо подпольного комитета с просьбой выслать деньги, необходимые для работы, и другие письма и записки, я на пароме перебрался через Волгу. Дождавшись, когда стемнеет, пошел к знакомой избе на окраине села. На стук из окна выглянула хозяйка и сказала, что ее муж ушел еще позавчера вечером.
Что произошло с отрядом, почему они ушли досрочно, я так и не узнал. Позднее, уже в Симбирске, рассказывали, что большинство бойцов отряда не вернулось. Под видом крестьян, отправляющихся на базар (большинство из них, очевидно, и были местные крестьяне), они на следующий день после прихода в Рождествено в разное время, кто с возом сена, кто с углем, кто еще с чем-нибудь пришли на паром и здесь почти все были арестованы. Видно, кто-то точно осведомил белых о нашем приходе.
Итак, я остался один. Сердце сжалось, предчувствуя что-то недоброе. У меня сохранился пропуск коменданта города Самары. Но с одним пропуском, когда пароходы из Самары в Симбирск не ходили уже более месяца, далеко не уедешь. Что же делать? Посоветоваться не с кем. Возвращаться в Самару не хотелось, решил идти пешком один. Боясь заблудиться в лесах, предпочел двигаться правым пустынным берегом Волги. На нем вдоль реки не было ни лесов, ни гор. В ту же ночь я и пошел. Ни вещей, ни продуктов у меня не было. Подпольный комитет дал мне на дорогу немного денег, но крестьяне их не очень охотно брали, давая продукты так, «Христа ради». Ночевал я большей частью в поле. Там стояли копны свежего, душистого сена. Заберешься на копну и спишь, как на перине. Вокруг ни души, а над тобой раскинулся звездный ковер. Часами можно смотреть на него и мечтать...
О чем можно мечтать в неполных 15 лет? О многом. Ложная романтика, необычайные приключения — все это было чуждо нам. Никто не мечтал и о личной славе.
У нас была своя, невыдуманная романтика — романтика суровой борьбы. Она прекрасно выражена в замечательном стихотворении Михаила Светлова «Гренада».

Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
. . .
Но песню иную,
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он песенку эту
Твердил наизусть...
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
. . .
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
«Братишка, Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать».
. . .
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя —
Язык батарей...

Но тогда на Волге, ночуя в поле под звездным небом, я не столько мечтал, сколько предавался воспоминаниям. Еще недавно наша босоногая ватага каждое утро, едва успев выпить стакан чаю с куском ситного, отправлялась на Волгу и пропадала там до вечера.
На берегу Волги у пристаней — сложенные в штабеля рогожные мешки. Когда грузчики сбрасывали их со своих плеч, они иногда лопались, и из них вываливались связки золотистой вкусной копченой воблы. Она становилась тут же нашим «уловом».
Жажду утоляли спелыми, сочными арбузами. Горы их возвышались у пристаней по всему берегу. Арбузы были темно-зеленые, почти черные, просто зеленые, светло-зеленые и почти белые, полосатые и пестрые, большие и маленькие. Покрывавшие их капли росы, освещенные солнцем, сверкали, как яркие звездочки. Мы зорко следили за тем, когда единственный сторож арбузов зайдет в сторожку, и тогда... Словом, выбирать не приходилось.
Но такие картины недавнего прошлого усиливали ощущение пустоты в желудке. Когда день был более удачным и голодный желудок не принимал активного участия в моих «мечтах», вспоминалась другая картина моего детства.
Учился я тогда в первом классе начальной школы. На рождество на средства какого-то благотворительного общества в школе была устроена елка для детей неимущих родителей, попросту — бедняков.
Вечером старший брат привел меня в школу, а сам куда-то ушел. Детей набралось много. Нас долго держали в пустом классе, ждали «благодетелей». Мы истомились в ожидании, пока, наконец, не раздались звуки марша. Нас хотели чинно провести мимо «благотворителей», и мы должны были хором благодарить их.
Дверь в большой зал случайно приоткрылась, и мы увидели в середине зала огромную, увешанную сверкающими игрушками, ярко освещенную елку. Опутав ряды, не слушая окриков учителей, мы, как дикие кони, стадом понеслись в зал.
На меня эта елка произвела ошеломляющее впечатление. Дома у нас никаких праздников не справляли. Все мне казалось здесь сказочным — золотые и серебряные орехи, стеклянные шары, цветные флажки, чудесный бенгальский огонь, который искрами сыпался с елки. Учителя с трудом выстроили нас вокруг. Мы все время вырывались и, как завороженные, ходили вокруг елки, стараясь разглядеть каждую игрушку.
Учительницы подбегали к нам, хватали за руки и снова включали в круг, но мы опять вырывались и устремлялись к елке. Так продолжалось до тех пор, пока мы вволю не нагляделись на все ее украшения. А после мы уже сами весело кружились в хороводах, играли в «каравай» и другие игры, пели песни.
А потом нам роздали подарки — кулечки, в которых было несколько конфет, орехов, пряников.
Разгоряченный и взволнованный, крепко зажав в руке кулечек, находясь все еще во власти сказочной феерии, я, не ожидая брата, один возвращался домой. Стояли настоящие «крещенские» морозы, а мне было жарко и душно, я не завязал шапку, не застегнул пальто. Домой пришел радостный и возбужденный, но с сильно отмороженными ушами. На следующий день они распухли и покрылись волдырями. Уши болели долго.
После таких воспоминаний я спал безмятежно до утренней прохлады, а проснувшись, если это было близко от Волги, шел купаться и продолжал свой путь.
Так дошел я до Ставрополя. Он был занят белыми. Там скопилось немало пассажиров, застрявших в пути. Потолкавшись среди них, узнал, что если удастся добраться до Мелекесса, то оттуда по железной дороге можно доехать до Симбирска и даже до Москвы. В Мелекесс стоило попасть, тем более что, по слухам, там стояли красные.
Среди пассажиров нашлись два предприимчивых человека. Они узнали, где можно безопасно пройти от Ставрополя до Мелекесса, и, осведомившись, есть ли у меня «керенки», пригласили присоединиться к ним. Однако их чрезмерная активность показалась мне подозрительной. Я не стал искушать судьбу и поискал другой путь. Он был подсказан одним матросом, служившим на пристани и случайно подслушавшим наш разговор.