Глава 1

Ночной обыск. Профессия мальчика. Как подвела меня Бичер-Стоу. Я становлюсь газетчиком. Наша учительница Мария Оскаровна Авейде.

 

Вскоре после занятия Самары белочехами1 поздно ночью меня разбудил грубый толчок в плечо. Мама так никогда не будила. Я моментально вскочил с постели и увидел перед собой белогвардейского офицера и двух солдат. Их лица выражали явное недоумение. Очевидно, идя с обыском на квартиру к большевику, они не рассчитывали обнаружить его в столь миниатюрном виде: мне не было еще 15 лет, а по росту давали не более 13. Все же офицер приказал солдатам произвести тщательный обыск, а меня увел в другую комнату, где в присутствии перепуганной матери начал допрашивать. Его вопросы относились к Марии Оскаровне Авейде.

То, что я учусь у Марии Оскаровны, я подтвердил, но на все остальные вопросы, связанные с большевистской работой Марии Оскаровны, с наивным видом односложно отвечал: «не знаю», «не слыхал». Похоже было, что офицер верил моим ответам. По крайней мере он не пытался сбить меня с толку какими- либо каверзными вопросами. Слишком не соответствовала моя внешность грозному облику большевика, каким его представляла тогда буржуазия и ее приспешники. Обыск тоже не дал никаких результатов (да у меня ничего и не было). Офицер велел мне расписаться в протоколе и, извинившись перед матерью, ушел.
Рано утром я пошел к Марии Оскаровне. У нее на квартире уже дежурил офицер чехословацкой контрразведки. На мой приход он не обратил никакого внимания, а об офицере меня предупредил встретившийся на улице сын Марии Оскаровны — Александр. Вместе с ним я вошел в квартиру. Улучив минуту, когда Мария Оскаровна осталась одна (чех вышел во двор), я быстро рассказал ей об обыске и о заданных мне вопросах.
Она отнеслась к этому серьезнее, чем я, и, посоветовав мне пробираться в Симбирск, где в то время находился Самарский ревком, дала явку в Самарский подпольный комитет.
В тот же день на моих метриках был поставлен штемпель Ребенды — чехословацкого коменданта города. Это был пропуск для выезда из Самары. В то время здесь застряло немало пассажиров, и получить пропуск было сравнительно нетрудно. На квартире председателя подпольного комитета Кости Левитина мне вручили письмо подпольного комитета Самарскому ревкому. Впрочем, оно было не вручено, а «подбито». Левитин отодрал подошву у моего башмака, аккуратно заложил под нее письмо и снова подбил подошву. Он был отличным сапожником и опытным конспиратором.
Но прежде чем рассказать о своем путешествии из Самары в Симбирск через линию фронта, я должен вернуться года на четыре назад, чтобы объяснить, почему так рано стал я «опасным большевиком».
Мне было 11 лет, когда разразилась первая мировая война. Отца угнали на войну, пришлось бросить учение и искать работу. Семья нуждалась в кормильце.
Сначала меня определили в парикмахерскую. Там я целыми днями подметал полы, подавал и убирал приборы. Затем поступил «мальчиком» в табачный магазин. Здесь все ученье состояло в том, что 12 часов в день мне приходилось распаковывать и запаковывать в подвале ящики с табаком. В лудильной же мастерской с утра до вечера надо было стоять у горна и раздувать мехи.
Эти три профессии я сменил в течение трех месяцев. Такое непостоянство объяснялось моим неуживчивым характером. Из парикмахерской я «вылетел» через три дня. Недовольный моей нерасторопностью, хозяин выплеснул на меня мыльную воду. Это вызвало веселый смех мастеров и находившейся в парикмахерской публики. Решив поддержать настроение, я выплеснул на хозяина стакан крутого кипятка из прибора, который нес для горячего компресса. Не дожидаясь «веселого» смеха хозяина, я мигом выбежал через черный ход во двор и больше сюда не возвращался.
В табачном магазине я проработал месяца два, уйти пришлось из-за книги «Хижина дяди Тома».
Произошло это так.
В подвале табачного магазина постоянно работали два «мальчика» : я и племянник хозяина — великовозрастный балбес со смазливым румяным лицом и выпученными наглыми глазами. На верхней губе у него торчало, как у кота, несколько редких волосков. Сходство с котом усиливали длинные ногти, которые он тщательно отращивал. Хозяин так и звал его — Васька-кот.
Васька, которому исполнилось 16 лет, явно тяготился своей должностью и всячески поносил хозяина за то, что тот уже второй год «гноит» его в подвале и не ставит к прилавку. Резкий протест против несправедливости дяди не мешал ему взвалить на меня всю тяжелую и грязную работу, а самому ограничиться ролью надсмотрщика. Однако стоило показаться в подвале хозяину или старшему приказчику, как Васька проявлял бешеную энергию: без всякой надобности он начинал перетаскивать ящики с места на место или хватал метлу и принимался подметать пол, отпуская по моему адресу разные эпитеты вроде «лодырь», «дармоед», «бездельник».
Все это меня возмущало, но приходилось терпеть: он был не просто «мальчик», а племянник хозяина. Его изредка вызывали наверх, в магазин, заменить приказчика, когда тот отлучался. Для меня это были блаженные часы. Я быстро управлялся с работой и, забившись в укромный угол у подвального окна, читал какую-нибудь книгу.
В один из таких дней, когда племянник хозяина с утра стоял у прилавка, я забрался в свой угол и погрузился в чтение «Хижины дяди Тома». Читал я как раз то место, где Элиза, спасаясь от работорговца, в отчаянии прыгает на непрочную льдину, прижимая к груди маленького сына.
«Спотыкаясь и падая, она перескакивала с льдины на льдину. Башмаки у нее свалились, чулки разорвались, следы ее ног окрасились кровью, но она ничего не видела, ничего не чувствовала...»
Я тоже ничего не видел, ничего не чувствовал, пока не ощутил острую боль. И только тогда увидел самодовольно улыбающегося хозяйского племянника. Вцепившись длинными ногтями в мое ухо, он пытался поднять меня с места. Рядом с ним, весело оскалившись, стоял хозяин.
Ничего не соображая, я вскочил и так ударил ногой в живот этого здоровенного балбеса, что тот, посинев от боли, рухнул на пол.
Мой хозяин остолбенело раскрыл рот. Я не стал ждать, пока он его закроет, и, прошмыгнув мимо, пустился наутек, крепко зажав в руке злополучную книжку.
В лудильной мастерской работа оказалась грязной, но зато люди были чище. В маленькой кустарной мастерской работали двое — хозяин и его подмастерье. Они с утра до вечера лудили самовары, паяли кастрюли, ведра, тазы и прочий скарб бедного люда, населявшего нашу улицу. Я целый день стоял у горна и раздувал мехи. Работа была нетрудная, но заработка не было, а семье приходилось все туже и туже.
Итак, передо мной уже в 11 лет встал вопрос, что делать, чтобы облегчить мучительную заботу матери о том, как прокормить семью из шести человек. Наблюдая, как мои сверстники бойко торговали газетами, которые в первые месяцы войны буквально рвали из рук, я решил переквалифицироваться. Накопив 50 копеек и разузнав адрес типографии, рано утром вместо лудильной мастерской я пошел в типографию и купил на все деньги газет. Мне повезло. В этот день сообщалось о крупных победах русских войск, о взятии Львова.
Через полчаса я вернулся и купил новую кипу газет. В первый же день заработал целый рубль. По тем временам это была крупная сумма. Окрыленный успехом, я начал бойкую торговлю газетами и телеграммами, которые выпускались в экстренных случаях.
В последующие дни заработок мой не превышал 50 копеек в день, но когда я овладел искусством рекламы, он повысился до рубля и нередко был еще выше.
Успех газетчика заключался в умении правильно (с коммерческой точки зрения) оценить каждый номер газеты. Это мы делали по крупным заголовкам, которые печатались жирным шрифтом на первой полосе. Но это не все. Закупив определенное количество экземпляров, надо было первым пробежать все наиболее оживленные пункты города. Все это давалось только опытом. Никто из мальчиков не выдавал «своих» мест, но так как мы на месте не стояли, то конкуренции у нас не было. Если, прибежав на какое-нибудь «доходное место», мы убеждались, что оно уже занято, то неслись стремглав дальше. Таких мест в городе было немало: вокзал, пароходные пристани, базары, заводы — вот куда устремлялись, обгоняя друг друга, мальчишки-газетчики.
В первые дни я нередко приносил домой нераспроданные кипы газет. Это был прямой убыток.
Прислушиваясь к разговорам старших, читая нераспроданные газеты, я стал понимать, что больше всего интересует читателей. Выхватывая из газеты наиболее сенсационные заголовки, по-своему комментируя их и сдабривая доброй порцией фантазии, я бойко выкрикивал «сногсшибательные новости», заставляя прохожих невольно тянуться за свежим номером газеты.
Правда, это мне не всегда сходило с рук. Иногда не в меру требовательный читатель подскакивал ко мне с раскрытой газетой, крича: «Где здесь разгром немцев, где сто тысяч пленных, где сбитые немецкие цеппелины?» В газете это было, правда, в несколько ином виде. Например, была цифра 100 пленных, от себя я прибавил одно только слово «тысяч», но разве это имело принципиальное значение? Были и немецкие цеппелины, может быть, еще не сбитые, но я был уверен, что за этим дело не станет. Что же касается разгрома немцев, то эти слова можно было обнаружить в любой статье. Все это можно было объяснить чрезмерно требовательным читателям, если бы они в состоянии были слушать. Но я уже по опыту знал, что с такими нервными людьми лучше не связываться. Научившись распознавать их по внешнему виду, я оказывался на другой стороне улицы, прежде чем они успевали наскочить на меня.
Чем дольше длилась война, тем скромнее становились мои заработки. Народ устал от войны, перестал верить сообщениям о победах «доблестных войск». Все меньше действовали мои громогласные реляции, встречаемые откровенной усмешкой, а иногда, особенно в рабочих предместьях, — злой, остроумной шуткой, вызывавшей веселое одобрение прохожих.
В это время вернулся домой отец. Его отпустили по болезни. Мать настаивала, чтобы я бросил продажу газет и возобновил учение. Я уже основательно втянулся в уличную жизнь, привык быть независимым, иметь собственный заработок, хотя отдавал его почти целиком матери. В общем, мне не хотелось расставаться со свободой. Да и куда пойти учиться?
До войны я успел кончить только два класса начального училища. Сейчас мне исполнилось уже 13 лет. Если бы меня приняли в городское высшее начальное училище, то пришлось бы сесть за парту с малышами. Это меня не устраивало. Да и не было никакой уверенности, что примут.
Однако моя мать, боясь, что меня засосет улица, упорно искала и нашла выход. Она познакомилась с учительницей, готовившей учеников на дому к сдаче экзаменов экстерном за четыре класса гимназии (примерно, программа теперешней семилетки). Занимались у нее днем и вечером, плата была небольшая. Я мог учиться и продолжать торговлю газетами.
Вот таким образом в конце 1916 года я начал учиться у прекрасного педагога Марии Оскаровны Авейде. Она занималась с группами учеников, готовившихся к поступлению в фельдшерскую школу. Это были взрослые люди, которые из-за тяжелых материальных условий не могли в свое время учиться. Я хотел тогда подготовиться к сдаче экстерном экзамена за четыре класса реального училища. Это соответствовало программе, которую проходила Мария Оскаровна со своими учениками.
Занятия у Марии Оскаровны носили несколько своеобразный характер. Она часто отвлекалась от точных наук и вела беседы, как мне казалось тогда, на посторонние темы. У некоторых учеников такие отступления вызывали нескрываемую досаду. Однако Мария Оскаровна не смущалась этим.
— Ничего, — говорила она, — все это вам пригодится в жизни не меньше, чем алгебра, — и продолжала беседы по животрепещущим вопросам текущей жизни. А такими вопросами были в то время затянувшаяся империалистическая бойня и вызванная ею разруха.
Лишь после Февральской революции группа «недовольных» по-настоящему оценила эти беседы. Раньше Мария Оскаровна разговаривала с нами на политические темы осторожно, исподволь и не каждый день, теперь же наша учеба походила больше на занятия пропагандистского кружка. Ученики сами просили разъяснения но многим вопросам, как говорят теперь, текущей политики.
Мария Оскаровна охотно отвечала на них, и было заметно, что она занимается ими с большим интересом, чем другими предметами. Все это привело к тому, что многие ее ученики, еще задолго до Октября, в первые дни Февральской революции, вступили в партию большевиков, а те, кто не был членом партии, на всех выборах неизменно голосовали за список большевиков.
До революции мы не знали, что наша учительница с юных лет на всю жизнь связала себя с партией Ленина. Еще до приезда в Самару в ее «послужном списке» были многочисленные аресты, тюрьмы, ссылки, участие в боевых дружинах и вооруженных выступлениях на Урале.
Мария Оскаровна была великой труженицей. У нее занималось ежедневно не менее 10 групп по 10—12 человек в каждой. С утра до вечера группы сменяли друг друга, лишь Марию Оскаровну никто не меня. Старшему ее сыну Александру было в то время 11 лет, мы с ним крепко дружили. Не по годам развитый, он перенял от матери умение просто и ясно объяснять самые трудные вопросы. Благодаря его помощи я быстро нагнал остальных учащихся и даже начал опережать кое-кого. Это льстило моему мальчишескому самолюбию. Еще бы! Оказаться первым учеником в группе из 12 взрослых людей что-нибудь да значило. Но тут произошло одно событие, которое чуть было не прервало мою учебу.
По городу поползли слухи о беспорядках на Трубочном заводе. Говорили шепотом, с оглядкой о забастовке, о том, что казаки на конях ворвались в мастерскую, где происходил митинг, и избили рабочих нагайками, многих арестовали, посадили в тюрьму и на днях отправляют прямо на фронт.
Незадолго до этого на том же заводе была арестована группа большевиков во главе с В.В. Куйбышевым, работавшим там. Их уже отправили в ссылку, в Сибирь.
Трубочный завод находился на окраине Самары. На нем работало свыше 25 тысяч человек. Поэтому события, происшедшие на заводе, всполошили буквально весь город. Комментировали их везде, конечно, по-разному. На базарах таинственно сообщали о немецких шпионах, железнодорожные рабочие с нескрываемой злобой говорили о казаках, которые «дождутся еще нового пятого года». Говорили об этом и на занятиях у Марии Оскаровны. Здесь я впервые услышал короткую и почему-то очень поразившую меня фразу: «Это начало конца». Может быть, эту фразу я запомнил потому, что Мария Оскаровна задержала меня в тот день после занятий и сказала:
— О том, что ты слышал сейчас, никому не болтай.
Я, конечно, обещал, но просьбы ее не понял. Меня интересовали сами события, о которых очень ярко, со многими подробностями рассказал один из ее учеников, работавший на Трубочном заводе. Слушая такие разговоры, я заразился общим предчувствием надвигающейся бури. Все это происходило в первые месяцы 1917 года.
Однажды, придя одним из первых в типографию за газетами, я прочел потрясающее сообщение: «Государственный переворот в Петрограде. Отречение царя от престола». Сообразив, что на этот раз недостатка в покупателях не будет, взял столько газет, что едва унес их из типографии. И, конечно, не ошибся. Стоило только прокричать эти новости, как меня окружила толпа и буквально в один миг расхватала все газеты.
В этот день мне не нужно было изощряться в придумывании новостей, не надо было «завлекать» покупателей, они сами бегали за мной, совали деньги, хватали газету и, не ожидая сдачи, бежали куда-то. Я чувствовал себя героем. Мне казалось, что я первый в Самаре узнал о революции. Это было 1 марта 1917 года (по старому стилю).


Примечания

1. 8 июня 1918 г. Самара была захвачена Чехословацким корпусом, состоявшим из части военнопленных, взятых во время первой мировой войны. Он был сформирован Временным правительством в 1917 г. для войны с Германией.
После Октябрьской революции контрреволюционный офицерский состав корпуса был использован русской и иностранной буржуазией для борьбы против Советской власти.