Глава II 

Февральская революция в Памире, Демонстрации, митинги, встречи. Кто был за войну до победного конца?

 

Я закружился в вихре быстро менявшихся событий. Охваченный общим подъемом, радостно переживал первые дни революции, ходил на все митинги, принимал участие в демонстрациях, бегал на вокзал встречать борцов революции, возвращавшихся из ссылки в Самару и через Самару.

В те дни на заборах появилось много плакатов, призывающих граждан вступать в различные партии.
Не замечал я разницы между ними, казалось, что все заодно. Меня опьяняла людская масса, красные знамена, страстные речи, музыка — все это было необычайно, ново. Неизгладимое впечатление оставил первый после Февральской революции митинг в театре «Олимп». А забрался я туда задолго до начала и занял хорошее место в партере, близко от сцены. Праздничное настроение создавало само убранство театра, поражало обилие красного цвета. Огромные красные полотнища тянулись вдоль всех ярусов. Ими были увиты все колонны. Алым сукном накрыт большой стол на сцене. Народ быстро заполнял театр. Вот уже заняты не только места, но и все проходы. А люди все идут и идут. Вокруг радостные, взволнованные лица, у всех на груди красные банты. Кажется, что собравшиеся здесь хорошо знают друг друга. Вот уже и сцена занята народом. Свободны лишь стулья за столом президиума.
Захваченный праздничным зрелищем, я не вслушивался в речи ораторов и, очевидно, поэтому не помню, кто выступал и что говорил. На митинге произошел курьезный случай. В разгар речи одного из ораторов внезапно раздался треск, похожий на выстрел из ракетницы. Из-под рампы вырвался сноп искр. Оратор смолк на середине слова, и на секунду в театре воцарилась мертвая тишина... В этот миг стоявшая у края сцены высокая, стройная девушка в белом платье, вскрикнув «Ах!», как-то одеревенело, совершенно не сгибаясь, упала в оркестр. Это сразу разрядило напряженное состояние аудитории. Раздался дружный смех. Девушку музыканты подхватили на руки, она отделалась лишь легким испугом. Как выяснилось, произошло короткое замыкание.
Страстное увлечение митингами и демонстрациями не мешало процветанию моей коммерческой деятельности. Наоборот, заработок резко повысился, и теперь я выручал в день до пяти рублей. Правда, я почти совсем забросил учение и с утра до позднего вечера пропадал на улице. Кроме газет и экстренных телеграмм появились популярные брошюры и листовки, которые быстро раскупались. Помню, бегал я по улицам, звонко выкрикивая название одной такой книжки в стихах:

А вот книжки
О Распутине Гришке,
О царе Николашке,
Жене его Сашке,
Матери Машке... и т. д.


Я упивался «свободой слова». Еще бы! Попробовал бы месяц тому назад кто-нибудь сказать громко что-то в этом роде! Очевидно, это чувство испытывали многие, охотно, с веселым смехом покупавшие у меня такого рода литературу.
Не знаю, куда бы привело меня увлечение коммерцией, если бы мать не настояла на том, чтобы я совершенно прекратил торговлю газетами и занялся учением.
Моя мать была неграмотной женщиной. До замужества она работала на канатной фабрике — трясла паклю. Самоучкой, с помощью старшего сына, научилась читать. Но заботы о большой семье не оставляли времени для чтения. Однако за любой работой — стиркой белья, приготовлением обеда, мытьем пола — мать по очереди заставляла нас, ребятишек, читать ей вслух различные книги. В выборе книг, очевидно, кто-то руководил ею. Как я узнал потом, это была Мария Оскаровна Авейде, с которой моя мать очень дружила. Жизнь моей матери походила на жизнь Ниловны из повести Горького «Мать». Такая же неграмотная и задавленная нуждой и горем, она, очевидно, впервые узнала от Марии Оскаровны о том, что есть какой-то выход из беспросветной нищеты, в которой она находилась всю жизнь. Этот выход — в суровой борьбе, и она не колеблясь встала на путь борьбы. Еще до революции мать выполняла отдельные поручения Марии Оскаровны, которая была членом подпольного комитета Самарской организации большевиков. В 1918 году моя мать вступила в партию.
Своей матери и Марии Оскаровне я обязан тем, что не пошел в жизни по скользкой дорожке.
Мать не прельстилась моими заработками, кстати, совсем не лишними в нашей семье. Думая о моем будущем, она настояла на том, чтобы я возобновил учение. И я снова пошел к Марии Оскаровне Авейде. Перегруженная до предела уроками, активной работой в партии, большой семьей, Мария Оскаровна находила время для серьезной и длительной беседы с мальчишкой. Она говорила со мной как со взрослым, зло высмеивала мое увлечение митингами и демонстрациями.
— Чему ты радуешься? — спрашивала она. — Разве что-нибудь переменилось в жизни? Правда, нет городовых, но хозяева-то остались на месте. Они и ходят с золотыми цепями на брюхе и поют: «Долго в цепях нас держали...» Ты бегаешь за ними, как бездомная собачка, виляя хвостом от радости. А радоваться еще нечему.
Она стыдила меня за торговлю бульварной литературой, которая приносила барыши.
— Эти книжки только засоряют сознание народа, отвлекая его от серьезных дел.
Такие беседы заставили меня задуматься над окружающей действительностью. То, что говорила мне Мария Оскаровна, я уже не раз слышал на беседах со всеми учениками в группе. Но там я пропускал эти разговоры мимо ушей и только теперь понял правоту моей учительницы. В первые дни Февральской революции везде — на митингах, демонстрациях на первый план вылезала местная буржуазия. Она как-то сразу перекрасилась, и можно было подумать, что эти господа и есть самые настоящие революционеры. В те дни наиболее активными ораторами в Самаре были меньшевики Лепский и Кунин и эсер Цодиков. Они произносили пламенные речи о войне до победного конца, яростно нападали на большевиков, многие из которых не вернулись еще из царской ссылки. Но самарским рабочим нетрудно было распознать истинную суть этих «революционеров». Фамилии их были известны в городе: отец Лепского владел самым большим ювелирным магазином, папаша Кунина был крупнейшим лесопромышленником на Волге, а отцу Цодикова принадлежала типография.
После беседы с Марией Оскаровной я более внимательно вслушивался в выступления ораторов на митингах. Помню, например, краткий митинг на вокзале перед отправкой очередного эшелона на фронт. Выступали все те же лепские, кунины, цодиковы. Страстно говорили о войне до победного конца, о том, что «в ваших руках судьба революции и свободы». А после этих ораторов забрался на трибуну простой солдат, посмотрел весело вокруг и, разгладив густые усы, громко сказал:
— Граждане, или как вас там величать, господа, которые здесь говорили о войне до победы! Поезжайте с нами на фронт! У нас места в теплушках хватит на всех. Как, товарищи, потеснимся, дадим этим господам место?
Дружный хохот был красноречивым ответом. Солдаты, стоявшие плотной стеной вокруг трибуны, не пропускали сконфуженных ораторов. Смеясь, они говорили :
— Куда вы, на фронт, что ли, торопитесь? Подождите, вместе поедем.
Такие сцены и выступления можно было наблюдать все чаще и чаще. Незаметно для себя я становился на сторону большевиков.
Но как ни любил я свою мать и ни уважал учительницу, возобновив регулярные занятия в группе, не мог расстаться с улицей. Уж очень втянулся я в бродячую жизнь. На окончательное решение бросить торговлю газетами повлиял один трагический случай.
Я часто бывал на станции Иващенково, где находились крупные заводы. Там во время смены рабочие быстро раскупали газеты и книжки. Ездил я туда и обратно на попутных товарных поездах. Но беда в том, что не все они останавливались, чаще проходили мимо станции на большой скорости. Приходилось прыгать на ходу. Высокая платформа находилась почти на одном уровне с тормозными площадками. Надо было, заметив площадку, пробежать вдоль поезда и, приноровив свой бег к его скорости, вовремя схватиться за железную ручку, пробежав несколько шагов, вскочить на площадку. Таким образом я путешествовал два года без всяких происшествий.
На этот раз меня опередил какой-то деревенский паренек в лаптях, с котомкой за плечами. По ошибке или неопытности он ухватился не за вторую, а за первую ручку площадки. Впопыхах я этого не заметил и, когда он поравнялся со мной, успел схватиться за вторую ручку той же площадки. Так мы бежали несколько секунд вместе — он впереди, а я за ним. Н кричал ему: «Прыгай! Прыгай!», рассчитывая вскочить на площадку вслед за ним. Однако паренек, держась правой рукой за первую ручку, при всем желании не мог этого сделать. Но это я сообразил позже, а пока мы все быстрее и быстрее мчались по платформе, держась за ручки тормозной площадки. Чувствуя, что уже не в состоянии дальше бежать за поездом, я отпустил ручку и, пробежав несколько шагов, остановился, а парень все бежал и бежал... С ужасом я смотрел, как быстро сокращается тянувшаяся перед ним серая лента деревянной платформы. Вот уже до конца осталось метров двадцать, десять. «Прыгай!»— отчаянно закричал я...
Серая лента платформы оборвалась, и парень исчез. Мелькнул последний вагон поезда. Толпа устремилась к концу платформы. Я же не в силах был сдвинуться с места. Когда народ расступился, я увидел железнодорожника, сгребавшего лопатой и бросавшего в железное ведро все, что осталось от этого парня.
После этого я перестал ездить на станцию Иващенково, а вскоре и совсем бросил торговлю газетами.
Я усиленно занялся учением. Мне надо было догонять ушедших вперед учеников. Помог мне сын Марии Оскаровны — Шура. Он не только помогал в учебе, но и руководил моим чтением. До этого я читал все, что попадало под руки, теперь записался в библиотеку и просил те книги, которые он рекомендовал.
В это время Мария Оскаровна послала меня работать в экспедицию газеты «Приволжская правда». Это было до Октября. Денег у парторганизации было мало, нанять специальных экспедиторов было не на что, и эти обязанности выполняли одна ученица Марии Оскаровны и я. Работа наша была несложной. Надо было рано утром прийти в типографию, завернуть газеты в бандероль, наклеить напечатанные заранее адреса и сдать газеты на почту. В то время подписчиков на большевистскую газету было не так уж много, поэтому мы довольно быстро управлялись с работой, а после этого я забирал большую кипу газет и уезжал на рабочие окраины, чаще всего на Трубочный завод, где большевистскую газету покупали охотнее, чем другие. Всю выручку от продажи газет я сдавал в кассу редакции.
А в средствах газета нуждалась. Это было видно по всему: по убогому помещению, в котором находилась редакция, ютившаяся прямо в типографии, в той же комнате, где стояли машины, по маленькому, по сравнению с буржуазными газетами «Волжское слово» и «Волжский день», формату, по тому, что она выходила не каждый день, а два или три раза в неделю и, наконец, по тому, как принималась моя выручка, если она была особенно удачной (но и тогда она составляла не больше 5 рублей в день). Чувствуя все это, я старался вовсю.
Типография, в которой печаталась «Приволжская правда», находилась на Саратовской улице. Помнится, это было небольшое одноэтажное здание. Мы работали за большим стеллажом, поставленным в широком коридоре при входе в типографию.
У каждого человека бывают в жизни такие встречи и события, которые не только оставляют глубокий след, но и определяют весь его дальнейший путь. В апреле или мае 1917 года я поступил на работу в экспедицию большевистской газеты и здесь познакомился с ее редактором А. X. Митрофановым. Это была первая встреча с настоящим большевиком, да еще каким — самым главным! Марию Оскаровну Авейде, которую знал еще до революции, мне трудно было представить большевичкой. Для меня она была учительницей, матерью моего друга, кем угодно, но только не большевиком. В буржуазных газетах изображали тогда большевиков как разбойников с большой дороги, немецких шпионов и т. п. Особенно изощрялся фельетонист газеты «Волжский день», писавший под псевдонимом Зуда. Торгуя раньше только этими ходовыми газетами и читая их, я, конечно, больше всего интересовался наиболее доступными фельетонами. Не могу похвастаться тем, что в то время был устойчив против отвратительной лжи и клеветы, которыми были наполнены фельетоны, как и все статьи буржуазных газет, направленные против большевиков.
Как-то, когда мы закончили работу и собирались уходить, к нам в экспедицию стремительно вошел высокий тощий человек с взлохмаченной гривой русых волос, воспаленными глазами и пористым, как после оспы, землисто-бледным лицом. Он что-то сердито сказал девушке, потом грозно, как мне показалось, уставясь на меня, спросил:
— А ты кто такой?
Я молчал. За меня ответила девушка:
— Это ученик Марии Оскаровны. Его прислали мне в помощь.
— Куда ты несешь газеты?
Я ответил, что нашу газету в городе покупают мало, а на Трубочном заводе быстро раскупают, вот и еду туда. На его лице появилась улыбка, он что-то невнятно сказал, взмахнул ножницами, повернулся и быстро ушел в типографию.
— Кто это? — спросил я девушку.
— Председатель губкома партии большевиков товарищ Митрофанов, — ответила она.
«Так вот они какие, большевики!», — подумал я.
Довольно долго я немного побаивался «главного большевика». Его постоянно угрюмый вид, нервная порывистая речь, длинные ножницы, которыми он был почти всегда вооружен, и, наконец, тот туман в голове, который остался у меня от чтения буржуазных газет, — все это заставляло держаться настороженно. Однако постепенно я привык к нему. Как-то девушка, работавшая со мной, заболела и несколько дней не приходила в типографию. К тому времени я уже хорошо освоил наше несложное дело и свободно управлялся с ним. Но товарищ Митрофанов явно не доверял мне, боясь, что я перепутаю адреса. Утомленный бессонной ночью и напряженной работой под грохот типографских машин, он приходил ко мне на рассвете, садился рядом и говорил:
— Давай помогу.
Я неохотно давал ему описок подписчиков, по которому надо было наклеивать подготовленные адреса. К моему удовольствию, он часто путал, на что с нескрываемым торжеством я указывал ему. Убедившись, наконец, что его помощь не нужна, он перестал вмешиваться в мои обязанности, но почти всегда забегал ко мне на несколько минут и молча наблюдал за работой. С увлечением занимаясь своим делом, я видел, как с постоянно сердитого лица А. X. Митрофанова сходило хмурое выражение, морщины разглаживались и на короткий миг лицо озарялось лучезарной улыбкой, совершенно преображавшей его.
В один из дней, придя слишком рано (газета еще не вышла, а может быть, задержалась по каким-либо причинам), от нечего делать я пошел бродить по типографии. Постоял у наборных касс, с интересом наблюдая, как очкастые наборщики с неуловимой быстротой разбрасывают буквы по многочисленным ящичкам или, изредка посматривая на узкую ленту бумаги, так же молниеносно выхватывают из ящичков одной рукой буквы и кладут их в верстатку, составляя слова и фразы. Потом я подошел к огромной, только что пущенной в ход печатной машине, смотрел, как разматываемая с рулона лента белой бумаги превращается в свежие номера газеты. Мне захотелось посмотреть, как «сочиняется» газета. Раньше подходить к редакторским столам я не решался. Девушка, работавшая со мной, внушила, что туда ходить нельзя, чтобы не мешать, как она мне сказала, «сочинять газету». Сейчас я решил нарушить этот запрет.
Приблизившись к столам, я уселся на какой-то ящик. В редакции было три стола. За одним из них, положив голову на руки, спал какой-то человек, кажется, это был Артем Веселый. Тогда еще у него не было этого имени, и в Самаре звали его Николаем Кочкуровым. За вторым столом никого не было. На нем стояли большой жестяной чайник, стаканы с недопитым чаем, лежал начатый каравай белого хлеба, или, как у нас его называли, «калач». За третьим столом, низко склонив голову, с взъерошенными волосами- сидел товарищ Митрофанов, но и он ничего не сочинял, а читал свежий оттиск газеты. В руках он держал большой карандаш и, морщась, что-то черкал в газете. «Наверное, ошибки исправляет», — подумал я и незаметно задремал.
Проснулся от нежного прикосновения и необычайно ласкового голоса, которым были сказаны слова, смутно, сквозь сон дошедшие до сознания:
— Пойдем, дружок, поработаем.
Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной товарища Митрофанова, но совершенно не похожего на самого себя. Глаза его светились материнской, именно материнской нежностью. С удивлением я увидел, что они светлые, а не темные, какими казались до сих пор.
С этого дня мое настороженное отношение к нему совершенно исчезло, страх прошел, и мы крепко подружились. Не стесняясь, обращался я к нему со всякими вопросами, которые возникали у меня при чтении нашей газеты. Например, что такое экспроприация, Интернационал, почему большевики называются большевиками, а меньшевики — меньшевиками. Алексей Христофорович всегда обстоятельно отвечал мне.
Однажды он сунул мне маленькую брошюрку, сказав:
— Прочти, потом мне расскажешь.
Это были «Пауки и мухи». Через несколько дней он попросил рассказать о прочитанном. Я стал пересказывать содержание. Память у меня была отличная, и я чуть не дословно повторял ее текст. Он, досадливо морщась, перебил меня:
— Э, брат, так не годится. Ты расскажи, что ты понял в ней.
Оказалось, что я ничего не понял или понял очень мало. Тогда, отложив дела, он стал беседовать со мной, разъяснил суть брошюры. Спросил, что я читаю, и под конец, вытащив из ящика стола книжку, дал мне. Это был «Овод» Войнич. Я прочел ее дважды, оба раза обливаясь горючими слезами. Она меня взволновала так, что я не мог спокойно говорить о ней, боясь снова расплакаться. Товарищ Митрофанов это почувствовал и не спрашивал.
За суровой внешностью старого большевика скрывался нежный, чуткий человек, всей душой любящий народ. Таких суровых с виду, но на самом деле добрых и хороших людей дети распознают безошибочно. Правда, не сразу, но все же довольно быстро я почувствовал его внутреннюю теплоту и привязался к нему, как к родному отцу.
Как и все старые большевики, А. X. Митрофанов уделял много внимания воспитанию молодежи, подготовке новых кадров партийных работников, агитаторов и пропагандистов. Он был инициатором создания Агитаторской группы при Самарской организации РСДРП(б). Для работы среди молодежи в Агитаторскую группу по его настоянию были направлены наиболее подготовленные товарищи, такие как В. В. Куйбышев, А. А. Масленников, М. О. Авейде, Н. Н. Сперанский, Ю. К. Милонов, Ф. И. Венцек и другие.
Руководителем Агитаторской группы была М. О. Авейде. Она включила в нее и меня. Когда товарищ Митрофанов узнал об этом, то сердито сказал:
— Зачем это тебе, мал еще.
Но увидев мое огорчение, смущенно пробормотал:
— Ладно, авось подрастешь.
А. X. Митрофанов не был оратором, он не читал лекций, не очень любил выступать на собраниях, предпочитая трибуну печати. Он был журналистом по призванию, страстным большевистским публицистом. Как любил Алексей Христофорович газетную работу! Но отдаваться целиком любимому делу не мог: всегда был перегружен другими обязанностями.